— Грузовик это всё равно колёса, которые вынуждены возить зенитку, — перестаю улыбаться, это лишнее, когда делаешь контрольный выстрел, — маршал Кулик не прав по всем статьям. Никаких особых расходов не предвидится. На Обуховском заводе скопилось сто или двести Т-26, которые армии не нужны. Для комплекта запчастей слишком дорого. Вот их и надо переделать в ЗСУ.
— Ви уверены, что ваша идея сработает?
А вот этого мне не надо! Знаем мы такие подкаты. Скажешь, что уверен, тебе, если что, потом сто раз припомнят. Хоть я уверен на двести процентов, что идея сработает, таких шуточек мне не надо.
— Нет, товарищ Сталин. Окончательный приговор вынесет практика. Мне идея представляется перспективной, но любой человек может ошибиться. К тому же самую замечательную идею может похоронить исполнение.
Как после моих слов оживает и возбуждается Кулик, это надо видеть.
— Сами видите, товарищи, — победный взгляд вокруг, — генерал Павлов не уверен в результате.
— Слишком мелкий вопрос, для того чтобы идти напролом с шашкой наголо, — отмахиваюсь я, — что такое для страны сотня лёгких танков? Меньше, чем ничего, потому что они не нужны. Это, прошу извинить за резкость, откровенный хлам. Я предлагаю из хлама сделать что-то. Если получится — замечательно. Получится другой хлам, мы почти ничего не теряем.
— Сто танков для вас мэлочь, товарищ Павлов? — нейтрально осведомляется Сталин.
— Для меня — нет, а для страны — да, — хрен ты меня собьёшь, товарищ Сталин, — да и не идёт речь о сотне. В таких случаях что происходит? На заводе делают опытный образец, мы его смотрим, делаем замечания, образец переделывают, пока он нас не устроит. Сколько на это уйдёт? Три-четыре, может, пять танков. А вот это уже не только для меня мелочь, но и для командира танковой дивизии.
— Пять танков тоже не мелочь, — хозяйственно заявляет Молотов. Интересно, что здесь МИД делает? И не тут ли собака порылась? Вопрос о ЗСУ, несмотря на его важность, всё-таки не того уровня. Такие вещи в рабочем порядке решаются.
— Если речь о Т-34, соглашусь, товарищ Молотов. Но мы говорим о никому не нужных Т-26, — даже мелкие щипки не собираюсь оставлять без внимания.
Сталин недолго смотрит на Берию. Какой-то неслышимый диалог между ними происходит. Лаврентий Палыч встаёт и подводит итог всей клоунаде.
— Решение по данному вопросу напрашивается само. Поручаем Обуховскому заводу сделать несколько опытных образцов зенитных самоходных установок на базе танка Т-26. Испытание поручим генералу Павлову и маршалу Кулику. Возражения есть?
С трудом удерживаю лицо, даже приветствую улыбкой своего яростного оппонента. Но Лаврентий каков! Так и хочется приложить его матерно, но даже в мыслях на это не решаюсь. Ладно, выкрутимся. Хотя вот та маршальская сволочь будет усиленно палки в колёса вставлять. Не возражаю, как и все остальные, как и Кулик с лицом, будто лимонов объелся.
— Ми собрались не по этому поводу, — подтверждает мои догадки Сталин, — германский посол вручил нам ноту. В вашем округе, товарищ Павлов, сбиты три немецких самолёта. Как это понимать, товарищ Павлов?
Оживлённый шёпоток, вот оно! Кулик он для разогрева, меня на показательную экзекуцию вызвали.
— Не понимаю, товарищ Сталин, вопроса, — пожимаю плечами, — на каком основании этот самый посол вручает такую наглую ноту? Он сам-то понял, что в ней написал? Мой округ это разве Австралия? Или Бразилия? Это территория СССР, которую я обязан защищать. К тому же врёт этот посол, как сивый мерин.
Было такое. Я пропустил, как неважное, мои генералы без меня всё сделали. С уцелевших немцев взяли показания под протокол, приезжал кто-то из МИДа, двух лётчиков отдали, третий сам до границы дотянул с частично обрубленным крылом. Отмахнулся я тогда, не до этой херни мне, забот выше крыши. Но с материалами ознакомился, хоть и шапочно.
— Пачиму врёт?
— Ну, как почему, товарищ Сталин? Как они объясняют полёты над нашей территорией? Опять заблудились? Врут, товарищ Сталин! Разведку они ведут, разнюхивают, где и что у нас находится.
— Можете доказать? — Берия блестит стеклом пенсне в мою сторону.
— Да запросто, — я сам разрешил лётчикам идти на таран, если немцы будут наглеть, но и себя прикрывать не забываю, — изъяты фотопулемёты, проявлена плёнка. На ней наша территория, на которой находятся стратегические объекты. Войсковые части, ж/д узлы, аэродромы. Взяты показания…
— Они что, признались? — Молотов чуть не вскакивает. Вынужден разочаровать.
— Нет, конечно. Но звание обер-лейтенант и капитан. Оба имеют не менее двух лет опыта, принимали участие в боевых действиях. У одного налёт более трёхсот часов, у второго — четыреста. У меня, если лётчик налетал часов пятьдесят, он считается чуть ли не ветераном. Больше восьмидесяти налетали только двое или трое.
— Больше восьмидесяти? — вскидывается Тимошенко. Тебя мне только не хватало! Перебьёшься.
— И возникает вопрос. Почему мои лётчики намного менее опытные за границу не залетают, а их асы постоянно у нас пасутся?
— Товарищ Павлов, вам всё время говорят, не поддаваться на провокации, — Сталин строгости не сбавляет.
— Так мы и не поддаёмся. Стрельба на поражение не ведётся. Гостей выпроваживаем… — на секунду замолкаю, рождается одна идея, — но выдавливание непрошенных визитёров требует сложных манёвров, а я уже говорил, что мои лётчики недостаточно опытные. Вот время от времени и сталкиваются.
— Они говорят, что ваши лётчики намеренно шли на таран, — возражает Молотов.
— А они что, мысли могут читать? — резонно спрашиваю я, — может намеренно, а может, пугали. Как-то надо их выгонять. Я вас заверяю, товарищи. Если немец сразу к себе улетает, его никто не трогает. Мои командиры отдавали лётчиков и обломки под протокол, в котором указано, что огнестрельных ранений и следов от пуль не обнаружено.
— Утверждают, что не всё отдали, — Молотов продолжает наседать.
— Фотопулемёты не отдали, я говорил, это улики. Всё остальное просто не нашли. В Белоруссии большая часть территории — болото. Что-то утонуло.
— Авиационный пулемёт тоже?
— Пулемёт у них интересный, — заулыбался я и резко смыл улыбку, — да, тоже утонул.
— Покажешь потом? — пенсне Лаврентия блестит любопытством.
— Ну, как-нибудь потом… когда найдём…
Кто-то за столом издаёт смешок. Сталин хлопает ладонью по столу.
— Прэкратить смэх! Товарищ Павлов! Провэдите разъяснительную работу срэди лётчиков. А пока вам выговор, как командующему округом. С занэсением.
— Есть выговор, товарищ Сталин! — бодро вскакиваю я и тут же сажусь. Есть повод если не для радости, то для вздоха облегчения. Легко отделался. И понимаю, зачем выговор. Немцам надо бросить хоть какую-то кость. А ещё у меня появились идеи насчёт пресечения этих авиапровокаций.
— Вы мне собранные материалы передайте, пожалуйста, — вот и у Молотова обвинительные нотки из голоса куда-то исчезают.
— Присылайте ваших людей и забирайте, что хотите. Мои могут что-то забыть, лётчиков можете опросить ещё раз, — первое правило начальника: стараться всё свалить на других при малейшей возможности, иначе так загрузят, что не вздохнёшь. И Молотов тоже это знает.
— Вы пришлите, а там видно будет.
На этом всё и заканчивается. Сталину вовсе не улыбается снова слышать жалобы от других округов. Видел я сочувственные взгляды коллег, командующих приграничными округами. И Сталин тоже видел.
29 марта, суббота, время 21:20.
Москва, Кремль, кабинет Берии.
В первый раз обратил внимание, что у Лаврентия в кабинете портрет Сталина висит, а не Дзержинского. Наверное, так правильнее, чего ему портрет предшественника держать. Хотя чего это я? Когда появилась традиция у милицейских чинов вешать на стену портрет Железного Феликса, я понятия не имею. До войны, может, и не было нигде такого обычая.
Кабинет заливает светом люстра, Лаврентий задёргивает тяжёлые шторы, которые уже не могут остановить солнечные лучи по причине их отсутствия.
— Не скажу, что Коба на тебя сильно злится, но пару неприятных минут ты ему доставил, — Лаврентий садится за своё место, я почти опережаю его приглашающий жест и с удовольствием сажусь в удобное кресло напротив. У него всего два таких.
— Полагаю, это мелочи, Лаврентий. Неизбежные. Когда немцы раздолбят аэродромы моих соседей в хлам, а мои останутся целыми, товарищ Сталин по-другому вспомнит мои игры с немецкими лётчиками, — вальяжно произношу я, закинув ногу на ногу.
— Что?! — Берия замирает, пенсне блестит на меня по-змеиному.
— Лаврентий, у тебя перекусить не найдётся, а то время завтракать, а мы ещё не ужинали, — покачиваю ногой, наслаждаясь удобством мебели. Это у него для своих, особо приближённых, креслица, — соображаю я.
— Что ты сказал?! — мою просьбу, впрочем, не оставляет без внимания, вызывает секретаршу и загружает её коротким жестом и указанием «сообразить по-быстрому».
Вкусненький подносик секретарша приносит. Пару консерв, для военных самое то, горочка хлеба, сыр с колбасой и самое большое украшение — небольшой, грамм на двести графинчик с янтарной жидкостью. Жидкий янтарь частично перемещается в две витиеватые стопочки.
— Значит, ты считаешь, что немцы нападут в этом году? — формулирует всё-таки вопрос с требуемой чёткостью Берия и ставит опустошённую стопку. Я налегаю на бутерброды и консервированную рыбку.
— Считаю, что вероятность этого очень высока, — с Лаврентием можно беседовать спокойно, чувствую, что можно.
— Сталин думает иначе, — тон его сух.
— У Сталина острый ум, почему бы ему о чём-то не подумать? — мой риторический вопрос, как приправа к сложному бутерброду, который я сочиняю из сыра и тунца. В моём времени я такого не ел.
— Только ведь нам тоже никто не запрещает пораскинуть умишком, — ха-а-а-а-п! Вкуснотища! От капли коньяка аппетит встал на дыбы. Мне сейчас и пшёнка несолёная влезет, а уж такое…
— И что надумал? Своим умишком? — сухость из его тона исчезает. Наливает под моим одобрительным взглядом ещё.