е самой беседа с доктором Греем прошла гораздо жестче, чем консультация у мистера Макьюэна. Оливия нарушила запрет подруги, правда ничего ей об этом не сказав, и в результате услышанное на приеме ее очень рассердило.
Все, что доктор Грей изложил Люси, сводилось к следующему: рано или поздно ее опухоль станет более агрессивной, а покамест можно ограничиться только наблюдением и регулярным сканированием, не будоража самого злокачественного образования. На вопрос Люси, есть ли способы как-то улучшить шансы на излечение, доктор Грей ответил, что нет ничего другого, кроме как химио- и радиационная терапия и, возможно, операция, но на более поздней стадии. Голову врача, дружелюбного коротышки в рубашке и при галстуке, прикрывала черная бархатная ермолка.
– Значит, мне можно питаться жареной рыбой с картошкой, мороженым во фритюре и пить ром бутылками?
– Ну, нет никаких доказательств, что диета играет в этом существенную роль.
– Да неужели? – скептически осведомилась Люси.
Когда он заявил, что средний срок жизни пациентов с астроцитомой второй степени составляет примерно пять лет со времени постановки диагноза, ошеломленная Люси встревоженно и умоляюще поглядела на Оливию и Фрэнсиса. Оливия не знала, стоит ли вмешиваться в разговор. По результатам поиска в интернете она знала, что доктор Грей цитировал статистику из старой статьи, написанной еще в девяностые годы, где приводились самые короткие средние сроки. В недавних, более подробных научных исследованиях приводились цифры вдвое выше, особенно для женщин возраста Люси.
– Скажите, пожалуйста, а есть ли что-нибудь общее у тех пациентов, которые живут дольше среднестатистической нормы? – спросил Фрэнсис, заметив, что Люси от волнения утратила дар речи.
– Нет. Совершенно ничего общего, – ответил доктор Грей. – Одному из моих пациентов поставили диагноз двадцать лет назад, а он до сих пор жив и здоров. Его супруга ежедневно о нем молится. А другой мой пациент совершенно не верит в Бога, но тоже живет с этим диагнозом вот уже почти двадцать лет.
Доктора Грея почему-то удовлетворяли эти примеры, противоречащие строгим границам очерченного им мира, Мира четырех объектов – статистики, скальпеля, яда и гамма-излучения. Верил ли он в это сам? Или приходил домой и готовил ужин из продуктов, пропитанных пестицидами? Действительно ли он считал, что целеустремленность, отсутствие страха и способность к любви не играют никакой роли в выживании пациента? Второй из его пациентов-«долгожителей», возможно, и не верил в Бога, но совершал ли он ежегодные пешие прогулки вдоль Пеннинского пути, бросая вызов смертельному диагнозу, или, наоборот, хотел наилучшим образом обеспечить родных и близких, вот как Энтони Бёрджесс, тот самый, что лихорадочно написал первый роман, узнав о своей неоперабельной опухоли головного мозга, которая должна была свести его в могилу за год, а потом еще несколько десятилетий лихорадочно публиковал книгу за книгой? Мир полон шизоидных совмещений: неверные мужья, обожающие своих жен; атеисты, взывающие к Господу в ожидании «скорой помощи» для ребенка; охранники концлагерей, восхищающиеся Прустом или теорией относительности; не говоря уже о таких, как Билл Мурхед, который всю свою научную карьеру утверждал, что девяносто восемь процентов человеческого генома – «мусорная ДНК», и отрицал любые другие формирующие силы природы, кроме естественного отбора – палача, безжалостно уничтожающего всякий мусор и любые излишества. Был ли доктор Грей очередным примером непоследовательности и бессвязности, свойственной роду человеческому, или его ограничивал характерный для медиков юридически обоснованный пессимизм и страх внушить ложную надежду, неотступный до такой степени, что подталкивал к мыслям об отчаянии? Может быть, докторская ермолка и рассказ о молитвах супруги пациента служили своего рода неофициальным признанием роли веры в изложении результатов; а может, он, глубоко сопереживающий человек, пытался защитить тех своих пациентов, кто, возможно, был лишен настойчивого стремления к цели, кто не мог позволить себе экологически чистых семян испанского шалфея, кого не окружали любовь и забота близких и чьи взаимоотношения с заболеванием представляли собой вечную битву между сильной боязнью житейских невзгод и треволнений и, вероятно, еще более сильной боязнью смерти. Как бы то ни было, Оливия осознавала, что все это накладывает проклятье на Люси. Доктор Грей, вроде бы порядочный человек, честно сообщил им о скудных свидетельствах, которые ему позволялось принимать во внимание, однако же Оливия намеревалась помочь Люси взбунтоваться против Мира четырех объектов с того самого момента, как они вышли из помещения, в котором их убеждали в научной достоверности этого мира.
– Nous voici![26] – сказал Жиль, сворачивая с шоссе на проселок, отмеченный деревянной стрелкой указателя со словами «Яркое солнце», выведенными поблекшей красной краской.
Указатель не столько указывал, сколько маскировал, потому что оставался незамеченным для тех, кто не знал о его существовании. Вдобавок он служил невнятной аллюзией на то, что, как выяснилось после нескольких поворотов проселочной дороги, было внушительно солидным: огромные деревянные арки ворот с черными железными заклепками, обрамленные двумя сторожками, вмурованными в высокую стену из массивных серых камней. Без средневековых осадных машин нечего было и мечтать о том, чтобы заглянуть за острые шипы на вершине стены. При приближении автомобиля створки обманчиво древних ворот стали разъезжаться в стороны. За воротами по лугу на склоне змеилась подъездная аллея, обсаженная кустами олеандров в розовых бутонах цветов и зонтичными соснами с пучками новой хвои, такими яркими и округлыми, что они напоминали бонсаи облаков в безоблачном небе. На подъезде к морю открылся вид на огромный особняк охряного цвета с темно-зелеными ставнями.
– Вау! – сказала Люси.
– Вот-вот, – сказала Оливия.
Автомобиль свернул на парковку, расположенную так, чтобы ее не было видно из дома.
– Как она нас опередила? – удивилась Люси, заметив Джейд, которая сидела на капоте черного «порше» и сосредоточенно отправляла эсэмэски.
– Привет! – Джейд спрятала телефон, прервав свое занятие как раз в тот момент, когда продолжать его было бы грубо.
– Наверное, ты гнала, – сказала Оливия.
– Хантер просил меня вас встретить, вот я и подумала, что не могу же я встретить вас только в аэропорту, надо встретить вас и в «Ярком солнце». К тому же, – доверительным шепотом призналась она, – я обожаю гонять на этой машине. Можно забрать девушку из Лос-Анджелеса, но Лос-Анджелеса у девушки не отберешь.
– Неужели? – сказала Оливия. – Когда я была в Лос-Анджелесе, мне показалось, что там сплошные пробки.
– Для тех, кто не знает коротких путей.
– А ты их наверняка знаешь.
– Кроме меня, их никто не знает, – сказала Джейд, открывая дверь Фрэнсису.
В субботу днем отец Гвидо расхаживал по своей спальне, придумывая, как бы затронуть вопрос о разделе прибыли с «Гениальной мыслью» синьора Стерлинга и моля Господа, чтобы подходящий момент подвернулся до конца дня. Он счел неприличным и невежливым потребовать подписания контракта за ужином в день приезда, однако кардинал Лагерфельд придерживался иного мнения, что стало ясно, когда он позвонил отцу Гвидо без четверти шесть утра и спросил, улажен ли вопрос.
– Я только приехал, ваше преосвященство, – залепетал отец Гвидо, нащупывая очки на прикроватной тумбочке.
– Мое терпение не бесконечно, – грозно произнес кардинал.
– Да-да, я понимаю, – сказал отец Гвидо, наконец разглядев цифры на часах. – Но видите ли, в доме полно гостей, причем многие совместно с синьором Стерлингом работают над важными и сложными научными проектами. Вдобавок из аэропорта я ехал в одной машине с двумя британскими учеными, один из которых оказался знаменитым врагом веры, сэром Уильямом Мурхедом, автором труда «Почему великое смешно»[27], что меня очень взволновало и…
– А, этот! – фыркнул кардинал. – Если бы Индекс запрещенных книг не упразднили, то Святая Конгрегация Индекса наверняка поместила бы в него это кощунственное сочинение, но увы, эпидемия лжи, разъедающей умы верующих, вырвалась из-под контроля. К несчастью, прошли времена, когда можно было приказать, чтобы сэра Уильяма Мурхеда сожгли на костре на Кампо-деи-Фиори, после того как ему придержат язык.
– Да, прошли, – повторил отец Гвидо, но без ностальгии, льнувшей к связкам кардинала, как бедные сиротки. – А еще, – продолжил он, намереваясь завершить свой рассказ о душевной травме, полученной в поездке из аэропорта, – второй пассажир заявил, что пытается сотворить жизнь в пробирке или в каком-то компьютере, я не совсем понял, но без углерода, что, как я полагаю, благоприятно для окружающей среды, но в его отношении мне почудилось нечто кощунственное и донельзя дерзкое.
– Ох, к чему все это приведет?! – вздохнул кардинал. – Даже светская литература раз за разом предупреждает нас о грехе человеческой гордыни, будь то мифология с ее историями об Икаре и Прометее или романы об этих ужасных докторах, Фаусте и Франкенштейне, с их кощунственной жаждой неподконтрольной власти и запретного знания.
– Вы такой начитанный, ваше преосвященство, – сказал отец Гвидо, пытаясь усмирить вулканический гнев своего начальника.
– Но вам-то они наверняка известны! – воскликнул кардинал, демонстрируя необыкновенную гибкость своего недовольства.
– Мои родители призывали меня отвратить взор от светской литературы и читать только Слово Божие и, разумеется, труды именитых богословов, таких как ваше преосвященство.
– Весьма похвально, – сказал Лагерфельд. – Хорошо вам, выходцам из народа. Я даже не представляю, насколько в моей жизни было бы меньше хлопот, если бы не пришлось знакомиться с величайшими достижениями цивилизации в области философии и литературы, искусства и науки, богословия и инженерной мысли…