Вот только — сам из катаклизма!
Друзей — на атомы. И думал — всё, конец.
Ан нет, еще не всё.
И вот я здесь.
(Обводит пространство лучеметом.)
Мы, люди, инопланетянам доверяем.
Всё как-никак, а братья нам.
Нам с вами в космосе великом и бескрайнем
Жить и творить, и к звездам устремлять
Совместные усилья!
Да, видел я космические бездны!
Времен сгущения и их провалы…
А скольких, скольких я оставил там
В пыль расщепленных?
Теперь они среди миров летают вечно
Межзвездным газом. Вечная им память!
Ведь как у нас, космопроходцев —
Торителей миров, пространств, времен?
Вот вам пример, такая зарисовка:
Наяда в огненной тунике
Возлюбленного провожает в путь неблизкий.
Слезу роняя, шепчет о глубоком чувстве.
А он, космодесантник, одаренный гений,
В скафандре плазменном, опутан проводами,
Как сетью паутинной, тонкой, прочной,
В руках сжимая грозный интегратор,
К далеким звездам устремляя взор.
Он полетит! и выполнит заданье!
Такая лирика и оптимизм такой.
А вот фольклор межзвездный,
Слагаемый во время длительных скитаний:
(С выражением декламирует куплеты космодесантника.)
Нас манят галактические дали —
Им вызов бросил гордый человек.
Давно героев звезды ожидали!
Эй, кто герой — нас ждет великий век!
Рвану рычаг, махну рукой в иллюминатор —
Прощай, Земля, не скоро возвращусь,
Маршрут скорее проло жи нам, астрогатор,
Не все домой вернемся — ну и пусть!
На слабой тяге не уйти от сверхгиганта,
Гиперболическая нам теперь недостижима,
На круговой орбите нету варианта —
Фотонный звездолет фатально закружило.
Метеоритная пробоина в корме,
И кислороду на каких-то два часа,
Глоток земного воздуху бы мне,
И смерти честно посмотреть в глаза.
По курсу прямо — астероидный поток,
Налево — тяготенье суперновой,
Ну дайте же земного воздуху глоток —
Я проломлю поток броней шестиметровой.
Я спокоен как атом, и я хохочу —
Смерть опять по касательной нас облетела,
Выжигаю резервы, но всё же лечу,
Вырываясь из плена небесного тела!
Заданье выполнил, пора домой,
На землю-матушку спускаемся с небес,
Цветов не надо мне — я вовсе не герой,
(Сбивается.)
Я лишь… Мы лишь… На Южный Крест? Наш крест?
Мы лишь на землю крест с небес?..
Зачем? Черт, забыл…
(Умолкает, тупо уставившись в космодесантские штиблеты; садится к костру.)
Автор: Опять шаги. Кто это будет?
Как будто не спешит.
Остановился даже…
Так выйди же на сцену,
Крепыш из старорусских сказок!
Хоть нехотя, а вышел.
В косоворотке и штанах холщовых,
Да хромовый сапог на босу ногу.
Бредет крадучись вдоль по сцене,
Костер минуя…
Постой, куда ты?
Дойдя до противоположного конца сцены, человек останавливается и неторопливо выходит на авансцену.
Сновидец: Не сон, не сон вас губит, человеки!
Кишечные проблемы: запоры и поносы,
Сердечные дела: любовь и нелюбовь —
Всё это вид болезни лишь одной —
Бессонья!
(Зевает.)
Вся ваша эта жизнь
Как сдобный пирожок —
Съел маленький, казалось бы, кусочек,
Затем еще, еще —
И вот она, финита…
Нет тебя. Теперь ты умер.
Во гроб дубовой покладен,
И там лежишь, спокойный и холодный.
Над гробом сим восплачут и взрыдают,
Да только что ж теперь рыдать?..
Но это так для тех, кто и не жил,
То есть не спал, бессоньем удрученный.
Вне сна нет ничего.
Есть только сон.
И жизнь во сне — реальна, жи́ва!
О, эти сновидения мои, услада духа.
Но речь… ох, эта речь… Речь не о них.
Они — забава, так, услада.
Я о великом. Слушайте меня,
Пока я вас сновижу.
А то уйду в пучины, в толщи сна,
И вы развеетесь бесплотностью теней.
(Озираясь.)
Какой, скажите, странный сон.
Костер горит — воспламененье света.
И звезды рыжей бахромой,
Как будто бы индиго не хватило
Иль охры золотистой…
Нет, непорядок,
У меня не так, не забалуешь.
Так, значит, сон — не мой.
Так чей же, мать твою,
Я спрашиваю. Молчите вы?
Я понимаю всё, конечно,
Тот, кто сновидит этот сон, — вовне,
Его здесь нет, не видно паразита.
А-а. Так. Я, значит, в нем,
Забрел на огонек…
Что ж, перекантуюсь, осмотрюсь.
Всё интересно тут, забава всё:
Во снах чужих я не бывал доселе.
Но сметкой и умом не обделен,
Я понимаю — есть чужие сны.
Но вы уж, человеки, не взыщите,
Коль обнаружите себя во сне моем!
И в нем в неловком положеньи очути́тесь:
В гробу дубовом или же над гробом,
И стон истошный извергая.
Так не взыщите ж, человеки,
Я в том не виноват,
Что вы себе решили так устроить жизнь…
А почему, зачем?
Кем возомнили вы себя?
Вы говорите, этот мир — не сон!
Хе-хе, смеюсь я с ваших слов безумных.
Признайте ж наконец-то, остолопы,
Признайте, неразумные —
Я — вижу сон, и вы — во сне моем.
Признаете сей факт —
И будет вам бессмертье.
А смерти же — не будет никогда.
Поверьте мне. Ведь этот сон
Устроен мною милосердно.
Таков я, человеколюб,
Мужик простой, без завихрений.
Однако! Хочется пожрать.
Скажите… в этом сне бывает и такое.
Перечить я не стану, кому снюсь,
Тому, кто щас меня сновидит.
А просто сяду у костра
И наберу похлебки, по-простому.
Поем от пуза, заодно погреюсь:
Здесь холодно и как-то неуютно…
Ну а потом уж, не взыщите —
Спать лягу.
И во сне своем себя обрящу!
(Садится рядом с дикарем.)
На сцене появляется странствующий монах, инок. Тяжкая амнезия — не помнит, какого он вероисповедания.
Монах: А может, арианин я? Иль мерзкий манихей?
Несторианец я богопротивный?
Какая жуть!.. Монофизит?..
(Что-то бормоча под нос, движется к занавесу.)
А вдруг я патриот?
Какая гадость!..
(Уходит.)
Автор, прекратив раскачиваться в кресле-качалке, долго смотрит ему вслед.
На сцену, прикрывая лицо плащом от порывов ветра, шатаясь и согнувшись в три погибели, выходит странствующий актер, в возрасте.
Актер: Гром и молния! Мороз и слякоть!
О боги! Что это вдали?
Костер, тепло привала и похлебка?
Как кстати мне, актеру, посреди
Пространств постылых и холодных.
Искусство безразмерно, господа,
Точнее, бесконечно…
Да разве вам понятно, вам,
Ни разу не творившим
И драм великих жизни не игравшим?
Да, я актер, я шут, паяц, я клоун,
Я пульчинелла, с раною в душе,
С печатью мысли на челе глубокой…
Да, друг Горацио, на свете много тайн
Таких, что никому не снились…
Кипение страстей, кружение событий,
И жизни грозный хоровод.
Кровавая развязка. Роковая.
Всё я изведал вот на этой сцене,
Зовется что судьбою лицедея…
Когда-то был я молод —
Любовников отважных,
Героев дерзких я играл блестяще.
Затем каких царей переиграл!
Но Лир счастливей был меня стократ,
Когда слепой, безумный, одинокий
Среди холмов и вереска блуждал…
Он быстро счеты свел с судьбою неизбежной.
А я? Мне жребий уготован долгий и тяжелый.
О скольких женщин я любил, и сколькие меня!
Детей зачал я много, очень…
И вот теперь я — одинокий странник,
И негде голову приткнуть,
Никто не скажет «милый», «папа».
Я никому не нужен, никому.
Последняя собака вшивая, хромая,
А гложет кость хозяйскую.
В мороз ее впускают в сени.
А кто меня? Меня кто приютит, кто впустит?
Что — «быть или не быть»?
Пустое баловство, когда одно другому не мешает.
А мне лишь — «быть», как приговор,
Как жребий, как сценарий неизменный.
Смеетесь? Смейтесь же. Однако, запах!
Хорош, приятен. Я в миску отложу себе
Похлебки сей. Грешно мне отказать…
(Начинает поспешно накладывать из котла.)
О боги! Странные дела творятся в мире!
Я отложил изрядно, а в котле
Ничуть не меньше — вот причуды мирозданья!
Так и не знаешь, где придется слечь,
Среди каких пейзажей…
Да вот хотя б посред дороги!
Мне, лицедею! Где уж вам понять
Трагическую душу лицедея!
Без лицедейства мир не полон!
Знайте! Вот, скажем, император был.
Мужик нормальный, дело вел исправно.
И долго протянул, на троне восседая.
На одре ж эдак приподнялся и промолвил:
«Что, как комедию исполнил — преизрядно
Я, жизнью именуемую?»
И в тот же миг скончался — лицедей!
А вы молчите всё, как истуканы,
Или, скорее, пни… Но впрочем…
Передохну и я, согрею члены, ну и всё такое…
(Картинно сбрасывает плащ и присаживается.)
Автор (глядя за кулисы, медленно встает):
И снова этот странный, из пролога,
Возник из пустоты —
И вновь на прежнем табурете,
Античный бог, одетый в одеянье смертных.
Спокойный взгляд, но всё же строгий.
Голос: «Так, значит, режиссер, не вышло драмы?
Взгляни, как вялы и безвольны
Твои актеры, посланцы из миров,
Разбросанных в космических пучинах.
Костер бессмертия пылает жарко,
А им лишь вечная похлебка интересна,
И больше ничего.
Припомни, режиссер, как ты их пригласил.
Припомни, как они от верной гибели бежали
К тебе, к костру бессмертия,
В театр, среди миров забытый,
И стали персонажами тобой творимой драмы.
А ты, как ты их вразумил, наставил?
Никак. Ты только ужасался, призывал