Длинный каменный коридор, слева и справа — множество дверей. Все они, разумеется, заперты много тысячелетий назад. Можно сказать, что они были заперты всегда. В коридоре сильный сквозняк, тот самый, что обычно свистит в щелях треснувших стен старых замков, в окнах без стекол, в мертвых провалах дверей, порождая полуночную пляску теней и призраков прошлого.
Он уже перед входом — широким светлым проемом. Он перешагивает порог, замшелую каменную ступеньку, и оказывается в просторном помещении. Высокие стены, ряды книжных стеллажей уходят вдаль. Вместо потолка — небо, по нему очень быстро проплывают непроницаемо серые облака — причудливый танец клубящихся переливов серого. Непрерывно падает снег. Впрочем, это, конечно же, не снег, это сыплется время. Секунды и мгновения зафиксированы в строгой геометрии снежинок, они падают и падают, но, так и не достигнув пола, исчезают бесследно.
Странник ставит лампу на пол. Его путь ведет дальше — туда, в узкие проходы между стеллажами. Там он найдет то, ради чего пришел. Он идет, всматривается в переплеты, в золоченую вязь букв, в иероглифы, знаки и символы.
Кто-то движется навстречу, в узком проходе негде разминуться. Впрочем, и не надо — он проходит сквозь встречного, словно нет того. В каком-то смысле, это правда. Он проходит сквозь встречного не так, как проходит человек сквозь туман — плотный сквозь разреженное, а как туман сквозь другой туман в нереальности чего-то третьего, где у них нет ничего общего.
Наконец он останавливается, берет с полки книгу и раскрывает ее посередине. Одна половина — лучезарная, искрится солнечным светом, звенит песнями, мелькает нескончаемым хороводом лиц, хороводом жизни. Вторая половина скрыта под тусклым слоем холодной и тяжелой пыли. Там, под этим покрывалом скрыт мир бесконечного снега и холода, мир драповых пальто и выцветших цигейковых воротников; там поселилась смерть — место с труднопроизносимым названием Щиколетнорастная…
Тогда он набирает полную грудь воздуха и сильно дует. Пыль вихрится, поднимается над книгой, становится снежинками времени и исчезает. Освобожденная от пыли страница преображается, брызжет светом.
Когда озаряется солнцем последняя страница книги, появляется другой. Он ищет эту же книгу. Он проносится насквозь — плотное сквозь туман. Он ищет книгу, — в его руке мешочек с пылью смерти — но не видит ее. Опоздал. Прошло время смерти; смерть затерялась среди бескрайних снежных пространств, там, где уже никого нет.
Снова опоздал темный странник. Как всегда опоздал.
Светлый странник закрыл книгу и поставил ее в стеллаж.
Вместо эпилога
ЗСУ-23–4, зенитная самоходная установка с крупнокалиберным счетверенным пулеметом, именуемая в военной документации «шилкой», медленно ползла по лесной просеке, неуклонно приближаясь к заданной цели — заброшенному танкодрому. Из командирского люка, высунувшись по пояс, торчал Данила Голубцов, в гимнастерке и танковом шлеме.
Внутри башни по долгу службы томились в заключении оператор-наводчик и второй номер расчета. Там было нечеловечески шумно. В раскатистое рявканье дизеля вплетался надсадный вой газотурбинного двигателя, питающего силовую установку, истошно завывали гидроприводы вращения башни и антенны, гудели многочисленные вентиляторы…
Созерцая проплывающий пейзаж, Данила размышлял о превратностях судьбы. Если бы он не захотел заехать после известных событий домой, где его под дверью ожидала засада — офицер военкомата. «Фиолетовые драконы», «вы вызываетесь на сборы…» Собрал вещички — и на вокзал. Вот тебе, Голубцов, Беларуссь, грибы-подосиновики. Хорошо, что вроде бы взрывать над головой ничего не собираются. О предсказании Александры Петровны Данила думать не хотел.
Шилка вывалилась из лесу. Старый заброшенный танкодром сплошь зарос высокими травами. Теперь предстояло, прижимаясь к лесу и предельно маскируясь под ветвями, направить машину вдоль периметра танкодрома и занять позицию на том конце поля, где надлежало затаиться и ожидать вводных на поражение воздушных целей условного противника. Идиотизм.
Данила погрузился в кресло командира, прикрыл люк, оставив лишь щелочку для воздуха, и проорал в ларингофон команду механику-водителю:
— Михалыч, держись края леса! Алло, Михалыч!
В наушниках хрипло каркнуло — видимо, Михалыч расслышал команду. Шилка поползла по редколесью, и Данила расслышал в наушниках отчетливый мат — Михалыч крыл конкретно его, командира зенитной самоходной установки. Установка подминала молодые деревца и отчаянно переваливалась с боку на бок по ухабам.
— Алло! Михалыч, хрен с ним, давай прямо по полю!
Шилка резко вывернула вправо — видать, механик-водитель в сердцах заломил рычаг до упора, — и покатилась по полю.
Бухнуло, молотом ударило по всему корпусу машины, подбросило снизу. Данила врезался головой в люк и отключился.
Очнулся. Выругался. Дым резал глаза. Где горело, было непонятно, вроде бы — снаружи. Двигатель заглох, и стало тихо. Оператор-наводчик уткнулся лицом в разбитый осциллограф, второй номер тоже не подавал признаков жизни.
В голове у Данилы гудели рои разгневанных шмелей. Он откинул люк — «счастье, что не задраил наглухо» — рывком высунулся наружу, закашлялся. Прямо в лицо ударило пламя — горела краска. Михалыч кое-как отползал подальше — мина взорвалась под правой гусеницей и механика-водителя просто выбросило через открытый нижний люк.
Данила стал вылазить и увидел — правый передний отсек башни вскрыт словно консервным ножом, и пламя беспрепятственно лижет лоток с боекомплектом. Данила выбрался на башню и через люк экипажа выхватил одного за другим обоих бойцов — буквально одной рукой, как гири, поднимал и отбрасывал в сторону от машины.
В башне от жара уже лопались электронные лампы приборов. Горела резина противоатомной защиты. Данила хотел оттолкнуться от башни, уже почти оторвался от нее, когда рванул боекомплект. Сразу же, следом, прогремели еще два взрыва — передний и задний топливные баки. В небо взметнулся огненный пузырь…
Останков Данилы Голубцова не обнаружили, видимо, разметало взрывом. Только неподалеку от развороченной шилки валялся его изорванный, обгоревший шлем. Бойцы отделались контузией и ожогами. А старшего лейтенанта запаса Данилу Голубцова решено было представить к какому-нибудь подходящему ордену и к очередному воинскому званию — капитан запаса. Посмертно.
Конец второй части
ПриложениеТимофей ГоркинПускай Вселенная остывает(драма-трагедия)
Вместо Пролога
Автор: Я, автор, век влачу как торбу на плечах.
Среди долин, восхолмий и нагорий, а также океанов.
А в торбе — полный негоразд, загадка на загадке.
Всё сумрачно в подлунном бренном мире…
Вот небо, но о нем не будем — оно безмолвно.
Тогда о чем? Да вот хотя б — про это:
Про сталью огнепышущих драконов,
Что в бой идут и гибнут в нем.
Или про тучи, что как люди,
А люди — тучи. И так у них всегда.
Или про флейту, инструмент известный.
На ней еще старик Гомер играл,
Когда был зряч, а зряч, увы, он не был.
Так что ж воспеть? О чем поведать?
Иль о холодных льдинах океанов,
Что моряков безжалостно ввергают
В свою пучину бед, юдоль страданий?
Нет, всё это не то. Всё мелко.
А впрочем, замолчу-ка лучше.
И вдаль уйду.
И будь что будет!
Собственно Пролог
Автор (смотрит за кулисы):
В истертых старых сапогах, подбитых мехом,
В одежде странной, не по росту
По сцене не спеша прошел.
И сел на табурет, такой же деревянный,
Как палубы ахейских кораблей.
Он смотрит на меня спокойно.
А этот грим? — Вергилий Данта.
Он что-то говорит.
Голос: «Здесь пустота и нет миров.
Театр, среди времен забытый.
Вот декорации, кулисы, занавес,
И рампы свет едва мерцает
В пустоте…
Так что же, режиссер,
Берешься сделать драму?
Подмостки ждут. Накрашены давно».
Автор: Я — режиссер? Пускай. Но нет актеров.
Ведь невозможно драму показать, когда
Ни одного не сыщешь.
Без них театр мертв.
Голос: «Нет, твой театр не жив, не мертв.
Он просто есть. А что ж актеры?
Актеры будут…
Но для начала, режиссер, взойди-ка ты на сцену.
Или ж спустись сюда, на сцену, с высот своих».
Автор: Сказал и в тот же миг исчез,
Как будто сон, оборванный сюжетом.
И вот я здесь, стою у рампы.
Кто я? —
Чей-то сон? производитель снов? или мираж себя,
В забвенье помещенный, как в банку таракан,
И там навек забытый вместе с банкой?..
Вы, небеса… Как далеки!
Молчите. Но даже тишина мне ваша не слышна.
Один лишь я. И брошенный театр.
А вот огонь горит и светит бутафорский
В средине сцены.
Откуда? Почему? И сверху…
А сверху звезды, словно на холсте
Художника— маля́ра: просто пятна.
И гул шагов далеких.
(Садится в кресло-качалку в углу сцены.)
Акт первый
Тяжко влача дубину по ступенькам, на сцену вламывается-вторгается дикарь. Жадно переводит дух — запыхался.
Дикарь (озираясь, бродя и принюхиваясь; дубина елозит по сцене):
Похоже, оторвался… Да, ушел,
Не слышно криков «стой» и топота погони.
Как тихо тут… Не грех передохнуть,
Не пахнет саблезубом, ни медведем…
Век каменный — жестокий век!
Цивилизация — величественно слово!
В соседнем племени давно костры пылают,
Для всех, а не для ритуалу,
И греться может всякий невозбранно,
Струится, льется бронза, пахнет хлебом ржáным,
А мы-то чахнем по пещерам стылым.
И гроз боимся, словно и не человеки —
Венцы творения, цари природы!
Не сахар нам такое прозябанье.