. Если он и вправду сын Карен и если Карен сказала Оливии правду, утверждая, что отдала в приют восемнадцатимесячного младенца, то значит, он провел в загоне социальных служб почти полгода.
Да зачем он этим занимается? Все это были исключительно домыслы, но Мартин волновался оттого, что, возможно, сам того не зная, проводил курс психотерапии с биологическим братом-близнецом его дочери, поэтому едва не поддался соблазну нарушить свои правила и позвонить в общежитие, в агентство по усыновлению или в психиатрическую лечебницу, куда отправляли Себастьяна, чтобы узнать о нем побольше. Мартин долго смотрел на телефон и в конце концов передумал. Он не мог бросить Себастьяна на произвол судьбы, в какой бы семье тот ни родился, а профессиональная этика не позволяла ему рассказать о своих подозрениях Оливии. Никакого конфликта пока не возникало, но со временем следовало обдумать этическую подоплеку сложившейся ситуации и рассмотреть встречную трансференцию, которая, вероятнее всего, возникла из-за упоминания усыновления. А сейчас надо было выбросить все эти мысли из головы и подготовиться к приему нового пациента.
14
– Господи помилуй! Господи помилуй! – бормотал отец Гвидо, крепко зажмурив маленькие глазки и сжав подлокотники так крепко, что костяшки пальцев побелели.
По настоянию кардинала отец Гвидо отправился из Рима в Ниццу прямым рейсом, хотя никогда раньше не был в самолете и панически боялся полетов.
– Считайте это наказанием за вашу некомпетентность и испытанием вашей веры, – заявил кардинал Лагерфельд. – Это самый откровенный случай мистического шпионажа на моей памяти.
Департамент интеллектуальной собственности Конгрегации доктрины веры, одной из девяти конгрегаций Римской курии, объявил, что сканирование мозга блаженного фра Доменико иностранными капиталистами-атеистами, совершенное исключительно из алчности, следует считать «пиратским деянием Дьявола».
– Он наш, – вещал кардинал Лагерфельд, расхаживая по своим великолепным апартаментам в Ватикане, – с младенчества вскормленный матерью нашей Церковью. – Он остановился у небольшой очаровательной Мадонны с младенцем кисти Рафаэля, чтобы подчеркнуть масштаб и глубину предательства отца Гвидо. – А вы отдали его в руки насильников, и это еще мягко сказано, в руки служителей Мамоны и Машины.
Эту унизительную отповедь прочел отцу Гвидо самый грозный блюститель порядка в Ватикане. Кардинал вручил отцу Гвидо контракт, составленный Папским советом по интерпретации законодательных текстов, в котором говорилось, что пятьдесят процентов доходов от продаж шлема «Святая глава» компанией «Гениальная мысль» следует перечислять на новый счет, открытый Институтом религиозных дел. Отцу Гвидо надлежало немедленно вылететь в Ниццу и убедить Хантера Стерлинга подписать контракт.
– Если он все подпишет, – объяснил кардинал уже более мягким тоном, – то мы гарантируем ему взаимовыгодную, гармоничную рекламную кампанию. О нашем товаре будут говорить с каждой кафедры, и он будет продаваться во всех храмовых лавках с высочайшей рекомендацией Префектуры экономических дел Святого престола, а может быть, – Лагерфельд выдержал многозначительную паузу, – даже самого его святейшества.
– Было бы чудесно, – с изумленной улыбкой пробормотал отец Гвидо.
– Однако же, – продолжил кардинал более привычным тоном служителя мстительного Господа, – ежели Стерлинг не подпишет, то мы затянем этого хищника в такие бюрократические силки во всех странах мира, что он десятилетиями из них не выпутается. Мало того что у нас накоплен двухтысячелетний опыт расстановки подобных силков, – добавил он, останавливаясь у роскошного гобелена, изображавшего усечение главы Олоферна, – они еще и окроплены кровью Спасителя нашего Иисуса Христа.
По скромному мнению отца Гвидо, это замечание было в какой-то степени бестактно, однако он не решился выступить против авторитетных заявлений кардинала Лагерфельда, хотя тот и был чудовищем, заставившим престарелого аббата презреть свои страхи. По дороге в аэропорт отец Гвидо позвонил своему секретарю, брату Манфреди, дабы сообщить ему, что покинул Ватикан, «поджав хвост».
– Не корите себя, святой отец, – ответил брат Манфреди. – Нам, простым францисканцам, не понять политику Святого города. Вы, движимый чистейшими идеалами, хотели предоставить простым людям шанс заключить высочайший союз, доступный человеческому разуму.
– А где ты сейчас? – спросил отец Гвидо, цепляясь за любую возможность, лишь бы не дрожать при виде диспетчерской вышки аэропорта имени Леонардо да Винчи за окнами такси.
– На огороде, святой отец.
– Ах, – вздохнул Гвидо, сдерживая слезы. – Мне сейчас так хочется оказаться рядом с тобой, на огороде в Ассизи.
После этого он и начал мысленно возносить безостановочную молитву: «Господи помилуй! Господи помилуй!».
Когда самолет наконец приземлился на посадочной полосе аэропорта Ниццы, которая в самый последний момент словно бы чудом возникла из моря, как перст Божий, спасая пассажиров от лучезарных вод Бэ-дез-Анжа, отец Гвидо внезапно осознал, что из-за бесконечной конторской работы, делопроизводства и необходимости принимать огромный поток туристов, посещающих многочисленные святые места Ассизи, в последний раз молился так долго и с таким рвением только в семинарской юности. Шагая по коридору, пронизанному сверкающим сиянием Средиземного моря, аббат понял, что кардинал Лагерфельд вовсе не чудовище, а великий духовный наставник, пославший его в это мучительное воздушное путешествие для того, чтобы он, Гвидо, совершил путешествие духовное, ради спасения своей бессмертной души. Он тихо возрыдал – благодарно, признательно, смиренно и изумленно, – следуя к выходу мимо указателей, все больше и больше расплывавшихся у него перед глазами.
Джон Макдональд прилетел на юг Франции из Эдинбурга по приглашению Сола Прокоша, чтобы провести выходные в «Ярком солнце», поместье легендарного Хантера Стерлинга. Джон надеялся наконец-то получить необходимое ему финансирование. Свою компанию он назвал «Не такая, как мы ее знаем». Название было аллюзией на сериал «Звездный путь» – «Это жизнь, Джим, но не такая, как мы ее знаем», – но Сол хотел его сменить. Джону нравилось старое название, хотя за соответствующую цену он готов был согласиться даже на «Пятьдесят оттенков серого». У Джона была мечта: создание неорганической жизни без углерода. Вместо цифрового компьютера, сводящего мир к бинарной информации и помещающего все во владения математики, Джон собирался создать аналоговый компьютер, вкладывая в него информацию с помощью материи, а не чисел. Ритмы и процессы такого компьютера будут имитировать биологию, одновременно высвобождая концепцию жизни из тисков углеродной тирании. Джон намеревался синтезировать вещества из любых неуглеродных элементов, чтобы сформировать все признаки жизни, ревностно хранимые биологией: клеточное строение, движение, рост и размножение. Если химия пока еще не может объяснить жизнь, то определение жизни необходимо расширить, чтобы оно включало все те процессы, которые химия может описать и экспериментально продемонстрировать.
– Passeport, s’il vous plaît, monsieur.
– Ah, excusez-moi![21] – сказал Джон, вручая паспорт полицейскому в стеклянной кабинке.
Билл Мурхед стоял у багажной карусели, высматривая свои чемоданы и сожалея о костюме небесно-голубого льна, приобретенном в качестве омолаживающего подарка, потому что обновка, как выяснилось, нещадно мялась и складок на ней сейчас было больше, чем морщин на привлекательном, но измятом жизнью Билловом лице. Кэролайн, судя по всему, сошла с ума. После тридцати лет цивилизованной супружеской жизни он внезапно получил письмо из юридической компании, с перечислением тягот, невзгод и унижений жены, вызванных его неверностью. «О женщины, вам имя – вероломство!»[22] Она явно дожидалась продажи оставшейся половины акций «ЭвГенетики». Коварная стерва! Она прекрасно знала, что всю жизнь он хотел выйти на пенсию и жить в особняке, приличествующем оксфордскому профессору, возведенному в рыцарское звание (или хотя бы с великолепной деловой хваткой). Когда представился шанс приобрести «Литтл-Сортингтон», обанкротившуюся гостиницу, которую надо было отреставрировать, чтобы она вновь стала величественным особняком на окраине очаровательной котсуолдовской деревушки, Билл Мурхед мигом ее купил. К гостинице прилагались земельные участки: деревенское крикетное поле с черно-белым павильоном, бóльшую часть года пребывавшее в вечной спячке, безмолвно ожидая звонких ударов биты по мячу и восторженных возгласов из-за выведенного из игры бэтсмена или разрушенной калитки; три обширных луга, отданных в аренду местным фермерам под выпас скота, и, разумеется, великолепный сад; роща в дальнем конце сада и речушка, почтительно струящаяся по территории поместья, а затем разносящая сплетни и слухи по деревне, под двумя живописными каменными мостиками, пригодными лишь для одностороннего движения. Кэролайн требовала у мужа половину совместного капитала, прекрасно зная, что этим подрывает мечту всей его жизни. Нет уж, Литтл-Сортингтон он отдавать не собирался. Он по-прежнему оказывал консультационные услуги «ЭвГенетике», сохранил за собой кабинет и преимущественные права члена совета управления колледжем, а также решился на довольно дерзкий шаг, который намеревался хранить в тайне до тех пор, пока не завершится бракоразводный процесс, – выразил свою готовность занять, за весьма внушительную сумму, пост заслуженного приглашенного профессора в Эр-Риядском университете, сроком на пять лет. Почему бы и не проводить унылые британские зимы в столице Саудовской Аравии, а потом возвращаться к звукам биты и мяча, к долгим летним вечерам и к великолепным воскресным пирушкам с великолепными друзьями в великолепном особняке.
«Ничего у тебя не выйдет, Кэролайн, – думал Мурхед, волоча дребезжащий чемодан по пустынному таможенному коридору. – Может, я и окровавлен, но не склонен»