de novo, и, значит, по определению не унаследованы.
– А как же близнецовый метод? – напомнил Хантер. – Это же золотой стандарт для генетического анализа.
– Да, такое мнение существует, – кивнула Оливия, – но многие клинические психологи, вот как мой брат Чарли, сомневаются в постулате о равенстве сред, на котором оно основывается. Результаты приписываются чисто генетическим причинам, не принимая во внимание фаворитизм, обвинения, заданные интерпретации и, в случае гомозиготных близнецов, влияние того, что их одинаково одевают, учат в одном и том же классе, они обзаводятся одними и теми же друзьями, их путают и, в общем, у них происходит «слияние позиции личности». Сторонники генетического подхода пытаются обойти эти социологические и психологические факты, утверждая, что гены гомозиготных близнецов «создают» искажающие воздействия, будто два младенца-близнеца, лежащие в одной колыбели, генерируют мощное энергетическое поле, заставляющее мать одевать их одинаково, а весь остальной мир тем временем застывает. В этом убедительном сценарии сама мать не подвержена ни каким-либо внешним финансовым, социологическим или психологическим силам, ни влиянию своих собственных генов, а просто подпадает под генетическое «созидание» гомозиготных близнецов. Это своего рода порочный круг в рассуждениях, предполагающих то, что они собираются доказать, а потом раз за разом повторяющихся в близнецовых исследованиях, как круговая оборона, защищающая осажденную догму.
– Знаете, – заявил Хантер с довольной улыбкой, – теперь, когда я выкупил «ЭвГенетику», по-моему, ее надо переименовать. Люси, вот ты этим и займись. Через пару недель дашь мне предложения.
– Я уже знаю, как назвать компанию, – сказала Люси. – «ЭпиФьючерс».
– За «ЭпиФьючерс»! – воскликнул Хантер и махом выпил очередную рюмку водки. – Отлично! Кстати, Фрэнсис, прошу прощения за то, что нарушил ход твоих экспериментов и распугал лесных жителей. Я же не знал, что здесь заповедник. Сейчас отправлю вертолет домой, пока еще светло, чтобы пилот не включал освещения, и попрошу, чтобы за мной прислали машину.
Он вытащил мобильник.
– К сожалению, здесь нет связи, – сказал Фрэнсис. – Но давайте предупредим пилота, а потом, если хотите узнать побольше о проекте восстановления дикой природы, пойдем со мной, прогуляемся.
– С удовольствием, – согласился Хантер.
Фрэнсис предложил ему пару резиновых сапог вместо замшевых туфель, взял блокнот с полки у двери, и оба вышли из дома. Оливия усадила Люси на диван. Когда восторженный бас Хантера и еле слышные ответы Фрэнсиса стихли вдали, подруги расхохотались и поудобнее устроились на диванных подушках.
– Что это было? – Оливия схватила Люси за руку и взглянула ей в глаза. – Он просто псих. Но гораздо добрее, чем я представляла.
– Я и не думала, что он такой заботливый, – сказала Люси.
– Он в тебя влюблен.
– О господи, только этого мне не хватало. Роман с Хантером мне нужен, как…
– Как дырка в голове?
– Ой, нет, – вздохнула Люси. – Совсем не так, как дырка в голове.
Чуть позже она медленно поднялась к себе в спальню и без сил упала на кровать. Она привыкла читать перед сном, поэтому включила лампу на прикроватном столике и взяла в руки роман, который начала перед тем, как попала в больницу. С тех пор она так и застряла на одном месте и сейчас, не успев перевернуть тяжелую страницу, выронила из рук книгу и провалилась в сон.
Проснувшись, она увидела свет лампы, размазанный по глянцевой черноте окна. Непонятно было, это поздний вечер или глубокая ночь. Люси приоткрыла дверь спальни, услышала негромкие голоса на первом этаже и снова отправилась в медленное путешествие по лестнице в гостиную, сообразив, что еще не очень поздно и что если снова лечь в постель, то она проснется среди ночи. Оливия сидела, положив лэптоп на поднятые колени, а Фрэнсис расположился в противоположном конце дивана, вытянув ноги к Оливии.
– Хантер уехал? – спросила Люси, усаживаясь в кресло у камина.
– Да, около часа назад. – Оливия закрыла лэптоп. – Попрощался, пожелал тебе всего хорошего и заявил, что до полного выздоровления тебе положен оплачиваемый больничный.
– Я, конечно, рада это слышать, но мне очень неловко, что он так запросто к вам нагрянул.
– Да пусть хоть каждый день обед привозит, – сказал Фрэнсис, – только на велосипеде. Я, вообще-то, против фастфуда, но корзина Хантера – отличное решение для тех, «кому некогда».
– Вы с ним хорошо погуляли? – поинтересовалась Люси.
– Прекрасно, – ответил Фрэнсис. – Знаешь, он действительно все понимает. Я процитировал ему Рузвельта: «Государство, которое уничтожает почвы, уничтожает себя»[17]. Ему очень понравилось. А потом мы поговорили о Дарвине, о земляных червях, об искусственных удобрениях, о снижении питательности продуктов. Я сказал ему, что в мировом масштабе деградация почв обходится нам в десять целых и три десятых триллиона долларов в год.
– Ох, любишь ты запугивать людей почвенной статистикой.
– Ну да, – ухмыльнулся Фрэнсис. – Но вообще все прошло великолепно. По-моему, он проникся проблемами экологии. Хоуорт очень странно влияет на людей. Прогулки по земле, на которой никто не наживается, позволяют отдохнуть от мыслей о том, как наживаться на всем остальном.
– Капитализму и природе срочно необходима семейная психотерапия, – сказала Оливия.
– Да уж, – вздохнула Люси, ощупывая края вмятины, спрятанной под бинтами. – За бесконтрольный рост приходится платить. – И добавила, решив сменить тему: – Как бы то ни было, похоже, все прошло отлично. И мне волнений меньше.
– Кстати, он пригласил нас всех к себе в гости. На юг Франции, в мае, – сказала Оливия.
– Правда? – изумилась Люси.
– Да. В «Яркое солнце», – кивнула Оливия. – Oh, les beaux jours![18]
Часть вторая
13
Вместо мокрых кирпичей и скелетных ветвей, которые еще недавно виднелись сквозь стеклянные двери кабинета, Мартин смотрел на белый, как соль, боярышник и темно-розовые цветы вишни, ширмой загораживающие стены, на шпалеру, скрытую спутанными плетями жимолости, и на густую крону соседского каштана, объединившую два сада в цветущую панораму. Пациенты Мартина часто упоминали о прекрасном виде за окнами, то ли противопоставляя его своему внутреннему состоянию, то ли завидуя, поскольку им приходилось возвращаться в свои унылые жилища. Тех, из чьих домов открывались «прелестные» или «вдохновляющие» виды, хотя сами владельцы были не в состоянии ими прельщаться, а тем более вдохновляться, вряд ли утешал крошечный зеленый оазис Мартина, поскольку они разочаровались и в Хэмпстед-Хите, и в Вестминстерском мосте. Некоторые вообще не обращали внимания на зелень, но Себастьян был единственным из пациентов, который не мог удержаться от нападок на пробуждающуюся жизнь в саду, – впрочем, он нападал на все подряд. Он проходил период (если, конечно же, это был период и если его можно было пройти) психической трансференции, в котором Мартину отводилась сборная роль плохого объекта: человека, на которого Себастьян мог перенести свои самые затаенные параноидные страхи, тревогу и отчаяние. Такое явное ухудшение давало повод для оптимизма, демонстрируя, что Себастьян считал кабинет Мартина безопасным местом, где можно было выражать тревожащие мысли, которые обычно отторгали от него людей, тем самым усугубляя его одиночество и ужас. Теперь Себастьян приходил на прием три раза в неделю – по средам, четвергам и пятницам – на дом к Мартину, а не в официальную поликлинику, где они начинали терапию.
Сегодня Себастьян опять опаздывал, но, как подозревал Мартин, намеренно. Простое отсутствие было бы слишком явным способом выразить смятенное состояние пациента, так что если считать опоздание началом нападок, то Себастьян безусловно намеревался предъявить Мартину подробные претензии. Себастьян нередко не являлся на прием, так что в конце концов Мартин выработал способ: звонил в общежитие, представлялся сотрудникам, а они сообщали ему, что Себастьян либо отказывается выходить из дома, либо, если он перед этим уходил, что вернулся без помех. Когда Себастьян пропускал прием, то не мог избавиться от ощущений покинутости, лишений и ненадежности, а встречи с Мартином давали своего рода отдушину этим ощущениям. Себастьян не жаждал устранения симптомов своего расстройства, считая это чем-то сродни ампутации, но хотел выразить их более целенаправленно, атакуя врача, предлагавшего отрезать ему руку. Таким болезненно искаженным умонастроением обладают лишь те, для кого ясность представляет пугающую альтернативу. Даже самый образованный и склонный к сотрудничеству пациент-невротик оказывает некоторое сопротивление, но в тех случаях отказ от устаревшей защиты вызывает лишь волну тревожности или отречение от излюбленного представления о себе; для пациента-шизофреника отказ от психоза видится полным и абсолютным уничтожением. Себастьян раз за разом пытался саботировать терапию. В начале он приходил к Мартину, приняв усиленную дозу нейролептиков, и объявлял себя излеченным. Теперь, полгода спустя, он просто вел себя вызывающе.
Поскольку время приема уже настало, Мартин сел в свое кресло, мысленно представляя пациента и демонстрируя надежную заботу, хотя отсутствующий Себастьян и не мог ее оценить. Если бы он все-таки явился на прием, то обнаружил бы своего психотерапевта за работой. Для Себастьяна такая надежность Мартина была, с одной стороны, сродни надежности палача, поджидающего узника в тюремной камере, а с другой, в разум Себастьяна проникал регулярный ритм, мерно качающаяся колыбель приемов трижды в неделю. То, что в сознание Себастьяна постоянно врывалось бессознательное, не означало, что он способен понять его смысл; его разум больше напоминал «зримую тьму» Мильтонова ада[19]