Лет десять я не испытываю финансовых затруднений. В начале перестройки, поняв, в каком направлении будут развиваться события, я решил: богатеть стыдно, окончательно нищать — тоже, пусть все останется для меня как было. В конце восьмидесятых много зарабатывали все, и я тоже, а в начале гайдаровских реформ мне повезло: за дурацкую статейку в четыре машинописных страницы немецкий журнал отвалил две тысячи марок — изрядные по тем временам деньги. Так что мои тогдашние антиреформаторские настроения с личными трудностями связаны не были — скорее уж наоборот: пилюлю реформ мне изрядно подсластили. И, конечно, я понимал, что, начни я воспевать их, ее подсластят еще больше: на апологетов имелся хорошо оплачиваемый спрос.
И одновременно прекратился оплачиваемый спрос на то, чем я как раз привык зарабатывать, — на стихотворные переводы. Хотя вероятность их издания (бесплатно или за символический гонорар) возросла многократно. И я решил зарабатывать на жизнь переводом прозы, чем при любых обстоятельствах брезговал раньше, в годы застоя. Востребованной в постперестроечные годы прозы — то есть всяческой дребедени. Детективы, фэнтези, дамский роман. Нет, публицистикой и литературной критикой я зарабатывал тоже — где-то примерно треть общей суммы, но мои писания шли вразрез либеральному мэйнстриму и находили дорогу в печать, соответственно, не без труда (да и не в те издания, где уже хорошо платили), а независимость я ценил дороже — и лудил поэтому по пятнадцать печатных листов в месяц откровенной макулатуры, ничуть этого не стыдясь. Не стыдясь настолько, что даже ни разу не спрятался за каким-нибудь псевдонимом. С таким же успехом я мог бы подметать улицы — только я не умею подметать улицы, да и оплачивается это, надо полагать, еще хуже.
Однако здесь меня подстерегла некая ловушка. Изначальный замысел состоял в том, чтобы переводить ерунду лишь в минимально необходимых объемах. На хлеб с маслом, но, грубо говоря, без икры. Выяснилось, однако же, что так у меня не получается. Вгоняя себя в очередной отвратительный перевод, я уже не мог заниматься ничем иным, пока не разберусь с ним окончательно, — а когда разбирался, испытывал опустошенность, томился бездельем — и, спасаясь от него, брался за новую мутотень. Благо недостатка в заказах у меня не было: ко мне, как к приличной дамочке, вдруг начавшей изменять мужу, выстроилась очередь. Тем более, что и работал я в общем-то за копейки, брезгуя тратить время и силы на поиски выгодного заказа.
Закономерность меж тем сложилась пренеприятнейшая. Убью час, но заработаю пять долларов (или десять долларов) — так рассуждал я, решив заняться переводной халтурой. А убью пять часов — двадцать пять долларов. На практике же я начал испытывать прямо противоположные чувства: убью пять часов, значит, день все равно потерян, — так почему бы не убить восемь или десять? А пойду в гости или приму кого-нибудь у себя — и попусту потрачу половину рабочего дня. Или уж, говоря точнее, рабочих суток. Я начал отменять важные (и потенциально куда более выгодные) деловые встречи, дружеские и любовные свидания, я практически перестал читать книги (что приводило ко все усиливающейся дисквалификации в прочих моих ремеслах, куда как интересней и желанней), сил хватило только на имитацию жизнедеятельности и профессиональных занятий.
При этом я, однако, и не богател — и в соответствии со сформулированной целью, но и помимо этого. Мысль о том, чтобы что-то отложить — и начать жить на проценты, если и посещала меня, то отпугивала своей заведомой мнимостью: я понимал, что все эти банки лопнут. В «МММ» я не сыграл из этических соображений, а других возможностей кардинально поправить финансовые дела просто не было. Приятель-миллионер сулил десять процентов в месяц, но я, в отличие от многих, не клюнул, а он уже три года в бегах. После своих «застойных» шестисот рублей я зарабатывал столько же в баксах, с января 1997-го волевым усилием поднял сумму до тысячи, но этого хватало в аккурат на то, чтобы жить как всегда, только без долгов. Потом у меня обрушился потолок (в ту пару минут, что я провожал в дверях позднего гостя) — а помещенное в двух газетах сообщение о присуждении мне Солженицынской премии оказалось неточным: ее присудили однофамильцу-академику как раз в дни ремонта, после которого денег хватило только на Коктебель. Где я, впрочем, летом 1998-го побывал дважды — и до дефолта, и после него. И вот теперь (временно, конечно) мой единственный литературный заказ — эта книга.
Я человек нестандартный и прожил, как мне кажется, нестандартную жизнь. Да и — жизнь ли? Многого мне не довелось изведать — тюрьмы, сумы, армии, изнурительного физического труда, — даже каторга ранних вставаний меня по большому счету миновала. В детстве переболев инфекционной желтухой и начав тяжело пить всего несколько лет спустя, я вроде бы обошелся без циррозов с нефритами и прочими прелестями. Оперировали меня лишь однажды — и это был аппендицит. И к врачу я последний раз обратился лет двадцать назад — у меня оказалась тяжелая ангина. Два года назад я в тяжелом гриппу померил температуру и, увидев на градуснике 40,7, скорее удивился, чем испугался: надо же, можно сказать, совсем рядом… Да ведь и прожитые мною на данный момент пятьдесят два с половиной — это много, это страшно много…
За вычетом неполных трех лет в молодости, по окончании вуза, я никогда нигде не служил. Моя жизнь прошла за письменным столом, в пьяных компаниях разного уровня и разбора, даже походы в редакции я всегда старался свести к минимуму. Я был неплохим сыном, плохим мужем, странным — ничего не требующим — отцом, скучным и в молодости ревнивым любовником. Я безусловно хороший друг и, наверное, слыву опасным врагом, хотя сам вражды ни к кому не испытываю. У меня непривлекательная внешность, чего я долго просто не осознавал, и почти карликовый рост, чего я, как это ни странно, долго не осознавал тоже. Я не верю ни в какие гороскопы, но по многим параметрам вполне отвечаю собственным — Лев и Собака. При всей неестественности жизненного поведения, включая творческое, я никогда не тяготился ни им, ни самим собой, ни избранным поприщем. Чувство стыда и раскаяния знакомо мне только ситуативно. Я ни разу не совершил дурного поступка сознательно. В быту я тяжел, хотя и неприхотлив; в денежных делах — зеркален, то есть скуп со скупыми и щедр со щедрыми; на меня — в очерченном мною диапазоне — всегда можно положиться. Кажется, я никого никогда не подвел, но разочаровал безусловно многих. Я редукционист — и многое в мире, да и в себе самом воспринимаю упрощенно, стараясь не забывать, что всегда или почти всегда упрощаю. Я оперирую эвристическими моделями собственного изобретения, хотя, понятно, сплошь и рядом лишь заново изобретаю велосипед. Я обладаю выраженной волей к справедливости — и не испытываю затруднений с вопросом о том, что справедливо, что нет. Я практически всегда «знаю, как надо», — это наверняка мой главный недостаток и, не исключено, главное мое достоинство.
Я всегда считал себя гением — уж не знаю, в какой сфере, и определенно не в творческой, — но всегда. Или, вернее, считал себя гением «на наши деньги» — с тем понижением на два порядка, которое, на мой взгляд, стало во второй половине века определяющим и роковым. Но я тоже всегда умел разделять чудаковатого, противного, где-то, возможно, смешного человека, каким являюсь, — и гений (на наши деньги), который неизвестно кем и неизвестно чем и, главное, неизвестно зачем в него заложен. Эта раздвоенность, этот, если угодно, дуализм делает меня — хотя бы в собственных глазах — выносимым. Хотя гений реализуется в предназначении, а его я как раз и не чувствую. Но и ощущения загубленности у меня нет. Гений на наши деньги — это все же не совсем гений.
Я был — в тех редких случаях, когда что-то преподавал, — недурным педагогом. Но преподать урок собственной жизни не могу — за его (или за ее) отсутствием. Поэтому просто рассказываю все, как есть и было.
Все?.. Нет. Всего я, как сказал по другому поводу М. С. Горбачев, не поведаю никому и никогда. Читателю придется напрячь своего Фрейда или Лакана — у кого что есть, — чтобы восполнить эти пробелы. Но лжи, привирания, приукрашиванья здесь не будет точно, это я гарантирую. Ошибки памяти? Нет, такое за мной вроде бы не водится. А провалы? Это сколько угодно. Проваливаются годы, десятилетия, исчезают лица и имена. И даже необязательно второ- и третьестепенные. Или они оказываются несущественными именно в ретроспективе? Задним числом — я люблю это выражение и злоупотребляю им. Задним числом.
Младший брат Томаса и Генриха Маннов, посчитав себя незаслуженно обойденным всем, что выпало на долю двух знаменитых писателей, вынес обиду в само название собственных мемуаров: «Нас было пятеро!». Но мне чужда мысль о принадлежности к какой бы то ни было «семье» или, если угодно, страте, в которую меня злонамеренно не включают или не допускают. Хорош я или плох, велик или мал, но сингулярен. Сингуляриа тантум, если вспомнить университетскую латынь, — слово, употребляемое лишь в единственном числе. Малоизвестная немецкая писательница Клара Голль назвала книгу воспоминаний «Никому не прощу!» — но и эта позиция не по мне. Может быть, потому, что никто мне никогда — кроме самого себя — не был по-настоящему интересен. Многого из того, что говорилось — в том числе и с самыми добрыми намерениями, — я не просто не запоминал: я не слушал. При таком отношении к окружающим трудно рассчитывать на ответную приязнь, а значит, и обижаться на ее отсутствие. В том числе — и на приязнь читателя данной книги.
ПриложениеДар бесплодный, дар дешевый…
Дожили…
С гадливостью переворачиваешь последнюю страницу топоровского сочинения, с облегчением переводишь дух: пасквилянт и пакостник не вывалял в собственной грязи хотя бы тебя самого. Что ж, это накладывает на нас, именно на нас, дополнительную, но неизбежную обязанность — дать наконец отпор зарвавшемуся и зарапортовавшемуся «мудрецу», как он се