[14].
Но каков же истинный статус этих ярких разноцветных снимков? Если не считать ценной информации об анатомическом строении, восторг, вызванный наглядными образами мозга, дал толчок к непомерно преувеличенным предположениям о его работе, точнее, о том, что происходит в мозгу за определенным пределом сложности. Динамически замерялся контраст, зависящий от степени насыщения крови кислородом (BOLD-сигнал), и снимки отражали местную активность, основанную на статистических различиях BOLD-сигналов. Вот и все. А резолюция этих компьютерных моделей зависела от вокселей – трехмерного эквивалента пикселей. С человеческой точки зрения, воксель был крошечным, но с точки зрения нейрона выглядел лесом, где можно было невозбранно скрываться, а вовсе не тем уровнем, на котором можно представить синапсы, дендриты, аксоны и электрохимическую активность, не говоря уже о том, чтобы доказывать причины сложных психологических состояний. Для Люси, разумеется, важно было определить местоположение и размер опухоли. Было ясно, что эти снимки раскрывают кое-что о самом мозге, но далеко не ясно, в какой мере они способны раскрыть хоть что-то о разуме и личности. Мало того что мозг – это не разум, изображение мозга – это вовсе не мозг.
Размышления Оливии о нейровизуализации начались после того, как эта проблема неожиданно ворвалась в жизнь Люси, и совпали по времени с разговорами на ту же тему, которые вел отец Оливии, все еще возмущенный неадекватностью книги «Шизофрения: краткое введение», отрывки из которой он зачитывал в тот день, когда Люси рассказала Каррам о своем диагнозе.
– В книге приводятся всевозможные примеры энцефалосцинтограмм, – жаловался Мартин, – якобы «связанных» с галлюцинациями, то есть эти участки мозга якобы «вспыхивают», когда у пациента галлюцинация, а еще содержатся заявления, что размер миндалевидного тела и гиппокампа у пациентов с шизофреническими расстройствами, «как правило», меньше обычного. Те, кто верит в эту высокотехнологичную френологию, – настоящие безумцы, которые совершенно не стремятся к выздоровлению, в отличие от пациентов, чей мозг они сканируют. Да, конечно, вполне справедливо усомниться в том, что женщины страдают «завистью к пенису», но, к сожалению, «зависть к физике» действительно существует: попытка создать машину, которая сможет изъять психологические ощущения из психического заболевания. Это полный абсурд!
– И генетические корреляции шизофрении тоже неубедительны, – заметила Оливия.
– Ох, каких только корреляций не напридумывали! – вздохнул Мартин. – У кошек есть такой паразит, Toxoplasma gondii, который чаще встречается у людей с биполярными и шизофреническими расстройствами, чем в контрольных группах испытуемых. Некоторые даже считают, что Блейк написал «Тигра» из-за того, что страдал токсоплазмозом, которым заразился от своего кота.
– Да неужели? – удивилась Оливия. – Странно, что у нас так мало поэтов-провидцев, принимая во внимание то, сколько в стране домашних кошек.
– Может, нам с тобой надо совместно написать статью про роль кошек, генов, энцефалосцинтограмм и психотерапии в диагностике и лечении шизофрении, – сказал Мартин. – Я дам примеры клинических случаев, а ты рассмотришь генетику и нейровизуализацию.
– Нет, погоди, – запротестовала Оливия. – Я в отпуске. И вообще, нейровизуализация – не моя область. Обратись к Эшу, приятелю Люси. Он не только врач, но и нейробиолог.
– Превосходно! – воскликнул Мартин. – Новый проект! Шизофреники в сто раз чаще обычных людей совершают самоубийства. Если в этом виноваты гены, то почему серп естественного отбора не уничтожил эту нежелательную черту?
– Ну, искренние приверженцы подобных взглядов скажут, что множество слабых корреляций уцелело именно потому, что наш герой, Естественный Отбор, уничтожил основных виновников.
– То есть, если верить им, – сказал Мартин, – шизофрения когда-то была более генетическим заболеванием, чем сейчас, а теперь, когда она встречается чаще, то все равно остается генетическим заболеванием. Просто поразительно!
Оливия попрощалась с отцом, заявив, что пока не готова к участию в проекте, хотя мысль о совместных исследованиях была соблазнительна после длительной работы в одиночестве. Оливия задумалась, с чего бы начать. В ее книге шизофрения упоминалась в одном небольшом абзаце, где говорилось, что сто двадцать восемь генов в ста восьми локусах связаны с «затяжным психозом» и что большинство вариантов также ассоциируются с биполярным расстройством, синдромом дефицита внимания и аутизмом. В редком случае синдрома Ди Джорджи – делеции центрального участка длинного плеча хромосомы 22 (22q11.2) – наблюдаются сто восемь клинических ассоциаций, одна из которых – шизофрения. Вся эта широкая россыпь крохотных неоднозначных факторов, даже сметенная воедино, в горстку тончайшей пыли, указывала лишь на скудный набор генетических различий между пациентами с шизофреническими расстройствами и контрольной группой испытуемых. Тем не менее, невзирая на отцовский энтузиазм, Оливия не собиралась немедленно соглашаться на совместное написание статьи.
Она шла к Люси, в апартаменты Хантера, поэтому не стала совершать особых приготовлений к выходу. Больше всего ей нужна была чашка крепкого кофе, чтобы предотвратить вялость, надвигающуюся головную боль и смутное отчаяние, которые атаковали лишенное кофеина тело каждые четыре-пять часов. Может, необходимо устроить плановое отвыкание в Ивовом коттедже, чтобы Фрэнсис поил ее сначала черным, потом зеленым, а потом белым чаем, а она бы потела, металась и лепетала что-то невнятное, привязанная к кровати в запертой спальне.
Оливия налила кофе в гигантскую кружку и вышла из кухни в гостиную, где сидел Мартин в удобном старом кресле с продавленными пружинами, которое она хотела занять сама. Он был в одном из трех серых костюмов, в которых обычно вел прием, в джемпере и вязаном шерстяном галстуке. Одежда, подобранная не ради элегантности, а с точки зрения психологии, внушала пациентам, что перед ними – профессионал, человек солидный, в возрасте, который совершенно не намерен выражать себя своей манерой одеваться. Ему интереснее слушать рассказы пациентов, а не рассказывать о себе. Оливия, прекрасно знакомая с отцовским гардеробом, всегда поражалась продуманной нейтральности его рабочего наряда. Наверное, шпионов учат одеваться так же неприметно, чтобы их никто не запомнил.
– Привет, папа! – Она уселась на диван напротив.
– Как ты, родная?
– Лентяйничаю, – ответила Оливия. – Собираюсь навестить Люси.
– Ох, милая Люси… Как она себя чувствует?
– Узнаем после ужина, – вздохнула Оливия. – Держится храбро, но храбрость нужна, только если тебе страшно, а ей, разумеется, страшно.
– Да, конечно, – кивнул Мартин. – Даже у стоицизма есть пределы. По-моему, встреча с тобой ее поддержит.
– Надеюсь. – Оливия отпила кофе. – К счастью, ее отношения с боссом улучшились.
– Это хорошо, – сказал Мартин и, помолчав, добавил: – Я тут обдумываю нашу совместную статью.
– Я в отпуске! – напомнила Оливия.
– Будем работать в отпускном режиме, – заверил ее Мартин. – Я буду принимать пациентов, проведу кое-какие исследования и подберу клинические случаи.
– Ах да, разрозненные клинические случаи, – добродушно поддела его Оливия.
– А что такое теория, если не особо солидный набор разрозненных утверждений? И что такое факт, если не особо солидная теория?
– К счастью, я не успею ответить на эти вопросы, потому что иначе опоздаю к ужину.
Она встала и поцеловала отца в лоб.
– Хорошего вечера, родная, – сказал он. – Передай от меня привет Люси.
– Обязательно.
11
В Калифорнию Хантер вернулся, испытывая периферальные галлюцинации – не полную оккупацию визуального поля, а постоянное мелькание смутно знакомых образов на краю зрения. Тени верблюдов и убийц с топорами, выхватываемые на склонах и камнях фарами автомобиля, в котором Рауль вез Хантера из Кармела в «Апокалипсис сегодня», тревожили не так сильно, как невозможная мышка, которая только что шмыгнула по пустому сиденью рядом с Хантером и исчезла, едва он повернулся, чтобы взглянуть на нее. Он побывал в Нью-Йорке, Оксфорде, Лондоне, Ассизи, Париже и снова Лондоне и Нью-Йорке и сейчас, всего десять дней спустя, вернулся на Западное побережье США. Он поддерживал свои силы таблетками не только из-за многочисленных встреч, решений, часовых поясов и приобретений, а еще и потому, что приходилось быть то дружелюбным, то напористым, в зависимости от ситуации, а сон то и дело откладывался на потом. Тело, истерзанное лекарствами, раз за разом не выдерживало, и каждый следующий крах становился все хуже. В полете из Нью-Йорка он чувствовал себя так, будто громила-мафиози выбросил его из вертолета в кишащую крысами мусорную свалку, на осколки разбитой посуды и искореженный металл, смягченные лишь необеззараженными больничными отходами и вонючими подгузниками. Он был готов на все, что угодно, лишь бы как-то отделаться от этого чувства. Поскольку мириться с любым разочарованием он не терпел, то сдуру решил принять еще одну таблетку. Разумеется, теперь за это пришлось расплачиваться, причем не только галлюцинаторными шмыгающими мышами, но и ордой варварских мыслей, ворвавшихся в незащищенные ворота его редактора-рассудка и превращавших даже самые основные понятия в нечто невнятное и угрожающее.
Поездка по Первой магистрали вызывала в памяти ощущение подступающей катастрофы в движении, которое Хантер впервые испытал в четырнадцать лет на заднем сиденье отцовской машины, возвращаясь в Лондон воскресным вечером. Он вполуха слушал, как его нелепые тупые предки обсуждают светские сплетни и результаты ужасно скучного уик-энда, проведенного в английском особняке, где гуляли сквозняки, половина комнат была заперта, а в остальных собрались до карикатурности пафосные типы, из-за которых ему пришлось пропустить клевую тусовку в Камден-Локе с приятелями из Вестминстерской школы. В те дни движение на английских шоссе часто ограничивалось одной полосой, так что быстрее было бы добираться до Лондона пешком, но в тот раз из-за какого-то просчета Министерства транспорта Великобритании действовали все три полосы, и машина мчалась сквозь дождь на предельно допустимой скорости. Как тот, кто сосредотачивается на одном инструменте в оркестре, Хантер отключил отупляющий родительский разбор полетов и вслушался