Вечерами я пил в «Сайгоне», куда повидать меня заглядывали и недавние соученики. Особенно часто — уже ставший зятем академика Жирмунского Леня Аствацатуров: достигнутые мною в последний год академические успехи произвели на него сильное впечатление. «Ты губишь себя, ты зарываешь свой талант в землю!» — твердил он мне. Не без злорадства, конечно, но уж такой он человек. Однажды Леня выманил меня из «Сайгона», посулив «маленькую», но только у меня дома. Добавив эту «маленькую» к уже выпитому, я мгновенно вырубился. Леня отправился беседовать с моей матерью. «Я рассказал ей о том, как ты талантлив, как ты себя губишь, — пересказывал он мне потом на голубом глазу. — Она так плакала!»
И вот в ответ на очередное стенание о моей загубленной участи я сказал: «Да ладно, наплевать. Скоро все равно с собой покончу. Вот уже пистолет купил. — Вытащил пистолет и показал его Лене. — За тридцать пять рублей».
Настоящий пистолет — дамский браунинг бельгийского производства — был у меня лет за пять до описываемых событий. Пополам с Вензелем мы приобрели его за двадцать рублей и поочередно таскали в кармане — неделю он, неделю я. В одну из Жениных недель его старшая сестра наткнулась на пистолет и незамедлительно выбросила его в какую-то из Невок. Нынешний же — игрушечный (про тридцать пять рублей я соврал Лене для психологической достоверности) — появился у меня при следующих обстоятельствах.
Коля Беляк был тогда женат на дочери создателя отечественного танкостроения. Еще более колоритным персонажем была его теща — первая и, если не ошибаюсь, единственная женщина-полковник бронетанковых войск. Личное оружие она, однако, хранила у себя в огромной, с двумя клозетами квартире на Кронверкской несколько небрежно, и мы постоянно извлекали этот наградной пистолет из ящика письменного стола и возились с ним. Но мы — это мы с Беляком, в худшем случае — втроем с Беляком и Вензелем. И вот однажды я застал у Беляка голоногих по тогдашней моде девиц, которые перебрасывали друг другу наградное оружие его тещи. Ты с ума сошел, сказал я Беляку, отведя его в сторонку. Сядешь! Он рассмеялся. Сам, мол, сядешь, а это игрушка. Откуда игрушка у него взялась (а это была точная копия тещиного пистолета), не знаю или не помню, но я ее у него в тот же день выклянчил. У Коли, впрочем, всегда можно было выклянчить все что угодно. Этот-то пистолет я и предъявил Аствацатурову.
Через пару дней, вернувшись домой очень поздно, я услышал от матери: «К тебе заходили двое друзей. Не назывались. Сказали, что еще зайдут». Зайдут так зайдут. Я завалился спать. В семь утра они пришли снова. Мать, ничему почему-то не удивившись, впустила их, препроводила по коридору и указала дверь в мою комнату.
Проснувшись в похмелье, я обнаружил следующую картину. У входа, между печкой-буржуйкой и книжноплатяным шкафом, стоял, целясь в меня из пистолета, какой-то мужик, тогда как другой тыкал мне в лицо удостоверением «Капитан госбезопасности Хромченков». Я струсил: в комнате было полно самиздата. Главный же криминал представляли собой, как я ничтоже сумняшеся предполагал, мои собственные сочинения в стихах и даже в прозе — в двадцать лет я написал роман «Судные дни».
— Где ваш пистолет?
Мне сразу полегчало.
— Вон там, на столе.
По части оружия капитан Хромченков оказался докой. Мою «пушку» он отшвырнул двумя пальцами, как мышь.
— Где настоящий?
Я встал, прошлепал босой к шкафу, достал подаренную кем-то пластмассовую игрушку.
— Вот настоящий.
— Прекратите издеваться! — Но ствол на меня больше не смотрел. — У вас есть настоящий! Вы купили его! Вы даже называли цену!
— Это я друга испытывал.
— Да и вообще, откуда у вас, штатского человека, интерес к оружию?
— Я, между прочим, лейтенант запаса!
— Сдайте добровольно! Так вам будет лучше!
Это капитан произнес, опершись локтем о только что законченный рукописный сборник стихотворений «Улица Достоевского», в который, наряду с прочим, вошли и все стихи о Чехословакии… Но я уже полностью пришел в себя.
— Не понимаю, ребята, как вы работаете. Если у меня действительно есть оружие и я сдам его вам, то получу два года. Если вынесу из дому после вашего ухода, то не получу ничего. Вам надо было прийти с обыском. Но где у вас ордер? Где понятые?
— Ладно-ладно, мы пришли только предупредить (так!). Мы же видим, что вы человек мирный.
И, несколько, по-моему, сконфуженные, они удалились. Правда, ненадолго.
(Здесь самое место вспомнить загадочную историю, связанную с Азадовским и происшедшую вроде бы лет за пять до его ареста. Я знаю ее со слов общей приятельницы и его — как раз на тот момент — любовницы. А она, в свою очередь, с его слов. «Ко мне пришли с обыском, — поведал он ей. — Я спросил, где ордер, и пристально посмотрел на них. И один из них в ответ ударил меня по лицу». Услышав это, я, незадачливый воздыхатель, презрительно фыркнул: «Представляю себе, как он на них смотрел, если ему осмелились дать по физиономии». Поскольку эту историю я не слышал больше нигде и никогда, а дама была болтуньей, но никак не лгуньей, остается предположить, что мифический обыск изобрел сам Азадовский, чтобы произвести на нее впечатление. Есть в нем некая мазохистская жилка, которой, правда, можно объяснить и удар, якобы полученный при обыске, — не то чтобы морда кирпича просила, но нечто в этом роде.)
С работы я в тот день, естественно, отпросился и, не введя в курс дела мать, но подключив друзей, долго и сложно — контрольные звонки, пароли и прочее — выносил из дома антисоветчину собственного, главным образом, сочинения. В результате она уместилась в две папки из кожзаменителя, какие носили тогда молодые люди вместо портфелей; и папки эти — вместе с моими помощниками — в конце концов через пару лет оказались в Израиле.
Назавтра, в семь утра, мать позвала меня к телефону. Опять-таки почему-то ничему не удивившись — нашло на нее, должно быть, временное затмение. Или просто радовалась тому, что сын, не поехав по распределению, все-таки устроился на работу, ходит к девяти на службу, рано встает…
— Простите, с вами говорят те, что побывали у вас накануне. Мы вчера забыли (!) спросить, где вы работаете.
— В ЦП КБ.
— Где-где?!
Странно это, конечно, звучало на слух, а главное, неожиданно.
— В Центральном проектно-конструкторском бюро Морского флота.
— Спасибо.
И капитан Хромченков повесил трубку.
В ЦП КБ я поступил по блату и на основе некоего джентльменского соглашения. Как молодого специалиста, не имеющего справки о свободном распределении и трудовой книжки, брать меня не имели права. Но взяли. Договорились, что, если возникнут какие-нибудь неприятности, я тут же подаю заявление об уходе, меня увольняют, выписав и выдав на руки трудовую книжку, — а это означает, что дальше я уже могу устроиться куда угодно. В те годы это было для уклоняющихся от обязательного распределения после вуза довольно распространенной практикой.
Через час после выхода на работу меня вывел в коридор начальник отдела. «Про вас звонили. Подавайте заявление об уходе». Что я безропотно и сделал. Еще через час в канцелярии у директора мне выдали трудовую книжку. Но вместо «уволен по собственному желанию» там значилось «уволен как молодой специалист, не представивший справку о свободном распределении». Такую трудовую книжку можно было спустить в унитаз или оставить для истории: на работу с нею устроиться было невозможно. Я прорвался на прием к директору, с которым, собственно, и существовал изначальный уговор.
— Так мы не договаривались.
Он выразительно воздел очи горе.
— Но поймите: такая запись противозаконна. Молодого специалиста вы по такой причине обязаны были не брать, но уволить его по ней вы не можете. Есть же КЗОТ!
Он воздел очи горе еще выразительней. А меж тем, я уверен, приказа уволить меня (или хотя бы рекомендацию) органы не давали: просто позвонили поинтересоваться, правду ли я сказал, а уж заодно сказали, откуда звонят. Директор же решил подстраховаться.
Теперь оставалось рассчитаться с «вероломным» Аствацатуровым. Но сначала — полностью изобличить его в предательстве. Мы с Беляком и Вензелем провели допрос странновато, хотя и с пристрастием, — сами пили, а допрашиваемому не давали. В результате этого ли, или по какой-нибудь другой причине он так и не раскололся. Но сам факт, что он простил — мне во всяком случае — этот малоприятный и малосимпатичный допрос, доказывает, что рыльце Лени было в пуху. Как мне представляется, узнав про «пистолет за тридцать пять рублей», он принялся рассказывать о нем всем и каждому, пожалуй, и в компании — и неизбежно вышел на какого-нибудь тайного осведомителя. Ну а непрофессиональная работа органов — это, как выразились бы их собственные пресс-службы, без комментариев.
В результате я в конце концов добился свободного распределения и, напившись в тот же день, в очередной раз погубил литературную карьеру, после чего пошел на службу на завод «Ленмашэлектробытприбор», где освобожденным профоргом был мой первый тесть. Уволили из ЦПКБ меня 1 ноября, свободное распределение я получил и скандал в Доме писателя устроил 19 декабря, на завод поступил 25 декабря: время тогда, в отличие от нынешнего, когда не успеваешь моргнуть, как пролетает неделя, было спрессовано плотно. Одно слово: застой.
«О «профессионализме» же органов свидетельствует еще одна история, происшедшая, правда, не со мной, а с Сергеем Гречишкиным. Подлинная — в отличие от избиения «по делу Азадовского», которое (избиение, а отчасти и само дело) все же представляется мне апокрифом.
Сережа служил тогда в Пушкинском доме младшим научным сотрудником — а старшим он так и не стал. И вот его пригласили на разговор в БАН. В библиотеку Академии наук. Если кто не знает, это пять минут ходьбы от Пушкинского дома. В кабинете Сережу встретил гэбист. Встретил — и принялся расспрашивать сначала об одном иностранце, потом о другом. Сережа аттестовал обоих наилучшим образом. Гэбист начал допытываться о Сережиных сослуживцах, и только тут Гречишкин додумался задать вопрос: