На месте Грона возникает кипящее облако мрака — оно мгновенно вспухает и поглощает собою площадь. Оно поглощает воинов, пытаясь отразить в себя троих, сделавших выбор, людей, не имевших судьбы в своих мирах.
И Воин Солнца проникает в распахнувшееся нутро древнейшего зла. Как сияющее копье, свет ударяет в мрачные бездны.
Горы вздрогнули, вздыбились и осели в грохоте обвалов и каменного крошева. Осели и рухнули, рассыпались, растеклись каменным морем. Страшный звериный рев выдрался в небо и там исчез.
Кирилл ощущал сейчас так ясно свое единение, слитность с этими двумя людьми: Тимофеем Горкиным и Мастером Ри. Сейчас они были одним существом, и каждый оставался собою. У всех троих в сердце горело одно Солнце — их родное Солнце Мира.
Город неудержимо преображался — не стало больше ни черного, ни серого, не стало безжизненных стен и стальных ворот. Прахом рассыпались плиты мостовой, и сам прах истаял.
Прямые, стремительные улицы возносили трех воинов под светоносный купол неба, вокруг росли дивные деревья, и на их ветвях раскрывались бутоны ликующих соцветий. Воздух наполнялся хрустальным золотом и струящимся родниковым пением.
Мир гипербореев принимал своих детей после долгого странствия.
Глава девятая
Праздник Покрова. На Всесвятской площади, перед собором Великопокрова собирается народ. До начала торжественного богослужения не более часа. Площадь уже оцеплена в два ряда эскадронами гвардии Его Императорского Величества — драгунов и гусар; уже прибыла сводная рота гвардейских офицеров и рассредоточивается в две шеренги на высокой, в три марша, и широкой, во весь карниз, лестнице храма, образуя проход для высочайших особ.
Пасмурно, промозгло, с неба сыплется какая-то морось. Кажется, что громада собора подпирает собой низкий просевший небосвод. И сияют оттуда тихим светом золотые купола, вознесшиеся на вытянутых, словно лебяжьи шеи, основаниях.
На площадь начинают стекаться церковные иерархи в черном, у ковровой дорожки, окаймленной двумя рядами гвардейцев уже толпятся небольшими группками степенные господа: министры, высокопоставленные чиновники и думцы, отдельно — группа иностранных дипломатов; монолитом белых мундиров — генералитет. Дамы в роскошных нарядах дефилируют, насколько позволяет погода.
Наконец прибывает граф Расшибей Орлов, генерал-губернатор и градоправитель Москвы — немолодой, седоусый ветеран экспедиционных походов. Решительным шагом, в сопровождении адъютанта поднимается по лестнице, грозным взглядом поверяя безукоризненные шеренги гвардии. Из ворот храма выходит патриарх. Губернатор, перекрестившись, прикладывается к руке иерарха, тот делает приглашающий жест, и градоправитель входит под своды собора — лично удостовериться, всё ли готово к торжеству.
И вот, наконец, грохоча копытами, на площадь вылетает отряд кавалергардов, сабли наголо — две дюжины всадников на белоснежных конях, в белых парадных мундирах; золото шлемов, золотое шитье мундиров; все, как один, гиганты, русские богатыри.
За ними, в окружении эскорта улан, кортеж императорского семейства — до полусотни экипажей: кареты императрицы-матери, великих князей, княгинь, генералов свиты, придворных и фрейлин, и наконец, экипаж самого Императора Российского. Экипажи полукольцом въезжают на площадь и, прогрохотав между гусарами и драгунами, пристраиваются у южного крыла храма. Карета императора катит прямо к лестнице, у которой уже застыли красавцы-кавалергарды.
Государь поднимается на площадку первого лестничного марша и останавливается в ожидании свиты. Площадь взрывается приветственным «а-а-а!..». Император не обращает внимания на этот всплеск, подчеркнуто спокоен, негромко переговаривается с супругой.
Подтягивается двор, следом уже толпятся приглашенные. Император отвлекается от беседы с супругой — к нему спускаются патриарх и генерал-губернатор граф Орлов. Государь получает благословение патриарха, принимает рапорт градоправителя.
Глебуардус тоже выходит из свитской кареты. Он видит знакомое лицо: рядом переминается с ноги на ногу тот самый сторож, давешний темный человек из странного дома на Городничей окраине. Только теперь он не в асессорской гражданской шинели, а в офицерской, на плечах — капитанские погоны.
Человек озирается, как бы кого высматривая в толпе прибывших; скользит мимолетно взглядом и по дюку, но без интереса. Взгляд диковатый, блуждающий. Неторопливыми, какими-то медлительными движениями расстегивает крючки шинели и достает топор. Достав, в ход пускать не спешит, всё озирается. Откуда-то возникают жандармы и с яростью бросаются — скрутить.
Липовый капитан вдруг оживает, он взмахивает топором и обрушивает его на подскочивших. Топор вскользь задевает одного из них. И тут какой-то случившийся поблизости адъютант обхватывает человека сзади, тот издает нечленораздельный вопль, и начинается свалка. Через минуту всё кончено. Человека уводят жандармы.
Невозмутимый дюк направляется к храму. Минует шумную группу чиновников и думцев — многие кивают приветственно; проходит мимо белошинельного генералитета — те, напротив, подчеркнуто не замечают его; в иностранном дипкорпусе приветливые улыбки, поклоны, глава англиканского посольства лично подходит и здоровается; в императорской свите дюка тоже приветствуют многие — знакомые и доброжелатели.
Глебуардус поднимается к императору, тот здоровается с ним за руку; дюк целует ручку императрице. Теперь под благословение патриарха, однако тот, словно не замечая движения дюка, руки не протягивает и благословения не дает, а крестится сам, троекратно.
— Что там произошло? — спрашивает государь у дюка.
— Недоразумение.
По ступеням взбегает генерал-губернатор, докладывает:
— Скрутили молодчика с топором, ваше величество.
— Вот как, с топором?
— Так точно, покушался. Сам полностью во всем признался — имел целью совершить покушение на наследного дюка Авторитетнейшего.
— Кто таков — узнали?
— Имени пока не имеем. В чине капитана, утверждает — из Союза православных офицеров.
Император грустно отмечает, что при словах «покушение на наследного дюка» по лицу патриарха пробегает недобрая тень — и никакого сочувствия, даже скорее наоборот, сожаление; то же сожаление как будто сквозит и в интонациях графа — «лучше бы убили».
«Но убийства Глебуардуса, кто бы его не совершил, мне не простит ни мой народ, ни моя совесть».
— Ваше величество, — говорит дюк, — о возможном покушении я был предупрежден заранее полковником жандармерии Кэнноном Загорски. Он должен быть здесь, и я прошу поручить разбирательство этого дела ему.
— Я согласен, — отвечает государь. — Вы слышали, граф?
Генерал-губернатор кланяется, отдает распоряжение адъютанту и отступает назад. Глебуардус остается рядом с царем.
Царь начинает подъем к вратам храма. Торжественного чувства, владевшего им еще с вечерней литургии, как не бывало. Опять навалилась обычная тяжесть: сотни противоречий сошлись на нем. Сотни и многие тысячи противоречий в государстве может разрешить и примирить лишь он. И пока он занимает это место, в центре всех противоречий — он непоколебим, а вместе с ним незыблема вся великая держава.
Но с каждым шагом всё меньше и меньше тяжесть, словно кто-то снимает ее с души, и всё явственней и уверенней воцаряется то торжественное чувство и то необыкновенное ощущение сопричастности великому чуду — победе над страшным противником, сатанинским государством ацтеков.
Царь подходит к вратам и вслед за патриархом переступает порог. И в тот же миг с колокольни собора ударяет благовест. Колокола тысяч церквей по всей столице подхватывают торжественный звон.
Глава девятая(продолжение)
Полковник Кэннон Загорски ожидает дюка Глебуардуса у его кареты. Уже далеко за полдень, богослужение закончено. Полковник прячется под зонтом от стального зимнего дождя. Он в штатском — плащ, цилиндр. Наконец от толпы отъезжающих отделяется Глебуардус Авторитетнейший. Кивком приглашает Кэннона в карету.
— Что, полковник, к вам?
— Так точно, ваше сиятельство, если соблаговолите.
— Быстроног, к жандармскому управлению. Как чувствуете себя, полковник?
Кэннон только пожимает плечами:
— Обстоятельства чрезвычайного характера произошли, ваше сиятельство.
— И каково ваше к ним отношение, полковник?
— Даже затрудняюсь выразить, дюк. Быть может, знаете, гора с плеч.
— Что ж, рад за вас, — роняет дюк и поворачивается созерцать пейзаж в окне кареты.
Кабинет Кэннона. Всё те же мягкие кресла, журнальный столик, массивный рабочий стол самого Загорски, ковры и камин, жарко натопленный по случаю промозглого дня. Всё, как месяц назад, когда дюк впервые посетил данное учреждение. Да только Кэннон Загорски совсем другой.
— Что, полковник, обманули нас старички?
— Какие… Откуда вы знаете? Или эти вам старичками себя показали?
— Надо полагать, мы оба говорим об обитателях дома на Городничей окраине. А показали они мне себя так: самодовольный купец, лукавый отец семейства и доктор неизвестных наук. Но мне теперь определенно известно, что за всей историей с Измерителями стояли эти трое.
— Ваше сиятельство, мне временами хочется на вас молиться. Сейчас мне кажется, что я к вам как за спасением, потому что знал — мне с этими погибель. Я ведь всегда знал, что всё это дьявольское наваждение…
— Всегда ли?
— Да, все эти кадры времени, все эти проникновения, фантастические похищения, сгустки вероятностей. А впрочем, вы правы, дюк, ведь я во всё это верил. Но где-то там, в душе, глубоко, — не верил.
— То, что эти трое делали со всеми, я дефинирую психопластикой. Мне известно, что вы, Кэннон, поддавались ей лишь отчасти, что выказывает в вас немалые душевные свойства.
— Психопластика? Это такой род наваждения? Но куда тогда исчезла вся лаборатория, она-то не была наваждением?
— Так, значит, исчезла?
— Не сомневайтесь, дюк, в моих словах. Я утром там был — завод и всё прочее на месте. Если помните, лаборатория занимала подвалы старого цеха, так вот никаких подвалов там нынче нет. У нас ведь дела с ночи начались. Такое завертелось — является ко мне ассистент профессора Кляйне — застрелился профессор. Козьма Белобок был сильно пьян и заснул в лаборатории, ну а профессор — тот там постоянно ночевал, из лаборатории почти не отлучался. Дело выглядит так. Его среди ночи разбудил профессор. Белобок не мог понять, как очутился под открытым небом. Потом битый час искал исчезнувший вход в подвал, а Кляйне стоял и всё твердил одну фразу — «дас айнхундерцвайнзигтонненшвер шайбеншвунград!». Очевидно, Кляйне не спал, всё произошло на его глазах. А потом выхватил револьвер и пустил пулю в лоб.