– Мы не знаем, что ты чувствуешь, пока ты нам этого не скажешь, – невозмутимо произнес Мартин. – Ты мог испытывать огорчение, страх, злость, равнодушие или облегчение.
– Вот-вот, я и испытал облегчение. – Теперь Себастьяну хотелось со всем соглашаться. – Я решил, что если он не понимает, то мне без него даже лучше. Он мне только мешал осознать что-то очень важное и глубокое.
– Про зеркало? – спросил Мартин.
– Ага. Я понял, что все небо – это зеркало, огромное зеркало, как серебряная крышка на блюде, чтобы мы не остывали, пока Смерть нас не сожрет. Я знал, что только я еще не попал под его власть, поэтому я сосредоточился и послал синий луч изо лба в небо, чтобы оно разбилось, а зеркало послало в меня желтый луч с неба, и этот желтый луч стал вталкивать синий луч обратно мне в голову, чтобы ее расплавить. Я сопротивлялся изо всех сил и в конце концов разбил небо, и осколки зеркала рассыпались по всему Лондону. Такой красоты я в жизни не видел! И все зеркала в городе почернели, и я всех освободил.
– Наверное, ты чувствовал себя очень могущественным, – сказал Мартин.
– Ага, – ответил Себастьян. – Очень классное чувство, но в то же время мне стало очень страшно. Я знал, что небо взбесилось и попытается мне отомстить. Тут как раз подошли два полицейских и хотели меня арестовать, сказали, что я буяню в общественном месте, потому что когда я боролся с небом, то орал и швырял в него одеждой, пока не остался голышом, но тогда я этого не заметил. Я попытался убежать, но они меня поймали, вывернули мне руки, запихнули в машину и отвезли в отделение полиции, а я вопил в окно, чтобы предупредить людей, что осколки неба летят наверх и снова склеиваются в купол. Тогда меня первый раз и отправили в лечебницу. Там мне давали таблетки, желтые, но я понял, откуда они, и отказался их принимать. В конце концов мне начали делать уколы, раз в две недели, а потом сказали, что я могу вернуться домой, к родителям, в так называемый домашний уход. Только я ненавижу жить с родителями, а они ненавидят жить со мной, поэтому это не очень подходящее название.
– А какое название подходящее? – спросил Мартин.
– «Кот в шляпе»[12] подходит больше, – сказал Себастьян.
– Или кот в мешке.
Себастьян уставился на Мартина.
– Я понимаю, что вы делаете, – сказал он. – Я понимаю, что вы делаете, но это просто мертвые слова, вот как «шизофрения». Врачи говорят, что у меня «шизофрения», но это просто слово. Оно не значит, что они что-то понимают. Говорят, что это генетическое, или из-за химического дисбаланса, или из-за травки или там спидов, но они же не знают, что это, что это такое на самом деле…
Себастьян застопорился в своих попытках выразить словами беспомощность языка.
– Здесь нас интересует только одно, – сказал Мартин, – а именно то, что чувствуешь ты сам, то есть как ты это ощущаешь, твои личные переживания. И чем лучше мы это поймем, тем меньше ты будешь страдать.
– Таблетки принимать тяжело, потому что из-за них я набираю вес и меня все время клонит в сон, – объяснил Себастьян, – а тот день был самым важным днем моей жизни, самым живым, а теперь, когда я перестаю принимать таблетки, все не так, как тогда. Все становится сумбурным и страшным, наверное, потому, что клозапин отнимает у меня силы. Запинай меня в клетку, запинай меня в угол, запинай пинками. Я называю клозапин Волшебником страны Озапин, потому что, когда приходишь туда, там все фальшивое, как Волшебник страны Оз. Просто обман и фокусы. Он тебя не вылечивает, а только обманывает и делает все фальшивым.
– Что ж, если ты согласишься, то мы попробуем разобраться, правда ли это, – предложил Мартин.
– Ага, это будет самый лучший фокус, – сказал Себастьян, как ребенок, создающий бесконечный регресс, задавая вопрос «почему» на каждый полученный ответ. – Те, кто говорит мне про правду, всегда стараются доказать, что у меня «глюки», поэтому их «правда» – это такой фокус, чтобы украсть у меня мою правду: я знаю, что разбил небо.
– Правда не может быть ложью, – возразил Мартин. – Эта позиция несостоятельна, и подобная логика порождает слово «глюки», но здесь нас не интересует подобная логика. Нас интересует символическая правда, которая помогает примирить все эти противоречия. Правда заключается в том, что именно в тот момент ты чувствовал: надо разбить небо, чтобы спасти себя и все остальное человечество, но правда и в том, что этот символический поступок был порожден предыдущими чувствами и ощущениями. Здесь мы не станем развенчивать твои «глюки», а постараемся понять твой символический язык и твою систему образов. Твой разум – это не широкая спокойная река, вьющаяся по равнинам, которая видна всем из окна самолета, а бурный горный поток, который скрывается под землей, а потом вырывается из склона в самом неожиданном месте, но это не значит, что его русло невозможно отследить и понять, почему он иногда уходит под землю, а потом опять появляется.
– Горный поток… – удовлетворенно повторил Себастьян. – Значит, я могу остаться?
– На сегодня наша беседа подошла к концу, но, по-моему, начало было очень плодотворным.
– А теперь, значит, пошел вон отсюда, – взволнованно и огорченно сказал Себастьян. – Ты – горный поток, вот и все, проваливай.
– Я тебя не гоню, – твердо возразил Мартин. – Наша беседа прошла очень успешно, поэтому тебе хочется ее продолжить, и мы ее обязательно продолжим, через неделю, в то же самое время.
– Через неделю? – в отчаянии повторил Себастьян. – А что я буду целую неделю делать со всеми этими мыслями?
Мартин быстро принял решение.
– Послушай, Себастьян, я понимаю, что для тебя это очень важно. Я очень хочу тебе помочь. Обычно я принимаю пациентов в другой клинике. Одна из моих пациенток как раз закончила курс анализа, поэтому у меня появилось окно по пятницам, без двадцати двенадцать, и я готов предложить его тебе. Так что у нас будет две встречи в неделю, и встречаться мы будем не здесь, а в другой клинике.
– Ага, значит, у вас была карта в рукаве, – сказал Себастьян. – Заныканная сигаретка. И со мной вы делиться не собирались.
– Окно появилось как раз на этой неделе, и мне лишь сейчас пришло в голову, что это время можно отдать тебе. Разумеется, бесплатно. В общем, подумай, хочешь ли ты этого.
– Хочу, – быстро сказал Себастьян. – А думать не хочу.
– Вот и славно. – Мартин улыбнулся и встал. – Тогда до встречи в пятницу, без двадцати двенадцать. Вот адрес.
Он взял визитную карточку с письменного стола и вручил ее Себастьяну.
Себастьян попрощался и, не оборачиваясь, замер на пороге.
– По-моему, вы добрый, – пробормотал он и вышел, не оглядываясь и не закрыв за собой дверь.
10
Завершив работу над книгой, Оливия чувствовала себя как в отпуске и теперь, впервые за долгое время, могла неторопливо и вдумчиво заняться выбором интересующих ее научно-исследовательских проектов. Она растянулась на кровати в своей спальне родительского особняка, а рядом на покрывале лежал раскрытый томик Салли Сэйтл «Нейромания»[13]. Она уже прочла его до половины, но решила отвлечься. Отвыкнув от экстравагантной роскоши ничегонеделания, Оливия разглядывала хорошо знакомые очертания крон, крыш и окон, на которые смотрела всю сознательную жизнь, в любое время года, из года в год. Сейчас последние осенние листья еще цеплялись за влажные ветви, а в окнах напротив зажигались огоньки.
Дом дышал покоем. Отчасти потому, что стоял на тихой улочке и за стеной не было шумных соседей; отчасти потому, что встревоженные пациенты приходили сюда, чтобы обрести покой в беседах с одним из родителей Оливии; но, на ее собственный взгляд, потому, что это был прекрасный семейный очаг. В ее самых первых воспоминаниях дом был местом, где была она, а когда ее родители умрут, то дом станет местом, где ее больше не будет, потому что ни она, ни Чарли не смогут содержать огромный особняк. Дом был идеален именно для их семьи из четырех человек, что придавало ему совершенную длительность и реалистичную непостоянность. В нем не было ни финансовой или сентиментальной обузы родового гнезда, ни необузданности внезапного подъема, раздела или упадка. До тех пор пока что-то не ломалось окончательно, ни Мартин, ни Лиззи не могли заставить себя заняться ремонтом. Дом был местом работы и радушного гостеприимства, но более всего домашним очагом семьи, почти родной для Оливии, которая к тому же подозревала, что именно поэтому привязана к нему больше всех.
Сегодня Люси делали фМРТ, чтобы узнать, операбельна ли опухоль. Во вчерашнем телефонном разговоре Люси так торопливо и настойчиво описывала, что с ней происходит, что Оливия ощутила болезненную неловкость. Люси никогда прежде не испытывала подобного страха. В общем-то, он был неудивителен, но позволял увидеть еще одну грань ее личности, посвященную исключительно борьбе со страхом. По рекомендации Эша Оливия начала читать «Нейроманию», отчасти для того, чтобы со знанием дела пытаться успокоить Люси, но еще и потому, что в последнее время заинтересовалась нейробиологией, яркие образы которой затмили двойную спираль ДНК и стали новой эмблемой неотразимой силы науки, раскрывающей тайны природы. И все же в статусе этих двух научных эмблем существовали значительные различия: в то время как структура ДНК представляла собой две спирали, скрученные в противоположном направлении и горизонтально скрепленные парами нуклеотидов, еще ни одному нейрохирургу не удалось без внушительной дозы псилоцибина вскрыть череп пациента и увидеть сияющее многоцветное изображение, генерируемое при функциональном нейровизуальном обследовании, часто воспроизводимое на обложках журналов и демонстрируемое на слайдах при чтении лекций на любую тему, от онкологии до импульсивного потребительского поведения. Поп-артовские картинки мозга придают наукообразия разговорам о насилии или о рекламе, о бессознательном восприятии или о политических пристрастиях, о болезни Альцгеймера или о сексуальном возбуждении. Эти образы получили такое широкое распространение, что вскоре студенты начнут требовать, чтобы ими сопровождали лекции о творчестве Джейн Остин, как требуют кетчупа, горчицы или майонеза в ларьке с хот-догами. Какая часть мозга озаряется, когда читатель впервые сталкивается с мистером Дарси и его одиозной гордыней? Допустимо ли, чтобы литературные критики игнорировали то, что происходит в миндалевидном теле читательского мозга, когда Элизабет Беннет отвергает его предложение руки и сердца? Любое исследование, если оно желает серьезно себя зарекомендовать, должно настоятельно нуждаться в нейровизуализации, такова общепризнанная истина