— Спасибо, Данила, поспешу сообщить Марку.
— Погоди. А как он вышел на Тимофея?
— Не знаю. У него спешный разговор с Кириллом. О чем — доложу после.
— Надо бы сейчас.
— Сейчас ему не до этого, впрочем, попытаюсь выяснить.
— Да, выяснить необходимо, — говорит Даниле Пим Пимский, — давай-ка мы сами узнаем, через память.
На глазах Данилы Григорий оказывается в мареве каких-то текучих образов, как в большом прозрачном облаке, там такое плотное движение, что ничего не разобрать; облако вместе с Григорием исчезает, а затем Григорий возникает вновь, уже без облака, и сообщает:
— Всё, нам всё известно, — и пересказывает Даниле события.
Вновь дает о себе знать дюк:
— Данила, нынче же поговорить не получится. Марк уже собирается на работу.
— Знаешь, дюк, мы тут уже разобрались.
Разобрались так разобрались. Дюк вспоминает что у него в гостях спит Иван Разбой. «Надо бы проведать».
А в мире гипербореев:
— Так, дело серьезное, — говорит Данила, — этого мы не знали — Мастер Ри уже перед самим Гроном. Цепь контактов миров дошла до роковой черты. И там появляется третий? Тимофей? Честно скажу — я ничего не понимаю. Если на самом деле Кирилл почувствовал его присутствие, значит, Тим проявил свою двойниковость в самый решающий момент. Но что он там сделал, откуда там табгачский меч?
— Да, — согласен Пимский, — после того как — будем говорить без экивоков, — Тимофей сравнил Грона со своим знакомым, а именно, как я уяснил, с Никитой Зоновым, он блеснул табгачским клинком, и после этого — но я не уверен вполне, что после, — Мастер Ри раздумал рубить Грона. Скорее всего, оттого раздумал, что вмешался Тимофей.
Григория немедленно осеняет:
— Тимофей и раздумал! Если бы раздумал Мастер Ри, то этим бы сделал выбор.
— И этим бы всё закончилось для всех нас.
Вернемся в комнату Марка Авторитетнейшего. Он тяжело дышит, хочет подняться из кресла, да ноги не держат. Каждый нерв тела мелко и неприятно вибрирует. Паршиво, но хорошо. Такого от себя, положа руку на сердце, Марк не ожидал. Вот сейчас оклемается и таким молодцем воспарит — орлом, птицей фениксом. Богатырем всея… «Ну, так круто забирать не будем».
— Вот, Кирилл. Видишь, как хорошо, что дожал я тебя всё же! А то говорил, мол, признал Григория и проснулся. Ан нет, помнишь. Всё помнишь. Так, значит, была фраза — «нет, убивать нельзя». Вот через нее Тимофей и проявился, двойничок твой. Будем полагать — он и удержал меч твой буйный, Мастер Ри.
— Знаешь, Маркыч, теперь и я вижу — я не Мастер Ри.
— Поздравляю. Ради этого стоило седьмым потом исходить. Пойду приму душ. А ты, будь добр, подогрей чайник — попьем с бутербродами и айда в институт, пока родители не проснулись. Что-то у меня не возникает желания смотреть им в глаза. Здесь, понимаешь, вселенные беседуют, а они… бытовуха.
Данила смотрит на Пимского и Цареграда:
— Что ж, ребята, мужики, пришло время. Мы об этом столько говорили — и вот оно, при дверях. Я не стал огорчать наших друзей. Глебуардусу пока достаточно антиизмерителей. Марк еще не готов, слаб духом — нарциссирует, собой любуется. Что скажете? Что гипербореи?
— Думаю, пора нам к ним, — говорит Григорий. — Думаю, они нас уже ждут.
Марк Самохвалов и Кирилл идут по сумрачным улицам. На востоке медленно набирает силу долгий неспешный рассвет. В небе набросаны большие тяжелые тучи. И пахнет весной — ожившей землей; это ветер несет аромат природы обновления из далекой атлантики, из сумрачных и мшистых лесов западной скандинавии.
Марка всегда пьянил этот воздух, а сейчас, и без того пьяный от неожиданно случившегося разговора миров, он готов лететь как минимум со скоростью ветра — взлететь и умчаться на восход, оставив позади тучи и атмосферные фронты.
Кирилл тоже на грани опьянения, и его берет терпкий аромат весны. Ветер — его всегдашний друг, Кирилл то и дело поворачивается к нему лицом, сбивая шаг, вынуждая Марка резко прерывать свой стремительный полет.
Наконец Самохвалов не выдерживает и, дабы отвлечься от эйфористических настроений, заводит английскую беседу о погоде:
— Да, совсем весна. Пока солнце не вышло, кажется — милый город.
Кирилл не отвечает. Он скользит взглядом по грязным нагромождениям снега на газонах и обочинах; под ногами хрустят наслоения крупнокалиберного песка, скопившегося за зиму в силу частых перемен погоды.
— Бьюсь об заклад — завтра же навалит по уши снегу, послезавтра всё растает в кашу, а ночью ударит хороший мороз и настанет Антарктида, — Марк продолжает английскую беседу.
— А затем прилетят грачи.
— Да? Ну что ж, мы им в этом препятствий чинить не станем.
Когда впереди обозначается корпус института, Марк сообщает:
— Вот. Сейчас придем, чай поставим, а я тем временем расскажу свою беседу с дюком, тебе будет небезынтересно. Ты вспомнишь, что написано в манускрипте Верных гипербореев, это нам поможет прояснить ситуацию. Так что такие, брат, дела.
Кирилл вспоминает Мастера Ри, Грона, ему снова становится тоскливо, разговаривать снова не хочется.
В лаборатории же, при виде кислой физиономии тоскующего Кирилла, Самохвалов вопрошает:
— Спирту хочешь?
Кирилл неопределенно пожимает плечами и отворачивается; включает компьютер, затем паяльник.
— Тогда я тебе, мил человек, вот что скажу, — Марк делает значительную паузу, во время которой раскуривает сигарету.
Пропитанная весенней сыростью сигарета не сразу поддается. Это приятно удивляет Самохвалова — он сосредоточенно сопит, достигает своего и продолжает:
— Понимаешь ли, великие мысли во все века не принимались. Непонятыми остались Леонардо, Коперник; Галилео пришлось оправдываться за свои открытия. Вот говорят, сейчас иные времена — обнаружься Леонардо или Джордано Бруно, то вмиг бы подхватили их на руки, затискали в объятиях, оглушили овациями. Куда там! Та же серая враждебная масса, и мелькают в ней, — Марк загибает пальцы, — люди в погонах, люди в белых халатах, люди с корочками академиков всяческих наук — сплошь непроходимо дремучий лес. А так вышел бы и сказал — люди! человеки, окститесь! Нет… Не поверят, не поймут. Не оценят. Хотя, вру, оценят. На костер, правда, с почетным караулом не возведут, но палата номер шесть обеспечена. А зря. Им же хуже.
— Эхе-хе…
— М-да? Вот то-то же.
— Не помню я, что в том манускрипте.
— Как не помнишь? Ты мне это брось, надо — вспомнишь.
— Не помню. И гиперборейского не знаю. Мастер Ри со слуха — что ему странник пересказал. Не понял я, о чем речь была, только ощущение осталось странное. Очень странное.
— У тебя всё очень странное, одни непроходимые ощущения. Сколько можно, пора бы человеком стать.
— А ты сам посуди — с одной стороны, что-то светлое и красивое, а с другой — полная задница.
— Ну и что в той заднице наблюдается? — Марк с чувством выпускает под потолок крепкую струю дыма. — Есть ли свет в конце данного тоннеля?
— Не пойму. Надо что-то выбирать, а выбирать нечего. А выбирать надо.
— Надо, но нельзя, хочется, да не можется, кажется, но не крестимся — ничего себе информация. Ну что ж, потом это дело разъясним. Ладно, слушай, что я сегодня выяснил, Кирилл, — Григорий обнаружился!
— Я так и знал…
Глава четвертая
Иван Разбой просыпается так же внезапно, как и заснул.
Он лежит неподвижно, с открытыми глазами. Конечно, это был всего лишь сон. Но ощущение… Такого от снов не бывает. Словно высунул голову в окно поезда, или нет, лучше тихого дома — а там полярная ночь, температура минус шестьдесят пять и ураганный ветер в потемках. Хотя с поездом изящней — поезд мчит на всех парах, высовываешь голову в окно, а ветра нет.
Дверь открывается, входит дюк.
— Проснулся?
— Угу.
— Что ж, видал меня во сне?
— Нет, дюк, не видал. — Иван морщится и, не поднимаясь, перекладывает ноги одна на другую.
— Что? Вот незадача. Я рассчитывал на тебя. Ну что ж, пойдем отобедаем. Ты ведь, признайся, желал бы видеть Катрин? Она мельком вспоминала о тебе. Кстати, и поздравишь, она выходит замуж.
— Замуж, вот как? За кого же? — Иван мигом покидает ложе, заправляется, ищет ботинки.
— За князя.
— Впрочем, я так и полагал. Рад за нее.
Глебуардус смеется.
— Не огорчайся, брат. Она всё так же считает тебя гениальным художником, и женитьба переменить ее взгляды никак не сможет. Пожалуй, теперь она станет приглашать тебя, а если заведет салон, так и вовсе. Оделся? Идем.
Иван Разбой делает движение вслед, но вдруг хватает того за рукав.
— Постойте, дюк. Погоди обедать.
— Пустое, Ваня, идем.
— Да нет же, я о сне. Я в самом деле видел сон. Ты был прав, это не сон, это такое… Гадость это, вот что.
Глебуардус берет Ивана Разбоя за плечи и с чувством встряхивает.
— Что ж ты молчишь?
— Гадкое оно. Знаешь, будто решил подсмотреть за девками в бане, прильнул к щелочке — глядь, а ты-то сам, оказывается, в этой бане, и в тебя чуть ли пальцем не тычут. Правда, они меня не видели, но говорили прямо как через голову.
— Кто? Не девки же, как понимаю?
— Один назывался Гений У, это как раз тот, который на киносъемке насчет Верова подходил, а второй — Символист Василий.
— Любопытно. Весьма любопытно.
— Еще любопытнее, дюк, что они беседовали о Пимском!
— Вовсе любопытно. Знаешь, Иван, пройдем-ка в кабинет, надо бы всё как следует сопоставить, здесь необходима основательная инвестигация.
В кабинете дюк учинил Ивану Разбою форменный допрос, нисколько того не щадя, пока не убедился наверняка, что сон Победителя есть не что иное, как именно незримое присутствие в реальном месте и в реальное время, а персонажи сна — реальные живые люди.
По словам Победителя, дело происходило в неких убогих меблированных комнатах, где, видимо, обитал этот самый Символист Василий. И день, судя по погоде за окном, был сегодняшний. Редко когда случается в ноябре такой ясный солнечный день. Символист устроил Гению У, судя по всем признакам, начальственный разнос: кричал, потрясал кулаками у того перед физиономией, исходил желчью и требовал лишь одного-единственного — хоть из-под земли, хоть у черта из-за пазухи, но сыскать ему, Символисту Василию, вот уже месяц как куда-то подевавшегося друга, приват-доцента Пимского. Выходило даже — близкого друга. Разбой уловил из контекста, что Гений У — частный детектив или что-то навроде. Кто таков сам Символист Василий — Иван не уяснил.