Потом прошли, возможно, фальсифицированные выборы. Хотя убедительной победы соперник Тер-Петросяна Манукян не одержал в любом случае. И рискну выразить политологически крамольную мысль: с учетом протестного голосования исход выборов при приблизительном раскладе пятьдесят на пятьдесят в любом случае должен толковаться в пользу претендента, уже находящегося у власти. Когда примерно половина избирателей голосует за сохранение существующего порядка вещей, а другая половина покупает кота в мешке, справедливость на стороне первых. (Конечно, только в случае персонифицированного выбора; половине жителей Санкт-Петербурга, отказавшей в доверии Анатолию Собчаку на выборах 1996 года, было совершенно безразлично, кто и что придет ему на смену — только бы избавиться от нынешнего «парижского вора».) Поэтому победа Тер-Петросяна при всей сомнительности средств ее достижения воспринималась как закономерная.
После неожиданного на сторонний взгляд свержения Тер-Петросяна (методом принуждения к отставке), справедливо связывая этот уход с зависанием карабахской проблемы, комментаторы заговорили о том, что «романтик» уступил место «реалистам». На мой взгляд, дело обстояло и обстоит прямо противоположным образом. Причем вопрос не сводится ни к карабахской проблеме, ни к ситуации в Закавказье в целом. Должно быть, под воинственные кличи соратников и значительной части сограждан Левон Тер-Петросян представил себе политическую карту XXI века… и не увидел на ней Армении. Не Карабаха, а именно Армении. Война до победного конца, которой потенциально чревата нынешняя ситуация, не может закончиться ничем иным, кроме уничтожения Армении — как государства и национального очага. И Азербайджан, а в перспективе, конечно, и Турция обладают для этого достаточными ресурсами, причем разность военно-политических потенциалов будет с годами только нарастать — и не в пользу Армении. И «заграница» не поможет — американцы легко поступаются принципами, когда в воздухе пахнет нефтью, а Россия… На сегодняшнюю Россию Армения надеяться не может, а на завтрашнюю… — да кто поручится, что Россия, целенаправленно разрушаемая Западом и хаотически вытесняемая Востоком и Югом, уцелеет как единое и могущественное государство? И не как романтик, но как самый настоящий реалист недавний президент Армении принял, не произнося этого вслух, невыносимое для него самого решение: пожертвовать Карабахом, чтобы сохранить Армению. Согласно плану, предложенному им и практически совпавшему с планом ОБСЕ, Карабах на первом этапе должен отдать захваченные в ходе военных действий территории, а на втором предполагается произвести взаимное возвращение беженцев и только на третьем — заняться урегулированием статуса Карабаха. Разумеется, этот план тупиковый: территории Карабах вернет, но уже возвращение беженцев приведет к новой волне геноцида, после чего возобновятся широкомасштабные военные действия — и обманутые, а поэтому и деморализованные карабахцы будут разбиты и, вероятней всего, истреблены. Не может не понимать этого и Тер-Петросян — следовательно, он задумал чудовищную жертву — Карабах — для того чтобы спасти Армению. Или даже не так: пожертвовать Карабахом в надежде умилостивить этим Азербайджан и Турцию. И, не исключено, в надежде вынудить мировое сообщество прийти на помощь принесшей такую жертву Армении, после того как на эту страну, не удовольствовавшись жертвой, все равно пойдут тотальной войной Азербайджан и Турция.
Это было реалистическим решением — во всей его безнадежности. А то, что решение было именно таким и именно так его восприняли и в Карабахе, и в Армении, подтверждается молниеносным свержением Тер-Петросяна. На смену реалисту пришли романтики (они же фанатики) или, как выражаются в самой Армении, (настоящие) «мужчины».
Парадокс, однако, заключается в том, что романтикам порой удается спасать безнадежное, с точки зрения реалиста, дело. На политической сцене, прежде всего. Романтиками были основатели Израиля — и только сейчас, начиная с кэмп-дэвидских переговоров, безнадежное, но победное дело крошечной страны губят реалисты. Романтик Фидель Кастро выиграл в безнадежной ситуации, сложившейся после распада соцлагеря. Романтик Ардзинба дождется смерти Шеварднадзе, после чего фактический распад Грузии, уже имеющий место, станет политической реальностью. Чеченские романтики внаглую выигрывают безнадежное дело у великой России… Это не означает, разумеется, будто романтики выигрывают всегда. Но у них есть шанс выиграть — и в сегодняшнем взбаламученном мире этот шанс довольно высок.
На что надеются пришедшие к власти в Армении романтики? Может быть, на мировую войну по Хантингтону, по итогам которой возникнет Великая Армения от моря и до моря. Может быть, на какое-нибудь сверхоружие, разрабатываемое в секретных лабораториях. Может быть, на Америку или на Россию, хотя в обоих случаях такие надежды откровенно напрасны. Важно, что они отказываются признавать объективную логику событий, отказываются быть реалистами — и получают поэтому шанс, который у Тер-Петросяна отсутствовал. Другое дело, что шанс этот призрачен, а последствия неудачи окажутся роковыми…
У каждого постсоветского президента широкий набор властных полномочий — его не переизберешь и не свергнешь, если он сам этого в глубине души не захочет. И кажущаяся легкость, с которой ушел Тер-Петросян (или «ушли» Тер-Петросяна), имеет прежде всего психологическое объяснение: как логик и реалист он принял решение, осуществлять которое было бы для него, как для человека и патриота, невыносимо. Потому что десять лет назад, начиная борьбу «за успех безнадежного дела», и сам Левон Тер-Петросян был романтиком…
На комплексе размышлений, связанном с карабахской проблемой, я задержался не только потому, что с ним связан мой пусть и несостоявшийся публицистический дебют. И не только из-за актуальности, которую в известной мере сохраняют эти рассуждения. В автобиографическом повествовании для меня важней два других аспекта. Во-первых, тот путь, который проходит моя мысль параллельно чужой (или догоняя ее) с тем, чтобы впоследствии резко рвануться в сторону, — рвануться первой и далее уже не оглядываться, сколько бы — и в каком одиночестве — ей ни довелось брести. А во-вторых, «армянский» комплекс рассуждений при всей моей симпатии к Армении и армянам является все же относительно редким образчиком беспристрастного (то есть в отсутствии личной заинтересованности) подхода.
Как правило, размышления о мире мы напрямую соотносим с собственной судьбой, причем то в комичных, то в унизительно прозаических вариантах. Скажем, человек, рассуждающий о необходимости перехода к профессиональной армии, чаще всего оказывается любящим отцом или дедом какого-нибудь непутевого отпрыска мужского пола, а экономист, обосновывающий необходимость сохранения «структурообразующих» банков, поменял заработанные за границей баксы и вложил их в какой-нибудь СБС-АГРО. Об опасности русского фашизма резче и громче прочих галдят евреи. Профессиональный музыкант обеими руками голосует за упрощение пограничных и визовых процедур. Дочь министра-теоретика успешно занимается коммерцией. Важно глаголящий с телеэкрана парламентарий оказывается элементарным коррупционером, и так далее. («Девочки, сколько будет стоить моя поправка? — спрашивал при мне простодушный визитер в одном из комитетов Думы. И поскольку «девочки», вероятно из-за моего присутствия, смущались, пояснял: — Я провел пять поправок через Павла Б. — и он каждый раз назначал разную цену!») Мотивы, впрочем, могут быть не только низменными, но и идеальными — проблемы личной заинтересованности и, следовательно, необъективности это не отменяет. Моя скромная новация заключается разве что в том, что я осознаю это и не позволяю себе об этом в публицистических штудиях забывать.
На исходе восьмидесятых — и не в последнюю очередь под впечатлением от эпизодов, описанных в данной главе, я ощутил нечто, названное мною «комплексом отца Варлаама». Напомню читателю эпизод «В корчме» из пушкинского «Бориса Годунова». Пристав ищет Григория Отрепьева, которого велено «изловить и повесить»; при нем грамота с приметами беглеца. Пристав спрашивает у бродяги-чернеца отца Варлаама: «Умеешь ли ты читать?» — «Смолоду знал, да разучился», — отвечает тот. Зачитать приметы вызывается Гришка Отрепьев и, глядя на Варлаама, импровизирует: «А лет ему вору Гришке от роду… за пятьдесят. А росту он среднего, лоб имеет плешивый, бороду седую, брюхо толстое». Пристав распоряжается тут же схватить беглеца. Но отец Варлаам исхитряется вырвать у Отрепьева роковую бумагу: «Отстаньте, сукины дети! что я за Гришка? — как!
Пятьдесят лет, борода седая, брюхо толстое! нет, брат! молод еще надо мною шутки шутить. Я давно не читывал и худо разбираю, а тут уж разберу, как дело до петли доходит…»
И принимается читать по складам подлинные приметы.
Поняв, что к власти — поначалу только к власти над умами, но было ясно, что они на этом не остановятся, — приходят дураки и негодяи (не в том смысле, что одни из них дураки, а другие — негодяи, а в том, что они были и остаются дураками и негодяями одновременно, разве что глупость и негодяйство присущи каждому в индивидуальной и к тому же переменной пропорции), я вспомнил о том, что и сам смолоду знал грамоту и принялся «по складам» читать подлинные приметы угрожающей стране и народу напасти. Хотя, возможно, и потому, что дело в моем случае никак не могло дойти до петли, речам моим и недостало последней убедительности. Или обращаться мне следовало, подобно пушкинскому отцу Варлааму или, допустим, Сергею Кургиняну, не к публике, а сразу к приставу? Но такому я все же не обучен. Да и приставы-то у нас… Сами знаете… В Сорбоннах не обучались… А если обучались, то прямо там, в Сорбоннах, и оказались перевербованы.
Один мой знакомец (впоследствии трагически погибший), профессиональный тамада и торговец видеопорнографией, стал депутатом демократического Ленсовета, выиграв во втором туре у контр-адмирала, причем главной причиной победы стал факт проживания в коммунальной квартире. Покойный тамада проживал, правда, не в коммунальной квартире, а