А лет восемь спустя мы столкнулись с ним у «Стены Плача» — так называется в Питере часть тротуара на Невской линии Гостиного двора: у «Стены Плача» патриоты, жириновцы и прочие лимоновцы торгуют своим печатным товаром. Никольский покупал «День литературы», читать — не говоря уж о том, чтобы покупать — который ему не положено по демократическому статусу. И который искал и я — так как там была в очередной раз опубликована моя статья. Пряча купленную газету в портфель, Никольский затравленно посмотрел на меня — и я узнал этот взгляд: точно таким же он глядел на меня в рыбном магазине.
А года полтора назад Никольский собрал авторский актив «Невы» и обратился с вопросом: что делать с журналом? Предложений поступило три. 1) Закрыть (бывший завотделом публицистики «Невы» Николай Крыщук; впоследствии — незадачливый главный редактор возобновленного было «Ленинграда»; впоследствии — радиожурналист под Бэллой Курковой; справедливости ради отмечу, что именно Крыщук, угрожая Никольскому уходом с работы, настоял на публикации в журнале моей статьи «После поражения»). 2) Сменить главного редактора (Даниил Гранин — но это был тот единственный случай, когда Никольский осмелился его ослушаться). 3) Занять пустующую в Питере нишу просвещенного патриотизма (ваш покорный слуга). Мое предложение было в целом принято и в ходе дальнейшей работы доведено до абсурда.
Разумеется, Холопова должен был, по замыслу Арьева, сменить человек, в глазах «Софьи Власьевны» ничуть не менее достойный, разве что — менее заслуженный, но заслуги, как известно, дело наживное. Выбор пал на Геннадия Николаева — недавно перебравшегося в Питер (и уже успевшего полгода поработать вторым секретарем Союза писателей) сибирского прозаика средней руки — русского, партийного, но порядочного (такие характеристики проверяются в либеральных кругах ничуть не менее тщательно, чем в первом отделе, в особенности же прощупывают человека на предмет истинного или латентного антисемитизма; лучше всего, если «русский, партийный, но порядочный» оказывался женат на еврейке, — тем самым порядочность гарантировалась как минимум до развода). Николаев выдержал проверку — и в его пользу «напрягли» московских классиков. Кульминация пришлась на некий Международный форум писателей в гостинице «Ленинград», запомнившийся главным образом феноменальным запоем Расула Гамзатова, отправившегося с форума не в Финляндию, как предполагалось, а в реанимацию.
На форуме присутствовал всесильный тогда гэбэшно-писательский генерал Юрий Верченко. И патриарх либеральной прозы Вениамин Каверин. Арьев атаковал Каверина, а тот — Верченко. Одна беда: престарелого писателя подвело сходство фамилий двух главных редакторов — «Невы» и предполагаемого «Звезды».
— Мне кажется, Никольский (а вовсе не Николаев) идеальная фигура на пост главного редактора, — сказал Каверин.
— Никольский? Вне всякого сомнения, — радостно отозвался Верченко.
Тем не менее Николаева все же назначили. И практически тогда же нелепо и скоропостижно умер Урбан. Арьев стал завотделом критики — и чуть позже замглавного редактора. Отдел критики он предложил мне, но я, естественно, отказался, порекомендовав вместо себя Тоню Славинскую. Перспектива служить «критиком под критиком» меня не прельстила — я печатался в «Звезде», но чувствовал, что дорожки наши должны разойтись в разные стороны. Тоня принялась за новое для себя дело со всегдашней дотошностью; впрочем, в литературных вопросах Арьев ее действительно жестко курировал.
Меж тем в журнале, по тогдашней моде, завелись кооператоры. Драматург Боря Хмельницкий — жуликоватый усатый человек, которому я лет десять говорил при каждой встрече: «Боря, почему ты еще не уехал в Израиль?» — и только год назад он к этому косвенному совету наконец прислушался. И Владимир Кавторин — в годы застоя вдумчивый литературный критик, в начале перестройки — присяжный демократ и антифашист, а затем — именно что кооператор (бизнесменом он, по-моему, так и не стал). Хмельницкий с Кавториным организовали АО «Библиотека журнала „Звезда“», взяли крупную беспроцентную ссуду в богатом еще тогда Союзе писателей, а пакет акций разделили на четыре равные части — по одной себе, одну — главному редактору Николаеву, одну — первому секретарю Союза писателей Владимиру Арро. Жаль, «Библиотека» прогорела, а то был бы классический случай коррупции. Пусть и в миниатюре.
Через пару-тройку лет чуть было не коррумпировали и меня самого. Я был тогда в Доме писателей председателем ресторанной комиссии, и в мою задачу входило выбрать из трех претендентов на аренду нашего жалкого кафе — оптимального. Все трое коррумпировали меня совершенно единообразно. Кафе предполагалось превратить в акционерное общество, а меня ввести в совет директоров на зарплату. Но не потому, что я председатель ресторанной комиссии, а потому, «что мы идем сюда не только зарабатывать, но и организовывать активную литературную жизнь. А вы, Виктор Леонидович, с вашим вкусом, вашим авторитетом, вашими организационными способностями…» В конце концов я выбрал одну даму из числа претендентов, приведенную Валерием Поповым (ему она тоже предложила место в совете директоров), объявил на секретариате о сделанном нам с Поповым предложении и сказал, что работать в совете директоров мы будем на общественных началах, а причитающуюся зарплату — перечислять в фонд обедневшего к тому времени Союза. У патологически жадного Валеры вытянулась физиономия, а победительница конкурса подошла ко мне по его завершении:
— Благодарю вас, Виктор Леонидович. Я понимаю ваши резоны. Но мы найдем возможность рассчитаться с вами по-другому…
Уж не знаю, что она имела в виду, но тут как раз сгорел Дом писателя. Шутки шутками — а жалованье в совете директоров пусть и ничтожного кафе наверняка превышало, допустим, зарплату журнального завотделом. Люди курвились тогда на мелочах (точнее, начиная с мелочей), но и сами по себе эти мелочи казались им тогда — во внезапной постсоветской нищете — немыслимыми доходами.
Правда, коррупцией я все же запятнан. Стоило мне в кафе сесть за столик с бутылкой, как закуску мне несли — не из буфета, а прямо с кухни — бесплатно. Утверждая, будто так поступают из личной любви ко мне. Впрочем, моего ученика-забулдыгу Геннадия Григорьева, не обремененного общественными нагрузками, тоже кормили бесплатно — и это уж наверняка из любви.
Кавторин с Хмельницким затеяли некие «Художественно-Уникальные Издания», радуясь, как дети, аббревиатуре. Первым издали, естественно, Баркова — но даже он не принес им особого барыша. Не выполняя обязательств перед журналом (такова версия сотрудников журнала, издатели «ХУИ» утверждают прямо противоположное), они настроили против себя редакцию и были в конце концов изгнаны. Не столько вместе с ними, сколько из-за них ушел действительно оказавшийся совестливым человеком Николаев.
Кавторин с Хмельницким продолжили коммерческую деятельность. Через пару лет я написал, что они шьют валенки и торгуют воздухом, и оба на меня страшно обиделись. Мы, мол, по-прежнему издаем высокохудожественную литературу — и только ее. С отходчивым Хмельницким мы, впрочем, вскоре помирились, понятно, за бутылкой; в ходе разговора он решительно предостерег меня против тогдашнего коньяка: «Самопальный, Витя, весь самопальный. Я им сам этикетки печатаю!» — «В ХУИ?» — спросил я. «В ХУИ», — согласился пьяненький издатель.
«Звезда» меж тем мало-помалу входила во вкус. Она печатала и рекламировала — здесь заслуга Арьева несомненна — Сергея Довлатова, она стала монопольным отечественным журналом для Иосифа Бродского (лишь однажды, везя в «Звезду» подборку Бродского, Рейн решил оказать ему услугу — и оказал медвежью, сдав стихи в «Новый мир», где их напечатали с изрядными искажениями). Входила во вкус и питерская либеральная шваль, делигировав в журнал честного и небездарного, но патологически глупого и кланово повязанного крест-накрест Якова Гордина. Прочили Гордина в главные редакторы, но в результате внутрижурнальной интриги они с Арьевым стали соредакторами — и отлично спелись. Однажды я назвал их в газете — Яшу и Андрюшу — Хрюшей и Степашей, — и в «Смену» тут же полетело возмущенное письмо за двумя подписями. Но это были еще цветочки, еще шуточки…
Я глубоко убежден в том, что главными редакторами, главными режиссерами, да и вообще главными начальниками не становятся, а рождаются. Что люди, прожившие полжизни, а то и две трети, в зависимом, подчиненном, «шестерочном» положении, попав волею случая или ценой собственных усилий в начальники, начальствуют заведомо ущербно. Репродуцируют перенесенные ими унижения, переносят их в той или иной форме на подчиненных, но не обладают и смелостью, безоглядностью, внутренней целостностью «лидера по праву рождения» — пусть сами по себе эти лидеры чаще всего бывают редкими сволочами. Печальный пример двух внештатных и заштатных литсотрудников, ставших в весьма зрелом возрасте соредакторами «Звезды», весьма характерен. Бывает, что интеллектуалы решают издавать журнал для интеллектуалов. Бывает, что представители элиты решают издавать массовый журнал для посредственностей. Со «Звездой» же — при Арьеве с Гординым — произошло нечто третье: собрались посредственности и решили издавать журнал для элиты!
Получилось у них вот что. Бродский с Довлатовым в каждом номере. Если не сами (ни тот ни другой, увы, ничего уже не пишут), то — про них. Если не про них — то про (пишущих и про них тоже) Вайля с Генисом. Или Парамонов — или про Парамонова. Любая тетя Мотя с Брайтон-Бич засылает им по электронной почте свои графоманские опусы — и ее за разом раз печатают. Тетя Мотя (в данном случае это конкретный факт) сообщает:
мой папа, заскучав на Брайтоне, перевел роман Айзека Башевиса Зингера. «Звезда» печатает папин перевод. Лиля Панн у себя в Америке прочла новые стихи Льва Лосева или новый роман Игоря Ефимова — в «Звезде» печатают Лосева и Ефимова и оба отзыва Лили Панн. Калифорнийский иммигрант, служа на фирме, производящей электронику, ненавидит своего начальника — такого же иммигранта, только более удачливого, и пишет против него памфлет. «Звезда» печатает памфлет. Из-под пера у Наталии Ивановой выливается нечто, на ее смиренный взгляд, родного «Знамени» недостойное — и она сбрасывает текст, чтобы не пропадал, в «Звезду». В Москве долго печатали