— А важно вот что. Те несколько заводов, существовавшие в России до революции, сейчас не видны на фоне остальной индустрии. Мы совершили огромный скачок всего за десять лет. Но культура — штука, меняющаяся очень медленно. На заводах сейчас работают вчерашние крестьяне со всеми своими деревенскими ухватками. И забить молотком шуруп для него вполне естественно. Держится? Держится. Чего тебе ещё надо? С телегой же срабатывает? Почему с самолётом нельзя?
— Потому что это самолёт! — вдруг вскипает генерал, — сложнейшее изделие!
— Он понимает и соглашается. А потом снова забивает шуруп молотком. Привычка. Древняя привычка многих поколений. Если чуть косо обрезать бревно — не страшно. Для сруба избы лишние красоты ни к чему. Грубо снял прируб? Ничего, дерево стерпит, со временем прижмётся, ляжет на слой мха, изба всё равно будет тёплой. Понимаешь?
— И что делать?
— Будем усиливать техобслуживание, а ещё… — беру паузу для большей вескости, — очередную партию самолётов тщательно проверим. Если хотя бы в одном самолёте найдём неправильно закрученный шуруп или гайку, отправим всю партию назад на завод. И пока не переберут все соединения и не проверят всё три раза, самолёты не примем.
— Ого! — только и смог сказать генерал. Не принято тут такого. Опять-таки крестьянский менталитет срабатывает. Бери, что дают, а то потом не выпросишь. Он хоть и генерал, но тоже крестьянин.
Пробует спорить, но я отмалчиваюсь. Наконец он угрюмо замолкает. Понимает, что я просто управление перехвачу и всё сделаю, как сказал. Ему это, как ржавым серпом по яйцам, но сделать ничего не может. Отмолчавшись, генерал переходит на другую тему. Ещё более горячую.
— А на что ты рассчитываешь? Ты ведь уверен, что немцы нас сомнут, я же знаю…
Ещё б ты не знал. Никогда не прятал эту убеждённость.
— Вопрос, за какое время сомнут. Если всё оставить тебе, ты за пару недель весь округ профукаешь. Но если дотянуть хотя бы до августа, да нанести немцам тяжёлые потери, то чёрта с два они до Москвы дойдут.
— Что будет с округом? — очень и очень осторожно задаёт вопрос генерал.
— Нас уничтожат, — ты мужчина и генерал, так что держи обжигающую истину голыми руками, — в ноль уничтожат. Республику оккупируют. Ты не сможешь выдержать совместного удара трёх немецких группировок, общей численностью в четыре миллиона штыков. Но если продержишься до осени, ты свой долг перед Родиной выполнишь на все сто. У тебя тысяч шестьсот под ружьём, мобилизуешь тысяч двести-триста. У тебя будет почти миллионная группировка. С такими силами можно средних размеров страну захватить. Если при этом ты положишь хотя бы полмиллиона немцев, считай себя героем.
— А что с моими соседями будет? Кузнецовым и Жуковым.
— Немцы их тоже разгромят, как детей. Не полагайся на них. Они тебе ничем не помогут. Наоборот, будут рассчитывать на твою помощь. Воевать они не умеют. Ты, впрочем, тоже. Но у тебя есть я.
— Что будет с семьёй?
— Жену и дочку ты сможешь вывезти. Самолётом. Сын откажется. Поэтому вы оба погибнете.
— А ты что, надеешься выжить? — мрачно так спрашивает.
— Мне-то что? Я уже умер, мне всё равно…
19 марта, среда, Казанский авиазавод.
Кирилл Арсеньевич.
— А я говорил, говорил, говорил! — передо мной мечется небольшого роста человек. Такого типичного вида русский интеллигент еврейского происхождения. Как там Ленин высказался? «Умников мало у нас. Русский умник почти всегда еврей или человек с примесью еврейской крови». Вот такой русско-еврейский умник передо мной и мельтешит.
— (Ленин такого не говорил!), — генерал затевает внутренний спор.
— (Может и не говорил), — я не настроен спорить, — (но что-то в этом есть).
Каганович! Я и не знал, что у всем известного Лазаря Кагановича был брат Миша…
— (Их четверо братьев), — поясняет генерал, — (Но так высоко забрались только Лазарь и Михаил).
Михаил Моисеевич между тем бегает по кабинету, украшенному, как водится, портретом вождя и тараторит с пулемётной скоростью. Особо не прислушиваюсь, и так понятно. Человеку сначала что-то вменяют в вину, а он потом оказывается прав. Не ясно ещё, прав или нет, война план покажет, но любой в его положении будет цепляться за любую возможность обелить себя хотя бы в собственных глазах. Насколько я понимаю из отрывочных сведений генерала, — он специально этим не интересовался, — Кагановича попёрли из наркомов, в том числе, из-за того, что концепция дальних тяжёлых бомбардировщиков была признана не перспективной. Скорее всего, это довесок к списку действительных и выдуманных прегрешений, но всё-таки.
Каганович неожиданно переходит на анекдоты.
«В кабинет к директору завода врывается разъяренная жена главного инженера и говорит:
— До каких же пор Вы будете покрывать во всем моего мужа. Всем известно, что он бабник и пьяница. Мало того, вчера он пришел домой вообще в женских трусах.
И швырнула трусы на стол. Директор ей говорит:
— Успокойся. Сейчас мне некогда, но я завтра разберусь и приму меры. А ты иди, сейчас ко мне придет делегация.
А трусы со стола сунул себе в карман брюк. На следующее утро жена директора стала гладить его брюки, нашла трусы и кричит мужу:
— Петя! Когда кончатся твои дурацкие шутки? Я два дня ищу свои трусы, а они у тебя в кармане!»
Вежливо улыбаюсь. Улыбаться мне помогает потрясение. Я давно знаю, что у этого анекдота длинная борода. Ну, если я его ещё в молодости слышал. Но чтобы настолько? Надо обрезать это дело.
— Михаил Моисеевич, вызывайте ваших специалистов.
— Зачем? — задаёт неожиданный вопрос. Он что, смеётся? Но нет, как оказалось, не зря спрашивает.
— Пойдёмте в ангар, у нас ведь три штуки остались. Туда специалистов и подтянем.
Замечательно! У них три штуки, у меня четвёртый, живём! Через двадцать минут, на территории завода небольшой городок поместиться, добираемся до красавца. С нагнавшим нас главным конструктором забираемся вовнутрь. И прямо там устраиваем совещание.
— У меня завышенные требования, — предупреждаю сразу, — ряд характеристик должны быть улучшены, а лучше — все.
— Что невозможно, — улыбается лобастый главный конструктор. Посматриваю на него с интересом. Владимир Михайлович Петляков оставил заметный след в отечественном авиастроении. Так и хочется сказать: так вот ты какой, северный Петляков!
— Первым делом мне нужны две вещи. Герметизация. Я планирую держать его на максимальной высоте часами.
— Придётся отказаться от пулемётов в гондолах и носу, — Петляков пытается умерить мои аппетиты.
— Зачем? Режим герметизации не будем вводить до высоты километров в семь-восемь, а когда пойдём вверх, плотно закроем люки. Стрелков, кстати, можно и за люками оставить. Только их надо кислородными масками снабдить.
— Для отсека в носу люк не предусмотрен.
— Предусмотрите. Сразу предупреждаю, это не обсуждается. Желательна всеобщая герметизация, но я понимаю, что в короткие сроки это не достижимо. Однако рекомендую серьёзно обдумать.
— Что ещё?
— В самолёте должен быть туалет.
— Вы только что говорили о герметизации, — смеются оба, и Каганович, и Петляков.
Не понимают. Подозреваю, что это тоже элемент культуры. СССР в кратчайшие сроки стал мощной промышленной державой, но вот до высокого уровня индустриальной культуры нам пока далеко. Даже в моём времени встречаются атавизмы из этой эпохи. До самых умных и образованных конструкторов даже начальные идеи эргономики не дошли. Придётся объяснить.
— Мы в этом плане здорово отстаём от западных стран, — вижу, цепляет, а я ещё добавлю, — и что интересно, ничего особенного ведь не требуется. Просто конструкторам надо думать об удобстве пилотов, танкистов, водителей. Вы научились делать самолёты с ТТХ, не уступающие лучшим иностранным образцам. Но они неудобные! Вот и сейчас вы хихикаете, только над чем? ТБ-7 может провести в полёте восемь-десять часов. И что, вы считаете, что голодные лётчики с обосраными штанами будут воевать намного лучше?
— В чём ещё неудобство? — Петляков делается серьёзным.
— Это надо пилотов, штурманов и стрелков спрашивать. Я пока ни разу на ТБ не летал.
Хоть я и не летал, но кое-что могу затребовать. Что я и сделал. Усовершенствовать прицел, пусть думают. Бомбовые контейнеры. Чтобы сотню-другую мелких бомб мог скинуть, как одну.
— Обдумайте два режима. Разом все бомбы, чтобы они упали круглым пятном. Или высыпанием, чтобы формировалась полоса поражения. Приоритетный режим — все сразу. Полосу может сделать группа бомбардировщиков. Разработайте рекомендации по ширине разлёта бомб в зависимости от высоты и калибра.
— Какими бомбами будете пользоваться?
— До пяти килограмм, не больше. Предусмотрите возможность использования мин для 82-мм миномёта.
Что я ещё затребовал, так создать в Минске некий филиал от завода. Станочный парк мне никто не даст, но что-то можно сделать и на простых станках. Опять же прямая связь с заводскими здорово может помочь. Во всех смыслах. Лётчики смогут напрямую пожелания передать, технический персонал быстрее и лучше обучится.
Кассетное бомбометание в моём времени запрещено целым рядом стран, но сейчас излишний гуманизм не уместен. Чего их жалеть, супостатов?
— Техзадание в двух словах такое: кассета должна раскрываться на определённой высоте, чтобы не допускать излишне широкого разброса. Мне нужна возможность сброса с большой высоты и приемлемой точностью.
Возвращаемся в административное здание к обеду. С Петляковым мы плотно языками зацепились. Проскальзывала у него в начале разговора в глазах лёгкая и необидная снисходительность профессионала к дилетанту. Испарилась бесследно.
— Хорошо бы брать на борт запас жидкого кислорода, — рассуждаю по дороге в столовую, — тогда можно было бы ещё выше запрыгивать. Знаю, знаю, пока невозможно. Даже если вы сможете такое оборудование изготовить, у нас установок сжижения воздуха нет.