– Воспоминания можно рассматривать с позиций настоящего, – сказала Люси. – Они не машина времени.
– Совершенно верно. Впрочем, я слыхал, что некоторые ухитряются отправиться в прошлое на печенюшке мадлен, но французы уже запатентовали эту свою низкотехнологичную машину времени[8], и она движется не туда, куда нужно. Я намерен путешествовать только в одном направлении – в будущее.
– Как ни досадно, другого выбора у нас нет, – вздохнула Люси.
– Пока нет. – Хантер неожиданно рассмеялся. – Как бы то ни было, я очень рад, Люси, что ты у нас в команде. Ты должна подобрать для меня беспроигрышные проекты и защитить меня от шарлатанов и мошенников. Я не желаю быть гражданином Кейном от научно-исследовательского финансирования, не хочу арендовать оперный театр для своей безголосой и бесталанной жены, которая будет гарцевать по сцене под насмешки истинных ценителей оперы[9].
– Разумеется, – кивнула Люси, решив пропускать речи Хантера мимо ушей, время от времени соглашаясь с его словами; в сущности, Хантер был очень ординарным человеком, который все время жаждал подтверждения своей правоты, так что гораздо проще было поддакивать ему из ненадежного укрытия под обломками.
До самого Оксфорда Хантер без остановки говорил. Время от времени Люси улыбалась, строила изумленную гримаску или делала одобрительное замечание. Хантер иногда был любезен, иногда без причины раздражался, но его слова и поведение не шли ни в какое сравнение с ужасом ситуации, в которой оказалась Люси. Однако же ей смутно хотелось, чтобы ему понравились организованные для него встречи.
Первым делом им предстоял деловой завтрак с Уильямом Мурхедом. Мурхед был проверенным союзником и партнером и, несмотря на его замечание: «По-моему, „деловой“ и „завтрак“ – слова, которые ни в коем случае нельзя употреблять в одном предложении», естественно, согласился на встречу. Поначалу Хантер держался очень добродушно, но когда Мурхед заявил, что причины, по которым «ЭвГенетика» еще не приносит дохода, будут понятны лишь тому, кто «обзаведется еще как минимум двумя учеными степенями в области биохимии», то общий тон встречи резко переменился.
– Знаешь, Билл, – заявил Хантер, – на нашей планете развелось так много профессоров, что, если бы я запустил денежный метеор в их огород, они повалились бы на колени и вознесли хвалу за то, что благодаря мне их детям не придется есть собачьи консервы на ужин, но я выбрал тебя из-за уверений Сола, что ты тот самый человек, который предоставит нам базу данных, позволяющую создать великолепную компанию. И что в итоге? Ты пользуешься любым случаем, чтобы подвергнуть сомнению мои умственные способности. Уясни себе, профессор, я купил половину твоей долбаной компании! Так что не пинай покровителя, Билл. И вообще, почитай контракт. Ты не хотел, чтобы у меня в руках оказалось больше пятидесяти процентов акций, но я, будучи генеральным директором «Дигитас», полностью контролирую «ЭвГенетику» и, поскольку ты не способен извлечь деньги из данных, препоручаю Люси руководство компанией. – После этого Хантер несколько успокоился и заговорил мягко, с пугающей точностью воспроизводя аристократический английский акцент: – Итак, если хочешь дожидаться, пока твои издатели выплатят тебе следующий «транш» жалких грошей, – их флаг тебе в руки. А если хочешь получить мой флаг, – продолжил он своим нормальным голосом, жестом потребовав у официанта счет, – то научись гребаным хорошим манерам!
– Я не потерплю, чтобы со мной так разговаривали! – возмутился Мурхед.
– В каком смысле «не потерплю»? Ты только что стерпел. Или в твоих академиях логике не обучают? – Хантер захохотал и хлопнул Мурхеда по спине. – Разумеется, ты можешь перекупить у меня акции, но для этого тебе придется продать свой Малый Сортир, или как там называется твоя игрушечная усадьба в Котсуолде. Выплаченный государству акцизный сбор, конечно же, не вернешь, да и крышу ты разобрал, так что домик пока выглядит хреново, а супруга все время проводит с декораторами, компенсирует постыдные десятилетия твоей супружеской неверности. А потому давай, умник, делай компанию прибыльной.
Выйдя из отеля «Рэндольф», Хантер заметно приободрился.
– Вот пусть теперь добавит еще и посттравматический стрессовый синдром к своей мусорной куче докторских, – хохотнул он. – Люси, я с ним не слишком жестко? Только честно.
– Нет, что ты, – сказала Люси. – Он вел себя слишком заносчиво и снисходительно.
За завтраком, пока Хантер с Мурхедом бодались, она незаметно приняла вторую таблетку алпразолама и теперь ответила бы точно так же, даже если бы Хантер вонзил вилку в профессорскую длань.
– Кстати, о посттравматическом синдроме, – продолжила она. – Наша следующая встреча – в департаменте психиатрии, я ознакомилась с их программой виртуальной терапии, где они добились очень интересных результатов в области лечения не только шизофренических расстройств, что ты считаешь неперспективным с коммерческой точки зрения, но и посттравматического стрессового синдрома, депрессии, дефицита внимания, обсессивно-компульсивных расстройств, социальных фобий, некоторых видов аутизма…
– Отлично! – сказал Хантер. – В мире нет родителей, чьи дети не страдали бы каким-нибудь из этих недугов, и нет детей, чьи родители не демонстрировали бы целый букет этих заболеваний.
К изумлению Люси, программа виртуальной терапии буквально околдовала Хантера. Он смотрел, как испытуемые с паранойей, фобиями и тревожными расстройствами виртуально встречаются в виртуальных поездах с нейтральными или относительно дружелюбными аватарами, и с интересом выслушивал отчеты о достоинствах смоделированных встреч. Он надел гарнитуру виртуальной реальности и расхаживал перед экраном на голой стене подвального помещения, зачарованный своим искусственным окружением.
– Превосходная встреча, Люси! – воскликнул он. – Спасибо, что организовала. Очень перспективный проект.
– Замечательно, – отозвалась Люси, надеясь, что не упадет в обморок до конца запланированной программы. – Даже не верится.
8
На территории поместья Хоуорт там и сям были установлены навесы из гофрированного железа, и в обязанности Фрэнсиса входило проверять их два раза неделю, чтобы отмечать число ужей, ящериц, жаб и веретениц в этих рефугиях. Он шел среди кустов от одного навеса к другому, пытаясь утвердиться в базовом осознанном восприятии, из которого возникали его внимание, сосредоточенность, наблюдательность, оценка, проницательность, эмоции и все остальные вторичные состояния. В самих этих состояниях не было ничего плохого, на самом деле они были абсолютно необходимы для того, чтобы разбираться в жизни и выполнять необходимые задачи; а вот если слишком глубоко в них погружаться, то возникали проблемы. Разумеется, пока он пересчитывал обнаруженных сегодня рептилий и земноводных, он занимался калькуляциями, но калькуляция – лишь одно из выражений восприятия, волна воды, ничем не отличающейся от остальной воды в море, но мимолетно принявшей определенную форму. Знаменитое право американских граждан на «стремление к счастью» на самом деле является гарантией постоянного несчастья, поскольку стремиться можно лишь к тому, чего нет, так что Фрэнсис утверждался в осознанном восприятии подобно тому, кто лежит на траве, а не тому, кто вскакивает с травы и устремляется на поиски места, где можно прилечь. Ему не нужно было размышлять об осознанном восприятии, потому что осознание заложено в природу ума; вообразить, что он лишает себя осознания, прекратив размышления о нем как о драгоценном предмете, было так же нелепо, как вообразить, что надетая перчатка лишает его руки. Пока он осознавал, что делает в то время, как совершает это действие, он был способен уделять внимание тому, куда ступает, отметить отсутствие животных под первым навесом и в то же время примириться с содержимым своего ума. Строго говоря, там не было того, с чем примиряться, надо было лишь распознать естественное состояние; однако же требовалось провести огромную работу, чтобы воспринять эту естественность не как догму или абстракцию. Специфическая чувствительность Фрэнсиса постоянно генерировала метафоры, напоминая ему о естественном состоянии, которое должно было прийти естественно, но в его случае приводило за собой караван сравнений и аргументов. На пути к следующему гофрированному железному навесу Фрэнсис представил себе огромную сферу постоянного и стабильного осознания, окружающего видимую территорию, мир и вселенную, но вскоре отказался от этого образа, поскольку в сфере должен быть центр и границы, а осознание безгранично и не централизованно. Неужели необычность такого представления делает его панпсихистом? Вполне возможно, но в данный момент Фрэнсиса не заботило, какое именно место он занимает на противоречивой шкале исследований сознания, гораздо больший интерес представлял тот факт, что он утвердился на поверхности сознания, а не насажен на его концептуальную вершину. Он освежил свое отношение, напомнив себе, что связь всего со всем непрерывно меняется, вот как когда червяк под ногами заглатывает очередную крупицу почвы или сам Фрэнсис наклоняется, чтобы заглянуть под навес, и каждая подобная реконфигурация совершается впервые. При мысли об этом непрерывном проявлении нового из грунта привычного он немедленно представил себе воздушные волны зноя, дрожащие над дорогой в пустыне. И все же в итоге не понадобилось отвергать этот образ, поскольку не имело никакого значения, деятелен его ум или же относительно покоен, ведь сам акт признания являл собой утверждение и вызывал спонтанное чувство невесомости, и ощущений, и мыслей, и метафор, и аргументов, чувство «зеркальной сущности разума», его способности отражать все так, чтобы отражение пятнало и не повреждало само зеркало. «Зеркало» в этом сравнении, безусловно, было очередной метафорой, но самоотчуждающейся: в «зеркале» разума метафора о зеркале не задерживалась дольше иных, хотя ее можно было доверительно рассматривать сколько угодно, как любой другой предмет. Главным было не декларировать убеждения, а расчищать завалы заблуждений, из которых и складываются почти все убеждения. По правде сказать, приходилось начать с уверенности в том, что разум в своем естественном состоянии чист и ясен, так что ему не требуется ни во что «верить», поскольку все знание проистекает из этой ясности. Все непознаваемое сразу же отпадало как бесполезное, присущее «благородным наукам», если именовать это с традиционной вежливостью, а все известное в этой ясности прекрасно обходилось без группы поддержки убеждений, которые подстегивали и раскручивали буйное неистовство деклараций. Под вторым навесом обнаружились две веретеницы – ложноногие ящерицы с крошечными глазками, которых часто принимают за змей. Сидела там и обыкновенная жаба – эти экземпляры в последнее время в