Это был хороший, наглядный урок того, что я называю обратной связью и в чем усматриваю главный движущий механизм юдофобии.
Есть вопросы, для взвешенного ответа на которые следовало бы уродиться марсианином. Слишком сильно небеспристрастье отвечающего, пусть порой и невольное, слишком самоочевидна заинтересованность даже не в ответе, а в догадке, в подборе и интерпретации аргументов, в их эмоциональной подаче, в их модальности, в их неотразимости. Слишком велик соблазн подойти к явлениям одного порядка, но разной направленности с двойным стандартом. И наконец, слишком высока ответственность говорящего, даже если его слова не будут услышаны.
Так называемый еврейский вопрос — один из них. В затяжном споре иудеев, юдофобов и юдофилов перебивающие друг друга голоса звучат чересчур надрывно, хотя сам этот надрыв сплошь и рядом оказывается наигранным и лукавым. Из патологических подозрений делаются прагматические, а то и практические выводы. Заступничество и отступничество идут рука об руку, завет зиждется на навете. Выстраданные истины сливаются воедино с банальными поговорками и проговорками. Индивидуальные, клановые и трайбалистские табу, то многовековые, то обжигающе сиюминутные, мешают завести речь «с последней прямотой» (Мандельштам), без которой рассуждения на эту тему (как едва ли не на любую другую, впрочем, тоже) теряют всякий смысл, кроме утилитарно-конъюнктурного…
Осложняет разговор и беснование — на обоих краях авансцены — людей, на «пятом пункте» раз и навсегда помешавшихся. В их надсадных заполошных выкриках, причитаниях и проклятиях взаимоуничтожаются правда и ложь, добро и зло, любовь и ненависть, сострадание и обида, — и тем самым как бы заведомо исключаются, как бы изначально компрометируются понятия и смыслы, которым надлежало бы стать исходными и само собой разумеющимися. И все это — применительно к вопросу, как раз исходные положения которого остаются двусмысленными и расплывчатыми, точные определения и формулировки отсутствуют, правила спора каждый раз изобретаются заново — и со всею возможною произвольностью. Марсианину было бы, конечно, проще. Он бросил бы взгляд на Землю — на волшебный глобус Рассеяния, — на поверхности которого то там, то здесь проступает еврейский мед или еврейский гной, — и обнаружил бы его… где?
Три направления еврейской эмиграции из России (в Израиль, в США и в Германию) — три черно-желтые стрелы на глобусе — означают для избравших эту стезю, каковы бы ни были мотивы и цели в каждом конкретном случае, прощание с Россией — и тем самым выводят таких людей за рамки нынешних размышлений. Размышлений об остающихся в России евреях и о том, чего следует ждать России от них, а им — от России. Так, по крайней мере, дело обстоит в схематическом изложении, но я ведь редукционист-упрощатель. Потому что в жизни все запутанней: вопросы абсорбции и ассимиляции, языковые проблемы, родственные связи, культурные традиции и, не в последнюю очередь, советская ментальность — все это не исчезает одномоментно и бесследно. Отрезанный ломоть остается до поры до времени надрезанным. Существует даже такая экзотическая штука, как двойное гражданство. А еврейских жуликов с Брайтон-Бич в Америке именуют русской мафией. И в Израиле расцветает русскоязычная периодика, и сотни тысяч новопереселенцев ежевечерне смотрят программу «Время».
Но выбор уехавшими уже сделан (строго говоря, он делается раньше, в момент принятия решения об отъезде, когда сразу же резко меняются и угол зрения, и точка отсчета), и разговор о них уместен только в связи с живой историей тех трех стран, в которые они удалились. Мы же задумываемся над судьбой оставшихся.
Несколько лет я прожил на Апраксином переулке без телефона. Не был телефонизирован и весь наш — по преимуществу артистический — дом, только полковнику КГБ из соседнего подъезда протянули «воздушку», да литераторше и диссидентке Татьяне Никольской (она жила в доме напротив) подключили телефон, чтобы с удобствами отслеживать ее контакты (Гарик Суперфин и тому подобные). Весь дом и почти весь дом напротив ходили звонить в единственный автомат на углу с Фонтанкой, все друг друга знали и ждали, все старались проявлять такт и понимание.
Но вот однажды в будке застряла чужая тетка — явно с Апраксина двора, где вещевого рынка еще не было только по названию. Я несколько раз постучал ей монетой по стеклянной стенке, наконец, открыл дверь будки и предложил заканчивать. «Убирайся в свой Израиль, там и звонить будешь», — ответствовала она. Я совершенно обалдел. Чисто машинально вытряхнул тетку из будки, но это было еще полгоря. Пару секунд спустя я обнаружил, что тетка улепетывает по переулку, а я ору ей вслед: «Сама убирайся в свой Израиль!»
Немного успокоившись, я осмыслил происшедшее. Здесь, у «родной» будки телефона-автомата, я был своим, был русским, а наглая тетка — чужой и, следовательно, еврейкой, — и я «отправил» ее в Израиль вполне по адресу. Защитил территорию. То есть наглость, слывущую еврейской чертой, проявила именно она, а я всего лишь избрал адекватную — «русскую» — реакцию.
Там, на Апраксине, мы с матерью жили в малонаселенной коммуналке с пожилой пролетарской парой. Супруги (особенно — супруга) были пьяницами и матерщинниками, вполне, впрочем, безобидными. Софья Фаддеевна отличалась, правда, словесной изобретательностью. Мужа своего — Бориса Ильича — она именовала «самый сраный Ильич на свете» (а дело происходило при Леониде Ильиче Брежневе) и последними словами упрекала в гомосексуализме, а когда он пробовал возражать:
«Сонь, они же в жопу… А я разве в жопу?», наносила завершающий удар: «А ты еще хуже!» Были они оба глуховаты и, хотя скандалили и предавались любви (что происходило с ними одновременно и постоянно) в основном у себя в комнате, крики разносились по всей квартире.
И вот однажды, вернувшись домой, я услышал из соседской комнаты спор на еврейскую тему. Первую скрипку играла, как всегда, Софья Фаддеевна, а спор шел про нас с матерью:
— Нет, Витька не еврей! Капли еврейской крови нет, что — не видишь? Мать — та жидовка стопроцентная…
Мать мою они при этом любили, меня — нет: Бориса Ильича я иногда, когда парочка особенно распоясывалась, поколачивал.
Мать же постоянно поднанимала Соню — помыть полы, постирать (домработницы у нас тогда не было) — и угощала историями из юридической практики. Но главное, конечно, не это: сын без капли еврейской крови у стопроцентной жидовки-матери — это, согласитесь, недурно. Но этот анекдотический подход на самом деле широчайше распространен: если «без гнева и пристрастия» выслушать генерала Макашова, то выяснится, что он говорит то же самое. «Я за евреев, но против жидов» — такое можно порой услышать и от самих евреев. А что такое жид? Еврей в те минуты, когда он забывает о своей еврейской особости, когда ведет себя так, словно она отсутствует напрочь.
Итак, евреи, остающиеся в России. Как быть им? Как быть с ними? Но, прежде всего, — кто они? Сколько их? Откуда они взялись? Кто из них считает себя евреем, кто нет? Кто гордится своим еврейством, а кто стыдливо и вынужденно в нем признается? Да и в каком смысле они евреи? В расовом? В этническом?
В религиозном? В культурно-историческом? В языковом? (Нет, этот вопрос отпал.) В силу родственных связей? Да и хотят ли они оставаться евреями (и если да, то в каком смысле), а если нет, то возможна ли их ассимиляция, бесследное растворение в общей массе? И если в общей массе, то в какой? В интернациональной постсоветской? В русской?.. Но кто такие сами русские — складывающаяся нация или вымирающая?.. И даже если ассимиляция возможна, то желательна ли она? Допустима ли? Или же следует задуматься над какими-то другими решениями — от «национально-пропорционального представительства» через апартеид и насильственную депортацию — вплоть до неудобопроизносимого «окончательного»?..
А если задуматься над этим — то кому? И если найдешь ответ (а ведь все ответы где вполголоса, а где и вслух как минимум упоминаются), то к кому — количественно, качественно, исторически — он будет применим и уместен, а кому окажется не впору? И кто возьмется или, вернее, обладая законным правом, возьмет на себя смелость и бремя ответить уже на этот, вытекающий из предыдущего, вопрос?..
И далее змея начинает жалить себя в хвост, вопросы идут по кругу, окрашенные то страхом, то гневом (причем и страх, и гнев испытывают одни и те же люди: страх + гнев = фобия; русофобия, юдофобия), любая попытка серьезного и непредвзятого разговора перерождается в обмен истерическими оскорблениями. И все — по новой. Чего стоит хотя бы гротескная история общества «Память», вожди которого в процессе дробления самого общества поочередно упрекали друг дружку в еврейском происхождении и в служении интересам мирового сионизма!
Сколько людей, столкнувшись с еврейским засильем, объективно существующим или субъективно воспринятым, становились оголтелыми юдофобами! Яркий пример — Михаил Булгаков. И, напротив, что-нибудь смолоду или сгоряча не то ляпнувшие — и за это поплатившиеся, — превращались, как, например, академик Лихачев, в завзятых юдофилов. Сколько раз бросали на чаши весов еврейские погромы и ужасы расказачивания — и сколько раз отправляли, самое меньшее, в ссылку самих же «весовщиков». Сколько русских писателей вступались за евреев в конкретной, но символической ситуации, преодолевая всегдашнюю неприязнь к ним (Лесков, Чехов), — и сколько, пренебрегая узами дружбы и признательности, обрушивали на них когда справедливые, а когда и вздорные обвинения (Блок, Розанов).
Однако попытка добиться симметрии (отчасти предпринятая в предыдущих строках) неизбежно срывается: юдофилы и юдофобы еще кое-как уравновешивают друг друга, но реакция самих евреев на обсуждение деликатной и мучительно трудной темы — реакция неизменно неадекватная — искажает картину и чаще всего приводит к прямо противоположному, по сравнению с чаемым, результату. При этом антисемитизм (юдофобия) трактуется не как частное проявление ксенофобии, но как кощунство, как своего рода святотатство (и это — вне всякой связи с прихотливой логикой Сергея Булгакова). А гитлеровский геноцид рассматривается современными евреями как индульгенция на все времена, включая грядущие, или даже как вексель, подлежащий вечному погашению всем остальным человечеством.