В трубе сидел Андриевский, держа в охапку какую-то коробку.
— Вылезай, — скомандовал Тимофей, — а то продует.
Тот поспешил выползти.
— Горкин, ты? А я вот твой компьютер спас!
То, что показалось Тимофею коробкой, оказалось системным блоком его органокомпьютера. Андриевский поставил его на землю, уселся сверху и разразился монологом:
— В общем, Горкин, нас накрыло около девяти. Сперва ничего не было такого, секретники на свой совет ушли, а я… меня на четвертый перевели, потому что пятый весь вчистую размыло. И тут началось. Сначала гул, потом рев, все стены ревели, сами; потом начали растворяться. Все кто куда, а некуда. В окно прыгнуть — а нет окна, там туман в лицо ревет. Всё, думаю, это смерть. А тут — этот за руку меня теребит, пойдем говорит, и как тоннель передо мной — трава по колено, пчелы жужжат. Даже уходить не хочется. И повел…
— Кто повел?
— Да лохматый. Ты что, не слыхал? Повел, а потом в тоннеле ответвление, поляна, а там твой компьютер. Он кивнул, говорит, бери, это надо вынести. Вот. А во дворе исчез. Ну все кто куда, слышу только зовут: «Лохматый, ты где?» Это он нас всех оттуда вывел. Тут как бабахнет. И всех раскидало. А туман этот давит, и все побежали, ну а я в трубу и схоронился, переждать: с компьютером бежать невозможно. Ну ничего, Горкин, прорвались. Теперь ведь всё изменится — ни института, ни Тыщенко. Теперь я другой человек, плевать…
— Подожди меня здесь. Я должен обследовать развалины.
— Постой, Горкин, не ходи! — крикнул вслед Андриевский. — Нет там никаких развалин, ничего там нет.
Института действительно не существовало. Тимофей встал на краю котлована. Фундамент, подвалы были на месте. Стены же как обрезало. И вокруг — ни асфальта, ни земли, только тончайший, как пыль, пепел. Дальше — лестница, та, что вела в подвал. Так, пройти по бетонному блоку, теперь прыжок…
Тимофей спустился по лестнице. Вправо и влево уходили темные тоннели подвалов бывших лабораторных корпусов, а впереди было светло — неживое молочно-белое сияние. Это была пентаграмма, охватывающая собою весь реакторный зал, а внутри нее — человек в кресле за пультом. Тимофей переступил черту молочного света и узнал в сидящем Харрона.
Харрон сидел спиной к Тимофею и следил за мониторами. На Тимофея не отреагировал — лишь оглянулся бегло и равнодушно. «Паук, — подумал Тимофей, — сидит посреди своей паутины. Подойти сзади и рубануть».
Рука твердо легла на рукоять табгачского меча. Вспыхнули иероглифы — «Отражающий Солнце».
Что-то мгновенно изменилось в окружающем пространстве. Тот же молочно-белый свет, но какие-то здания, широкая улица, полого ведущая на площадь. И сам он стал кем-то другим. И для этого другого меч был не просто игрушкой. А прямо перед ним — невысокий щуплый человечек, только что отодвинулся, освобождая путь. Это был враг. И рука воина начала привычное движение — выхватить меч и рубануть.
«Нет, убивать нельзя», — подумал Тимофей, глядя на хлипкого очкарика, похожего на Никиту Зонова.
Противник глянул на Тимофея — как по нервам хлестнул.
«Э-э, всё равно нельзя».
Рука катанабуси замерла и отпустила меч.
Тимофей пришел в себя. Дико огляделся по сторонам. Изнутри было четко видно, что грани молочного света образуют именно пентаграмму. Харрона уже не было. Мониторы не светились. «Драпать надо», — понял Тимофей и стремглав бросился к лестнице.
Данила заметил, что с туманом творится странное. Он клубился и, кажется, приподымался. Так и есть — туман поднимался кверху. Это уже было плотное клубящееся облако. Оно поднялось еще выше, совсем высоко — стала видна тонкая ножка и над ней шапка огромного гриба; гриб висел над всем лесом.
К машине быстро приближались двое.
— О, Тимофей. Ты смотри, — удивился Данила.
— Я же говорил! — обрадовался дьякон Паисий.
Первым делом Тимофей сообщил:
— Института больше нет. Его взорвал Харрон, и, по-моему, сбежал. Нам надо немедленно дергать.
— А откуда он? — кивнул в сторону Андриевского Данила.
— Все разбежались, а я в трубе схоронился, — исчерпывающе разъяснил Андриевский. — И компьютер спас, вот.
— Что ж, друзья, — взял ситуацию в свои руки о. Максимиан. — Грузимся в машину. Раз института нет, то и нам надо ехать, вон каков гриб вспухает.
Данила открывал дверцу машины:
— Структурно упорядоченный и растянутый во времени ядерный взрыв.
— Вот как? — переспросил Максимиан.
— Нет, отсюда не выедем, — Тимофей скептически смотрел на волгу. — Будем вытаскивать.
Дружно взялись и буквально вынесли машину на заросшую лесную колею.
Погрузились, поехали. Машина вынырнула из леса, прошла по опушке мимо останков института, миновала бывший КПП и разбросанные вокруг автомобили, выехала на дорогу.
— Ну вот и вырвались, — Тимофей откинулся на сиденье. — У меня, Данила, начало сказки созрело. «Жили-были Иван и супруга его Марфа. И родилось у них разумное существо. Вневещественно.» Сказка должна, думаю, получиться в стиле экшн, с погонями, огненными реками и множественными обрушениями земли из-под ног. Потом, само собою, цунами, затем — необратимое оледенение. Ну и на закуску — предательство любимой подруги, кикиморы Зоси, соблазненной видом кащеева замка, тот сплошь из бриллиантов. Она же их в лесу отродясь не видывала. Жалко девушку… Но финал будет выдержан исключительно оптимистически. Всё закончится трюмом звездолета…
— Сперва предстоит выяснить, Тим, каков бывает оптимизм у разумного существа, я имею в виду, вневещественного.
Уже ехали по трассе. О. Максимиан и на этот раз не гнал. Он обратился к Даниле:
— Ты наверняка знаешь, что это ядерный взрыв?
— Наверняка.
— Да вот же он, гриб! — Тимофей наконец увидел нависающий даже над трассой гриб.
— Вторая странная картина моего отца называется «Лес возносящийся». Это триптих. Отец написал его в память об «атомных солдатах», товарищах, с которыми он штурмовал Каланчеву гору. Сорок пять минут над ней атомное солнце горело. Хороший был лес на той горе, старый. На левой части триптиха — богатырь на кряжистом коне, перед ним дорога, вдали гора, поросшая густым лесом. На средней части — подножие горы. Всюду кости человеческие и деревья — темные от лишайников и плотной обильной листвы.
— «Лес зачарованный», — пробормотал Данила. — «Только этого совпадения мне сейчас не хватало».
— Нет, «возносящийся». Богатырь держит в руках булаву. А из лесу, с горы к нему выходит другой богатырь.
— Старик?
— Нет. Хотя не разобрать, он как бы вдали, на него падает лесная тень, и лица не видно. Зато меч сверкает, это-то видно хорошо. А на правой части — голая гора, сплошной камень. Взгляд сверху, с птичьего полета. И видно, как вверх, в небо поднимается лес, все эти старые замшелые исполины. Правда, может, это только так кажется, — деревья и выше и крупнее, чем когда они были на земле. И вместо темно-зеленых оттенков преобладают сизоголубые, такой теперь оттенок у листвы.
— А все вместе, что отец этим хотел сказать? — заинтересовался Тимофей.
— Он не говорил. Я же понимаю так. Мы, люди — одно духовное существо. Могучий лес — символ жизни. А гора — знак великих свершений, сужденных человекам. Но мы, человеки, разделились в себе. Части целого вступили во вражду друг с другом, вражду до полного уничтожения. Духовное существо гибнет. И жизнь более ничем не связана с землей.
— Вот что означает — «под маской соперника он увидел себя». Но гора, гора там была страшной, источником зла.
— Где?
— В «Лесе зачарованном». Это книга такая, сейчас неважно. Хотя, Вася, говоришь, гора — знак общего дела, сужденного человечеству на земле? Значит, в книге описана подмена. Тот, кто разделил людей, тот и гору подменил. Не та гора.
— Смотрите, членовоз! — подал голос Андриевский.
Они не заметили, где и когда на трассу вынырнул черный катафалк. На большой скорости машина пронеслась мимо волги о. Максимиана, и на ближайшем повороте круто свернула на Зеленогорск.
— Это Харрон, чую, ребята, — сказал Тимофей.
— На институтском зисе — он, — подтвердил Данила.
— Эх, надо было его зарубить там, в подвале, — картинно огорчился Тимофей.
— Такого не зарубишь — у него души нет, — тихо произнес Данила.
Отец Максимиан взглянул через зеркало заднего обзора на Данилу. Дьякон Паисий перекрестился.
Наступило молчание, и вдруг раздался стон земли. Машину подбросило, еще раз подбросило. Отец Максимиан поспешно затормозил. Земля еще стонала, но гул был уже едва слышен. Друзья сидели, потрясенные стоном.
Затем вышли из машины на обочину, отдышаться, осмотреться. В небе уже не было никакого гриба, и ничто не закрывало солнце.
— Смотрите, что это? — испуганно показал в сторону, где когда-то был институт, Андриевский.
А там небо разверзлось. Узкая вертикальная полоса тьмы, во тьме блещут звезды. И рядом с полосой космоса — облака, синева неба.
Пять человек смотрели на этот провал. Провал расширялся, всё больше звезд блестело в нем. Из глубины провала на людей глянуло нечто — равнодушное и далекое. Словно взгляд хозяина, вступающего в завоеванные земли. Хозяина мира, в котором людям уже не будет места.
Летающая тарелка появилась со стороны города. Огромный сияющий шар низко пронесся над деревьями, невозможным прыжком ушел вверх и уже блестел среди звезд в космическом провале — гораздо ярче любой звезды.
Внезапно полоса тьмы стала сжиматься. Даниле померещился скрежет, а Тимофею показалось, что бесшумно запахивается занавес. Всё произошло очень быстро. Полоса сомкнулась, небо вновь было всюду, сплошь одна синева. Летающая тарелка исчезла вместе с полосой.
Светлый странник поднимался по лестнице — осторожно пробовал ногой ступени, руками нащупывал перила. Темно. Только впереди, вверху, горит крохотный огонь. Лестница длинна, но всё же не бесконечна — вот он, огонь, керосиновая лампа на деревянном столе. Странник берет лампу и входит в коридор.