А кроме этого, если бы у нее был маленький ребенок, она вряд ли сейчас лежала бы в гамаке Хантера, хотя еще полгода назад она вообще не могла такого вообразить ни при каких обстоятельствах. Когда Люси только познакомилась с Хантером, то не испытывала к нему особого расположения из-за его чрезмерной обходительности, а когда начала на него работать, то и вовсе сочла его омерзительным. Только за ужином в ноябре, во время своего второго визита в Лондон, Хантер повел себя искренне и впервые произвел на Люси прекрасное впечатление именно потому, что не пытался его произвести. Она поняла, что его лихорадочный образ жизни вызван не только хроническим одиночеством, но и убеждением, что признание своих чувств подорвет его суперсилу, будто криптонит. Люси заметила, что явно ему нравится, но его относительная откровенность была ей покамест внове, поэтому она не стала говорить ему о своем диагнозе. После того ужина она стала чаще вспоминать о Хантере, иногда даже со смутно-эротическим любопытством, но тем не менее, отправляясь на биопсию, пометила свое отсутствие на рабочем месте просто как «больничный». Только когда Хантер неожиданно приехал в Хоуорт, все изменилось. Его обходительность сменилась заботливым участием. Профессиональная напористость оказалась отражением его эмоционального бесстрашия, а не его подменой, как поначалу думала Люси. Он окружил ее такой защитой, что она не просто почувствовала себя в безопасности, но и получила свободу ощущать опасность; если на Люси накатывали ужас и отчаяние (что иногда еще случалось), Хантер всегда отыскивал ее в тех жутких местах, куда ее увлекали страхи.
Как бы то ни было, а следующую беседу с Оливией надо провести в приподнятом настроении. Сейчас Люси больше всего хотелось расслабиться, пусть и виновато, смотреть на море и предаваться грезам. Но сначала надо было выцедить до дна отвар китайских целебных трав, который Люси пила дважды в день. Горький напиток служил ей завтраком, но звонок Оливии ее отвлек. В Мире четырех объектов, куда Люси препроводил ее диагноз, будто скучающий надзиратель, втолковывающий узнику назначение предметов в тюремной камере – статистика, яд, скальпель, радиация, – не было места ни для китайских целебных трав, ни для низкоуглеводной и низкосахарной диеты, морящей опухоль без того, чтобы уморить пациента, ни лечебных грибов, ни заботы о душевном здоровье. Не существовало «надежных свидетельств» эффективности и действенности альтернативных методов лечения, поскольку убеждение, что эти методы неэффективны, препятствовало финансированию дорогостоящих широкомасштабных экспериментов с большой выборкой, воспроизводимых под двойным контролем, результаты которых и стали бы «надежными свидетельствами». Разумеется, Люси была благодарна за возможность прибегнуть к радиационной и химиотерапии вкупе с операционным вмешательством в случае, если возникнет такая необходимость из-за активного роста опухоли, но весьма скептически воспринимала настоятельные уверения, что до тех пор нет нужды предпринимать какие-то иные действия или учитывать дополнительные факторы. Неужели ее общее состояние здоровья, сила иммунитета, жажда жизни и выносливость не имеют никакого значения? Она хотела создать для себя такую среду, которая была наиболее враждебна для раковых клеток и наиболее благоприятна для поддержания сил, необходимых, чтобы жить с опухолью. Люси очень надеялась добавить много лет к «правому вытянутому хвосту» прогностической диаграммы, но полагала слишком ненаучным мнение о том, что к этому могут привести лишь слепое везение и три вида агрессивного вмешательства.
Пока настоящие ученые защищали истинную методологию, выплескивая кипящее масло и сбрасывая булыжники на орды псевдоученых с их диетами и травами, с их акупунктурными иглами и аюрведическими пряностями, с их медитацией и йогой, оказалось, что стены «цитадели науки» прогнили из-за их собственных стандартов «двойного контроля». Самые различные дисциплины страдали от «кризиса воспроизведения». Заявление Карла Сагана о том, что «экстраординарные утверждения требуют экстраординарных доказательств», которое часто цитировал Билл Мурхед, не означало, что общепринятые утверждения вообще не требуют доказательств, однако же многие из таких утверждений, ранее беспрекословно принимаемые на основе неизученных предположений, недавно попытались воспроизвести экспериментально, и все попытки окончились провалом. Существование кризиса признала и серьезная наука, поскольку о нем напечатали статьи в «Нейчур» и других ведущих академических журналах. Не было нужды штурмовать тающую цитадель; такие нападки вызывали в Люси жалость. Она не желала подменить догматизм таким же упорным иконоборчеством; ей просто хотелось вернуть части непробиваемой каменной кладки на склад бутафории, откуда их и позаимствовали, к прочим фальшивым булыжникам и башням из пенопласта, к обломкам сокрушенных теорий, френологических бюстам, трактатам о флогистоне и огромным докоперниковым картам мира, раскрашенным лазурью и золотом.
– Привет, детка! – Хантер принес на веранду два стакана. – Эмиль сделал нам свежий сок. Тут кейл, свекла, льняное масло и… не помню, какие еще ингредиенты, всякая суперполезная хрень, которая гарантирует нам бессмертие. Придется с этим смириться.
– Леса гниют, гниют и облетают… и лишь меня жестокое бессмертье снедает[41], – устало процитировала Люси.
– Так, погоди, я же его тоже пью. Мы с тобой заключаем пакт бессмертия.
– Прощай, жестокая смерть! – Люси с улыбкой взяла стакан.
– Ну, рассказывай, что случилось за тягостный час нашей разлуки, – попросил Хантер.
– Оливия сообщила, что беременна.
– Ха, доигрались, – сказал Хантер.
– Интересный выбор слов, – произнесла Люси с нарочитым немецким акцентом.
– Игры играми, но насколько это серьезно? – спросил Хантер. – Беременность незапланированная, как я понимаю.
– Да, незапланированная, но вряд ли нежеланная, – сказала Люси, отпивая глоток животворящего сока. – В ближайшие пару дней они все обсудят.
Хантер наклонился и поцеловал Люси в губы, перемазанные свекольным соком.
– А ты сама как себя чувствуешь?
– Великолепно, – ответила Люси. – Поговорила с Оливией, а потом лежала тут и размышляла об альтернативной медицине и о том, как это работает.
– И о том, не плацебо ли это, – добавил Хантер.
– Плацебо работает, – сказала Люси. – Кстати, это меня тоже интересует: почему известный терапевтический эффект считают исключением?
– Потому что он основан на обмане, – ответил Хантер.
– На каком обмане? – спросил Сол, заглядывая на веранду; за его спиной фотоны заливали море, а колдеровский мобиль очень медленно принимал новую форму. – К вам можно? Не хочется прерывать ваш разговор, но до моего отъезда нам надо бы обсудить кое-какие изменения в проекте «Святой главы». Впрочем, об этом можно поговорить и завтра, по телефону.
– Заходи, – сказал Хантер.
– Привет, Сол, – сказала Люси. – Под «обманом» имелся в виду эффект плацебо, вот я и спрашиваю, в чем тут обман. Если пациент считает, что выздоровеет, и потом выздоравливает, почему бы не назвать это убеждением или самолечением? Обман встроен в экспериментальный метод, а не присущ самому эффекту.
– Значит, так, – начал Сол, – обман заключается в том, что сахарные пилюли один в один похожи на фармацевтические пилюли, действие которых испытывается; но психогенный эффект существует.
– Очень трудно представить, как все это увязать, – сказал Хантер. – Это так давно считается признаком человеческого непостоянства, что это мнение следует сослать в исправительную колонию Дэвида Канемана за когнитивное искажение, беспочвенные предрассудки и вводящую в заблуждение эвристику. По-моему, необходимо выяснить опытным путем, что именно происходит, если испытуемым известно, что им дают сахарную пилюлю.
– В том-то и вся прелесть, – кивнул Сол. – Даже в этом случае оно срабатывает. Гарвардский исследователь Тед Капчук доказал, что так называемое «открытое плацебо» оказывает мощный эффект. Испытуемые знают, что принимают сахарную пилюлю, но шестьдесят процентов все равно сообщают, что испытывают значительное облегчение.
– И как это выпустить на рынок? – спросил Хантер.
– Под названием «открытое плацебо», – сказал Сол. – А вдобавок заручиться поддержкой Гарвардского медицинского института. Это принесет неимоверные прибыли: стоимость производства ничтожная, однако пациент должен думать, что получает нечто ценное, а значит, нравственный императив обязывает нас поднять цену конечного продукта.
– Только пусть это будут не сахарные пилюли, – попросила Люси. – Сахар вреден для моей диеты и для стоматологического здоровья остальных.
– Тоже не проблема, – сказал Сол. – Но пилюли не должны содержать ничего, что считается полезным для здоровья, иначе их классифицируют как «биологически активные пищевые добавки».
– А мне нравятся биологически активные пищевые добавки, – возразила Люси. – Если что-то действительно полезно, вот как этот чудесный сок, то это не означает, что мое убеждение в его полезности предотвращает усиление дополнительного эффекта плацебо.
– Совершенно верно, – кивнул Сол. – Исследования Теда Капчука расширяют определение плацебо, выводят его за пределы «фальшивой пилюли», используемой при испытаниях фармацевтических препаратов. Сам он включает в это понятие весь терапевтический спектакль, разыгрываемый при выписке рецептов и проведении процедур: внимательность к рассказам пациента, прочие ритуалы, белые халаты, дипломы на стенах, авторитет врача.
– И прикосновение, – добавила Люси. – Возлагание рук, короче говоря. Не так, как у знахарей и народных целителей, но своего рода признание, что тело пациента требует внимания. Я много времени провела в больницах, разглядывая изображения моего мозга на экране компьютера или беседуя с врачом, который читал распечатки с результатами тех или иных анализов. Альтернативная медицина привлекает уже тем, что, например, иглоукалыватель или травник проверяет мой пульс, разглядывает мой язык, ощупывает мышцы, тем самым внушая мне огромную уверенность, что изучает непосредственно мое тело, а не какой-то там набор информации.