Весь день немцы занимаются собственным спасением и по возможности пожаротушением. И тут на них, суетящихся в огне и дыму, сыпятся, причём одновременно с дюжины самолётов, мелкие бомбы. Зенитки, те, что уцелели, стрелять в дымное небо могут, но только на звук. Ковровая бомбёжка наносит им дополнительный ущерб. Разгромлено в пыль два аэродрома с сотней самолётов. Ещё пара под подозрением, слишком хорошо замаскированы. И в одном месте валил чёрный дым, характерный для горящего топлива. Ударив вслепую, по площадям, зацепили склад ГСМ.
В-третьих, весь день их неторопливо и обстоятельно утюжили уже тяжёлыми бомбами. Железные дороги, мосты, скопления техники, любое подозрительное шевеление. Сопротивления почти не было. Зацепили всего две пешки, и то мессерами, которых сразу отогнали. А пешки ушли на нашу сторону своим ходом.
Этот день прошёл не зря. Давай, вермахт, покажи, на что ты способен в таких условиях, когда тебе не подыгрывает наша дурость космических масштабов. Игры в поддавки, как в моей истории тебе не будет. Разговор сразу пойдёт серьёзный.
23 июня, понедельник, время 19:40
Минский радиоцентр.
— Показывайте, куда говорить, — осматриваю средних размеров комнату, набитую аппаратурой.
Меня усаживают за стол со стационарным микрофоном, рядом садятся двое: шеф радиоцентра и уполномоченный Главлитбела (Главного управление по делам литературы и издательств — главный контролирующий орган, око партии, так сказать). Первым делом я непроизвольно ему нагрубил, каюсь, что-то меня заносит.
— Товарищ Старосельцев, не пошли бы вы в жопу? — учить он меня будет, что говорить, что нет. Цензор сраный. В глазах главреда радиоцентра что-то вспыхнуло и быстренько погасло.
Беру себя в руки. Не стоит плодить даже мелких врагов на пустом месте. Извиняюсь.
— Поймите меня правильно, товарищ Старосельцев. Да, надо сообщить гражданам актуальные новости, мобилизовать их на ударный труд, подбодрить. Это всё понятно. Но я генерал, командующий округом, и у меня могут быть свои стратегические замыслы. Именно в плане обороны. И тут, простите, вы мне не советчик, а посвящать вас в планы мои и моего штаба я не могу. У вас, извините, допуска нет. Вы меня понимаете?
Цензор кивает. Ну, и слава ВКП(б). Приступаем к составлению текста. В какой-то момент цензор напрягается.
— Товарищ Павлов, а разве это не военная тайна?
— Товарищ Старосельцев, во-первых, мне решать, что тайна, что нет. Во-вторых, я вам уже говорил о наличии у меня стратегических замыслов с целью лучшей обороны округа. В-третьих, с чего вы взяли, что это правда?
— А… это правда? — в глазах уполномоченного ока партии смятение и недоумение.
— О потерях немцев — абсолютная правда. О наших тоже правда, но… кое о чём я умалчиваю, вы меня понимаете?
Неуверенно цензор кивает. Признаваться, что ни фига не понимает, не хочет. Никто не любит показывать себя тормозилой. Иду навстречу этому лысенькому человеку с требовательными глазами. Тем более требовательность куда-то испарилась. Вместе с уверенностью.
— Я открываю только то, что мне выгодно открыть немцам. Они ведь меня тоже услышат. Пусть слышат. Пусть проверяют. Пусть убеждаются, что я не солгал, когда сказал, что мы их одолеваем. Это заставит их сомневаться в собственных силах. Теперь понимаете?
Соглашается с явным облегчением.
— У нас есть узкие места, без них никогда не обходится. Но о них я говорить не буду никому, кроме своего начальства.
Подготовительная работа заканчивается, текст составлен, я откашливаюсь и, по видимости, смело, а на самом деле, преодолевая внутренний иррациональный страх перед невидимой многомиллионной аудиторией, слегка наклоняюсь к микрофону.
— Дорогие товарищи! Друзья! Я обращаюсь ко всем вам. Не только к своим бойцам и командирам, но всем советским гражданам, жителям Белоруссии и Смоленщины…
Мой голос зазвучал из всех радиостанций и репродукторов. Мне потом рассказывали, что народ в Минске и других городах бежал к репродукторам бегом. Стучали руками и ногами в квартиры тех, у кого были радиоприёмники и заставляли включать их на полную громкость и выставлять в окно.
Сообщение о том, что немцы потеряли до полутысячи самолётов только в нашем округе, вызвало всенародное ликование. Которое слегка спало на следующих словах.
— Войн без потерь не бывает. Мы тоже потеряли до сотни самолётов. Спешу вас успокоить, товарищи. Самолётов мне не жалко, немцы потеряли больше. Вместе с вами скорблю о геройски погибших в бою лётчиках. Но число их не велико, товарищи. Всего около сорока человек убитыми и тяжело раненными.
— Полевые потери в пехоте, танках и артиллерии сопоставимы. Наши потери до полка пехоты, включая танкистов и артиллеристов, полтора десятка танков, четыре миномётные и артиллерийские батареи. У немцев дюжина танков, более полка пехоты, две артбатареи.
В число своих потерянных артиллерийских батарей я причислил канонерскую лодку «Трудовой».
— Мы нанесли по немцам мощные бомбовые удары, результат которых точно оценить не можем. Знаем, что уничтожено два аэродрома, на которых базировалось до полутора сотен самолётов. Каковы немецкие потери в технике и личном составе оценить трудно, но полагаю, что не меньше полка со всем вооружением и техникой. Итого немцы потеряли не меньше двух полков всего за два дня боёв.
— Дорогие товарищи! Наша армия сильна и мы даём врагу жестокий отпор. Но воевать можно не только оружием, но и ударным трудом. Наши колхозы по мобилизации лишаются большей части автомобилей и тракторов, поэтому вам всем, и колхозникам и горожанам, придётся приложить все силы, чтобы собрать урожай через несколько недель. Мы, армия, постараемся изо всех сил, чтобы обеспечить вашу безопасность.
— Что происходит на фронте? Докладываю. Немцы прорвались через первую линию обороны в трёх местах. Мои части их остановили и ведут с ними бои за 15–25 километров от границы. Под Сопоцкиным, севернее и южнее Бреста.
— Прошу сильно не радоваться нашим успехам. Враг силён и может доставить нам множество неприятностей. Всем надо переходить на военное положение. В городах и посёлках тщательно соблюдать светомаскировку и комендантский час. Знать, где находятся бомбоубежища и укрытия, к которым вы приписаны. Помогать их строить. Заклейте окна прочной лентой или простой бумагой по периметру и крест-накрест. При близких взрывах бомб такие меры спасут вас от ранения осколками стекла. Да, бомбёжки могут случиться. В Минске и по всему округу у нас сильная авиация и ПВО, но прорывы вражеских самолётов всегда возможны. Отнеситесь сознательно и ответственно к будущим учениям по линии гражданской обороны. Немедленно выполняйте все требования нарядов НКВД и военных патрулей. Если заметите подозрительных лиц, сеящих панику и нелепые слухи, примите меры к задержанию. Если не можете сами, обращайтесь к военнослужащим и работникам НКВД.
23 июня, понедельник, время 22:15
Минск, квартира генерала Павлова.
— Папочка! — на кухню, где мы с женой и Борькой тихонько попиваем чай, врывается Адочка в длинной ночной сорочке и бросается на меня.
Шура ничего не говорит. Вроде и спать ребёнку пора и отца давно не видела.
— Почему тебя так долго не было? — невольно улыбаюсь, пофигу ребёнку, что война идёт. Подай ей папочку немедленно. Но она сама понимает, что сморозила не то и переключается.
— А мы слышали тебя по радио. И уже два окна заклеили. Пойдём покажу…
Пришлось идти. И оценить труды Адочки. И дать ценные указания.
— С обратной стороны тоже надо оклеить. И внешнее стекло, но его снаружи не надо. Там дожди, ветер, снег. Быстро отвалится. А здесь надо вот так…
Адочка внимательно слушает, сидя у меня на руках. Всё тяжелее становится. Растёт. Но пока легко удерживаю.
Уже на кухне засыпает у меня на руках. Мы потихоньку общаемся.
— Пап, а это правда, что мы полтысячи немецких самолётов сбили?
— Ничего себе! — возмущаюсь шёпотом, — ты что, думаешь, я двенадцать миллионов человек обманывать буду? Конечно, правда. Но не только сбили, какие-то на аэродромах уничтожили бомбёжками.
— Здорово! — Борька расплывается в улыбке, — а почему артиллерии больше потеряли?
— Помнишь, я тебе говорил о хороших артиллеристах? Надо признать, немцы пока более искусные артиллеристы, чем мы. Но на самом деле неизвестно, кто больше потерял. Я ж говорю, когда мы обстреливаем и бомбим тот берег, мы не всегда можем оценить немецкие потери.
— Дим, нам к эвакуации готовиться? — жена задаёт практический и актуальный вопрос.
— Шура, я пока опасности для Минска не вижу. Но к экстренной эвакуации ты должна быть готова всегда. Так что пакуй на всякий случай тревожный чемоданчик. Документы, ценности, деньги, сухой паёк. Сама всё знаешь, ты ж у меня жена генерала.
24 июня, вторник, время 07:30.
Минск, квартира генерала Павлова.
Утром целую Адочку перед уходом. Она почти просыпается и пытается не отпускать.
— А ну, смир-на! — командую я, и девочка дисциплинированно вытягивается в струнку, — молодец! Настоящая дочь генерала.
23 июня, понедельник, время 21:05.
Сувалки, штаб группы армий «Центр».
— Фюрер очень недоволен нашим топтанием на месте, — генерал-фельдмаршал фон Бок оглядывает своих штабных и присутствующих здесь генерал-полковников Германа Гота и Хайнца Гудериана, — нам надо что-то предпринимать. Срочно. Что скажете, Хайнц?
Гот успешнее, продвинулся почти на сто километров, к нему нет вопросов.
— Русские применили незнакомую тактику. Они не впадают в панику, спокойно разворачивают оборону в сторону прорыва, с виду равнодушно пропускают нас вглубь своих территорий…
— С виду?
— Да. Быстро мы продвигаться не можем. То и дело натыкаемся на заминированные участки, приходится пускать вперёд сапёров, что тоже вызывает трудности. Они гибнут от снайперского огня. За день невозможно преодолеть больше десяти километров при отсутствии видимого сопротивления.
— К тому же русские сорвали ваше форсирование Буга севернее Бреста, — холодно отмечает фон Бок.