Голландцы снимали фильм о гуманитарной помощи. Требовался от меня — и стоил четыреста долларов — примерно такой монолог: «Мы переходим от социализма к капитализму. Это трудный переход, мучительный и опасный. Опасен он тем, что страна может сорваться в социализм или, хуже того, в фашизм. Впрочем, еще не известно, что хуже — фашизм или социализм. Конечно, когда мы запустим рыночную экономику, за капитализм обеими руками проголосует все население. Но пока этого не произошло, нам необходима помощь. Гуманитарная помощь. Ведь в стране в результате социализма наступила разруха. И чем больше гуманитарной помощи, тем лучше. И мы благодарны всем, кто нам эту помощь предоставляет. И особо благодарны славным своим изобилием, трудолюбием и культурной жизнью Нидерландам». И все. Четыреста баксов мне, двести — Ларисе. То же самое успели сказать голландцам на тот момент пять человек — и со всеми они расплатились. Это мимолетное, «на проходе», как говорят шахматисты, предательство приносило четыреста долларов. Билет из Петербурга в Москву стоил тогда доллар, обед в лучшем ресторане — три, приличные дачи на Карельском перешейке шли за тысячу. Правда, по четыреста баксов платили не всем, а только главным людям города (Ларисина хитрость заключалась в том, что она втюхала иностранцам, будто я являюсь одним из них). Это была ситуация довольно серьезного выигрыша в лотерею. И сказать, будто мне не хотелось заработать четыреста долларов, я не могу. И сказать, что не понимал, чего от меня ждут, — тоже: сразу после ухода голландцев, записывавших и расспрашивавших, разве что не допрашивавших меня три часа, я наболтал обескураженной приятельнице (голландцы ушли, не рассчитавшись ни с нею, ни со мной) вышеприведенный текст — тот, которого от меня и ждали. Иностранцам же объяснил нечто прямо противоположное: разрухи, мол, у нас нет, а есть во многом искусственно организованные, не без участия Запада, трудности, а вот если начнутся рыночные реформы, разруха действительно наступит, причем необратимая и ничем, кроме военного коммунизма, не остановимая.
Голландцы рассудили так. Мой монолог в их телефильм не вписывается, поэтому рассчитаться они ни со мной, ни с Ларисой за него не могут. Но попытаются, вернувшись на родину, сделать из него отдельный фильм — и в случае удачи заплатят уже по-королевски. Уходя, они «забыли» в прихожей банку кофе, пачку чаю, по коробке ветчины и галет. Должно быть, это и была гуманитарная помощь — и ни на йоту не сомневаюсь в том, что тот же Собчак ее с благодарностью (но наряду с четырьмястами баксами) принял.
Самое забавное, что этот телефильм они впоследствии действительно вроде бы показали по голландскому телевидению. И даже с оказией передали нам гонорар. Но оказия оказалась настолько демократического окраса, что оставила себе обе коробки из-под ксерокса, не передав нам ни гульдена. Лариса все же заработала тысячу долларов на «главных людях», а я остался на бобах. Сказал бы ради красного словца, что у меня в прихожей они «забыли» и бобы — но нет, чего не было, того не было.
В молодости я полусерьезно раздумывал над тем, не пойти ли мне «сдаться» в органы. Так, мол, и так, я известный, широко печатающийся поэт-переводчик, поэтому если меня пошлют на стажировку куда-нибудь в Западную Германию, то никого это не насторожит. И я смогу стать безупречным «почтовым ящиком» или чем-нибудь в этом роде — ведь «легенда» у меня редкостная и совершенно аутентичная. Остановило меня только то, что в порядке проверки мне наверняка предложили бы для начала постучать на своих, а молочного поросенка я не ем — совесть не позволяет.
Я сотрудничаю с «Днем литературы» — структурным подразделением газеты «Завтра». «Топорову с его репутацией терять все равно нечего», — написал по этому поводу некто Курицын, постоянно переходящий из одной газеты в другую и каждый раз полностью «обновляющий» в связи с этим собственные взгляды.
Передали мне однажды отзыв важного (на тот момент) кремлевского сановника, позднее запущенного в космос. «Я не понимаю Топорова, — звучало это примерно так. — Я чувствую, что он — наш: по образу мыслей, по стилистике, наконец, по крови. Почему же он не с нами, а с ними? Почему он против нас?»
Насчет «с ними» — это, конечно, перебор. У меня нет ни союзников, ни тем более начальников — ни в патриотической среде, ни в коммунистической, ни, если уж на то пошло, в профашистской, ни в какой бы то ни было другой. Нет, строго говоря, и единомышленников. Нет по элементарной, хотя, может быть, и своеобразной причине: я воспринимаю как неизбежное, а значит, и обязательное, то, что политикам и политическим публицистам левой ориентации представляется желательным и оптимальным. Газета «Завтра» обращается к «сочувственникам», к «заединщикам», она их воодушевляет, она их подбадривает, она, грубо говоря, выдает им «фронтовые сто грамм» для куражу — принял на грудь и — вперед! за Родину! за Сталина!.. Но поскольку решающий бросок все откладывается и откладывается, а «фронтовые сто грамм» выдают еженедельно, — пьют их уже не столько для смелости, сколько для аппетиту… Я стараюсь воздействовать на других читателей — и по-другому, — я трясу их за плечо и окатываю холодной водой, выводя из пьяного — демократически пьяного — сна. Что, говорю, скотина, вчера опять нажрался? Опять любил Ельцина, хотел Хакамаду, голосовал за Гайдара, да и на «Новый мир» по старой памяти подписался? Ну так рассольчику, потому что алкозельцер — фуфло! Да не огуречного — это премудрость книжная, — а капустного! Голова болит? А ты не лезь туда больше! Там водка паленая, что бы ни значилось на этикетке. «Явлинский», говоришь? Водка «Явлинский» в экспортном исполнении? А что ж ты на стенку лезешь, ежели в экспортном?.. Конечно, наслушавшись меня, иной похмелится «фронтовой соткой» — но тут уж ничего не поделаешь: нализался он все равно за другим столом.
Я всю жизнь прожил «в рынке». В специфическом рынке поэтического перевода, но тем не менее. Я был купцом, и у меня был товар. Вам не надо? И нам не надо, как говорит Никита Михалков. Я на собственной шкуре понял, что такое реальная независимость и как дорого приходится за нее платить. И даже заплатив положенное, и даже этой самой независимости добившись, осознаешь, сколько ты упустил, не захотев поступиться ею. Не захотев или не сумев (я в первую очередь органически не умею этого, поэтому и заслуга моя невелика), — в сухом остатке разницы не просматривается.
Собственные мысли, собственные воззрения, а значит, и собственные высказывания мне не нравятся: это и отличает меня от «заединщиков». Другое дело, что мысли противоположные, искренние или нет, представляются мне пагубными. «Я хотел бы проголосовать за Явлинского, а вернее, я хотел бы жить в стране, в которой можно было бы проголосовать за Явлинского», — написал я однажды, лет пять назад. Но живу я в стране другой (и другой такой страны не знаю) — в которой за Явлинского (фамилию можно заменить) проголосовать нельзя будет никогда. Хуже того, и голосование здесь всегда окажется иллюзорным: наверху разберутся, а ты можешь разве что «выбрать сердцем» — или не выбрать. Сердцем-то я как раз выбирать отказываюсь. А происходящее там — в заоблачных высях, где парит ковер, под которым грызутся бульдоги, — воспринимаю именно что умом. Это не два зла схватились (большее с меньшим), не ворюги с кровопийцами (любой ворюга, защищая наворованное, рано или поздно превратится в кровопийцу), это дерутся злые бульдоги с бешеными. И даже если победят злые (на что стоит хотя бы поставить), бешеные успеют их так основательно покусать, что мы не почувствуем существенного различия. В Германии начала тридцатых выбор был не между национал-социалистами и коммунистами (не говоря уж о правящих социал-демократах), а между протофашизмом, который сулили и пытались навязать генералы, и гитлеризмом. Наш выбор — окончательно определившийся в октябре 1993 года — хаос или диктатура. И в этом смысле историческая вина Ельцина не в том, что он расстрелял парламент, а в том, что он расстрелял его зря. Не в том, что сверг Горбачева, а в том, что не сверг заодно Кравчука с Шушкевичем. Не в том, что призвал Гайдара, а в том, что поленился его потом ликвидировать. Не в том, что целовался с Клинтоном, а в том, что не догадался сберечь замаранное платье. Не в том, что разорил народ, а в том, что не дал ему взамен утраченной сытости ничего. Не в том, что так цепляется за власть, а в том, что цепляется за власть исключительно ради самой власти.
Питерский публицист, мой приятель, сильно потерявший в валютных заработках после дефолта, обратился тем не менее к единомышленникам с оптимистическим воззванием. Нам следует выйти на улицы и показать свое возмущение, но и свое единство, написал он и, гордясь написанным, подарил мне газетенку. Нам всем — дилерам и брокерам, программистам и репетиторам, труженицам модельного бизнеса… Стоп, Лева, перебил я, дочитав до этого места. Труженицы модельного бизнеса уже там, куда ты их зовешь, — на панели.
«Настоящего рынка у нас еще нет, — внушала мне пожилая активистка Демсоюза. — Настоящий рынок наступит, когда ты, Витя, снимешь с полки любимую книгу и пойдешь на угол — и продашь ее за ту цену, которую тебе предложат». Ей легче — сама она любит «лошадиные» детективы Дика Френсиса. А кому продам я, допустим, однотомник Буркхардта, да еще на немецком языке? «Цель нации вовсе не в суммарном счастье индивидуумов», — осторожно сказано у него.
Лишь однажды мое «выступление в печати принесло практический результат». В июне 1994-го я опубликовал в Москве памфлет «Рыба в Питере гниет с головы» — питерская «голова», естественно, разобиделась, пригрозив мне и газете судом — и вместе с тем пригласив газету «прислать настоящего корреспондента», с тем чтобы «показать ему настоящий Санкт-Петербург». Над приятелями из «Независимой» я с тех пор посмеиваюсь: зря не поехали. Зря упустили прием по первому разряду… Статью перепечатали три питерские газеты: в одной сняли главного редактора, другую закрыли, третья обанкротилась, похоже, без посторонней помощи. Но дело не в этом. В длинном перечне саркастических обвинений было и такое: слив три района города в один — Центральный, — Анатолий Собчак обнаружил, что высвобождается масса казенных зданий, и тут же запродал одно из них — детскую поликлинику Дзержинского района — иностранцам. Прочитав мою статью, он на всякий пожарный случай аннулировал эту сделку — детская поликлиника функционирует до сих пор.