Двойной контроль — страница 15 из 46

что ребенок целыми днями плачет, но всякий раз, когда Карен приходила домой, сын был сонным и вялым, чему в конце концов обнаружилось объяснение – пустая бутылка джина рядом с банкой детского питания. Карен боялась обвинить в этом Генри, но втайне была ему благодарна за краткие часы отдыха, прежде чем Кит просыпался среди ночи и начинал орать. Впоследствии она покаялась Оливии, что сперва поверила замысловатым объяснениям Генри, откуда у восьмимесячного ребенка синяки, а потом и сломанная рука. Правда, когда у Кита на спине и на ногах обнаружились ожоги от сигарет, Карен больше не могла обманываться. Однажды Генри заявил, что в воскресенье вся семья поедет в Кент, к его суровой старой матушке, ярой поклоннице телесных наказаний, считавшей, что смертную казнь следовало не отменять, а, наоборот, расширять, как облако ядерного взрыва, чтобы она покрывала не только государственную измену и убийство, но и грабежи, и мошенничество, и карманное воровство, и изничтожила всех сорванцов на улицах Рамсгита, сорящих конфетными фантиками на виду у старухи, отправившейся в магазин за кексом. Генри боялся мать пуще смерти и ни за что на свете не отказался бы ее навестить. Карен сунула градусник под струю горячей воды и заявила, что Кит температурит, поэтому, к сожалению, не сможет поехать к любимой бабушке. Как только Генри вышел из дома, Карен упаковала все, что могла, в два чемодана и, вне себя от страха и волнений, сбежала в женский кризисный центр в Чизике. Сотрудники центра помогли ей получить судебное предписание против Генри, и через адвокатов она согласилась не подавать на него в суд при условии, что он не станет возражать, если Кита отдадут на усыновление. В полиции Генри предупредили, что у них есть масса улик, включая фотографии ожогов на теле ребенка, и что если он хоть раз приблизится к Карен, его упекут в тюрьму; полицейские и без этого готовы были отправить его за решетку, но Карен упрямо отказывалась давать показания. Впрочем, все сработало, и Генри исчез из ее жизни, равно как и Кит, которого отдали в сиротский приют, когда ему было восемнадцать месяцев. Карен сказала Оливии, что больше никогда не видела сына и даже не знала, усыновили его или он так и остался в приюте, и что ее часто охватывает неизбывная тоска при воспоминаниях о своей прошлой жизни и о том, что отказ подать на Генри в суд, возможно, поставил под угрозу жизни других женщин и детей. Рассказ Оливии Фрэнсис выслушал, когда они вдвоем лежали на диване и смотрели на огонь в камине, и содрогнулся от ужаса, но как-то отстраненно: Оливия не знала Кита вне материнской утробы и вряд ли когда-нибудь с ним встретится, поэтому решила, что ежегодного визита к биологической матери будет вполне достаточно, чтобы отметить свою связь с человеком, чей поступок она теперь поняла и простила, не ощущая при этом особой привязанности. Самое главное, думал Фрэнсис, приподнимая третий навес, что они с Оливией, как все влюбленные, совершили ритуальный обмен детскими воспоминаниями, который их сблизил. Фрэнсис, на миг зациклившись между своим теперешним занятием и рассказом Оливии, почти ожидал увидеть под гофрированным железным листом Карен и Кита, но вместо беглецов увидел на земле спутанный клубок ужей с ярко выраженными круглыми желтыми отметинами на голове. Скорее всего, ужи были зачаты в июле и совсем недавно вылупились из кожистых яиц. Ужи тоже были охраняемым видом. Может быть, вскоре и вовсе не понадобится определений «охраняемый», «редкий», «исчезающий», «вымерший», потому что их придется применять ко всем видам животных, за редкими исключениями тех видов, которые исчисляются миллиардами особей, как медузы, монополизировавшие океан, или крысы и тараканы, расплодившиеся в грязи и тепле городов, но здесь, в Хоуорте, на клочке суссекской земли, жизнь процветала, а природа демонстрировала свою способность к возрождению – не только в возвращении уязвимых горлиц из ежегодной миграции по Южной Европе, птичьего эквивалента битвы при Сомме, с тысячами ружейных залпов в Греции и Италии, Франции, Испании и на Мальте, или в возобновившихся ночных трелях соловьев, но и менее заметно в увеличении числа дождевых червей, которые больше не гибли под плугом и от пестицидов, отравлявших почву, а удобряли и освежали ту самую землю, на которой сейчас стоял на коленях Фрэнсис, рассматривая ужей. Земля возрождалась и утверждалась после долгих лет интенсивной разработки, и Фрэнсис тоже утверждался после долгих лет погони за счастьем, утверждался в почве сознания.

9

Себастьян пришел в той же одежде, в которой он явился на прием на прошлой неделе: джинсы, грязные кроссовки и зеленый свитер с большой дырой на правом рукаве, из которой торчал голый локоть в окружении толстых нитей раздерганной шерсти. Он уселся в кресло, нервно свернул куртку и прижал к животу, словно не зная, куда ее лучше положить, но, как предположил Мартин, еще и потому, что не хотел лишиться своеобразного защитного слоя.

– Я на таблетках, – вяло сказал Себастьян, – поэтому чувствую себя каким-то раздерганным. Подрезанным. Может, прилягу на кушетку. Чтобы войти в роль, ну, как в кино. Только в реальности.

Мартин удержался от вопроса, какое слово в данном случае подходит больше: «реальность», «роль», «ролик», «нереальность» или «раздерганность», потому что в первую очередь следовало не пустить Себастьяна на диван.

– На нашей первой встрече, – начал он, – мы сидели лицом к лицу, вот как сейчас, так что, может быть, лучше продолжить в том же духе, пока мы с тобой не познакомимся поближе и не сможем рассматривать проблемы вместе.

– Может, прилягу на кушетку, – повторил Себастьян, будто не слыша.

– Да, конечно, но кушетка здесь для того, чтобы помочь человеку в спонтанных ассоциациях, а у тебя нет проблем со спонтанными ассоциациями.

– Были, когда я был в больнице.

– Нет-нет, я не в том смысле. Спонтанные ассоциации – это термин для обозначения неожиданных связей, возникающих в уме, но у тебя они возникают все время. И спонтанно.

– А когда мы начнем?

– Мы начали, когда ты вошел в кабинет, – ответил Мартин, – и сказал, что от лекарств чувствуешь себя подрезанным.

– А теперь я чувствую, что вы за мной следите.

– В некотором роде да, но это потому, что мы с тобой – в одной команде расшифровщиков и стараемся раскрыть одни и те же секреты, чтобы уменьшить твои страдания.

– Как в Блетчли-Парк.

– Да.

– Мы конструируем машину Тюринга, чтобы корабли не тонули.

– Совершенно верно.

– В одной команде со мной не хотел быть никто. Ну, с тех пор, как у меня начались приступы.

– А я хочу, чтобы мы с тобой были в одной команде, – сказал Мартин.

– Я вам не верю, – сказал Себастьян; по его лицу было похоже, что он вот-вот расплачется, но он тупо уставился на ковер и после долгого молчания произнес: – Мама всегда просила меня подрезать вершки и корешки у стручковой фасоли, когда готовила воскресный обед. А сейчас я весь подрезанный из-за клозапина, а еще из-за того, почему я его принимаю. Лекарство и причина неотделимы. Как сиамские близнецы. Брат Дэвида Боуи был шизофреником, а Дэвид Боуи – суперзвезда. Русская рулетка. Если ты конченый человек, значит ты все-таки был кем-то. А я никогда никем не был. Внутри только тонущие коты, которые дерутся в мешке, а мешок кто-то держит так, что уцелеет только один кот, если взберется на самый верх по головам остальных.

Мартин, никак не комментируя, дожидался, когда поток ассоциаций остановится, будто орнитолог, который в полной неподвижности наблюдает за стаей перелетных птиц, направляющейся к берегу. Их нельзя было спугнуть, нельзя было спросить, кто именно держит мешок, еще и потому, что Себастьян сам пока еще этого не знал.

– А ты можешь рассказать мне о своем первом приступе? – спросил Мартин.

– Ага, – сказал Себастьян.

Он встал и улегся на кушетку, все еще прижимая свернутую куртку к животу. Мартин не стал его останавливать, чтобы не прерывать рассказа, хотя и полагал, что Себастьяну лучше сидеть в кресле, а не лежать.

– Впервые это произошло, когда мы с Саймоном баловались травкой. Мы с ним дружили еще с начальной школы, но сейчас видимся всего несколько раз в год. Он навещает меня из жалости, представляется верным другом, но встречи со мной не приносят ему никакой радости. А раньше нас называли «не разлей вода», ну знаете, такое глупое выражение. В общем, мы пошли на Портобелло-роуд, и я вдруг начал слышать мысли прохожих, как будто быстро-быстро ловить радиостанции на шкале приемника, и все эти слова просто взрывались у меня в голове. Я сказал Саймону, что Портобелло-роуд должна называться Порталбелло-роуд, потому что она – портал в другое измерение, а Саймон заржал, потому что решил, что я просто укурился и несу всякую хрень. Ох, извините. – Он оборвал свой рассказ. – Все так сразу накатило, как будто флешбэк. Лучше я пересяду в кресло. На кушетке мне боязно, потому что я не вижу, что вы делаете. А вдруг вы меня пырнете авторучкой в глаз. Или в спину.

– Ничего подобного я не сделаю, – произнес Мартин серьезным тоном.

– Ну да, я вам вроде бы верю. – Себастьян уселся на край кушетки и, раскачиваясь, прижал к себе свернутую куртку. – Вообще-то, я знаю, что все это выдумки, потому что я на таблетках, но ощущение слишком сильное. Иногда все кажется сильнее, особенно если знаешь, что это неправда, потому что на то, чтобы это представить, уходит слишком много сил, если вы понимаете, о чем я.

– Да, понимаю, – ответил Мартин. – По-моему, ты очень внятно это выразил.

– А теперь вы меня умасливаете. Подрезанный и умасленный. Прямо хоть на королевский стол подавай. Мама бы загордилась. – Себастьян пересел в кресло, с какой-то унылой подозрительностью уставился на Мартина и продолжил: – Так вот, я сказал Саймону: «Ты чего, не врубился? Все думают, что за нами наблюдают видеокамеры, и датчики задымленности, и дикторы в телевизорах…» А Саймон ответил: «Ну, долбаные видеокамеры и так за нами наблюдают», а я сказал: «Ага, но на самом деле за нами наблюдают зеркала! Потому что, когда смотришь в зеркало, оно тебя засасывает и ты видишь самого себя, а потом оказываешься в ловушке за стеклом». Саймон разозлился, обозвал меня параноиком и мудаком, сказал, что я ему весь мозг вынес, и ушел. Бросил меня одного. – Внезапно Себастьян рассердился. – И вот что я при этом почувствовал, а, доктор Всезнайка? Кто здесь долбаный специалист? Мой так называемый лучший друг бросил меня одного, в толпе, а у меня первый приступ, поэтому я чувствовал себя покинутым, вот. Долболом.