– Точно! – воскликнул Сол.
– Ладно, вы тут поговорите про «Святую главу», – сказала Люси, пытаясь встать из гамака.
– Не уходи, – попросил Хантер. – Я возложу на тебя руки, – добавил он, ласково укладывая ее в гамак. – Теперь-то я точно знаю, что тебе это нравится.
– Ах, доктор, мне сразу полегчало, – вздохнула Люси, устраиваясь поудобнее.
– Эта процедура называется сеансом персональной гаптической терапии, или СПГТ, – веско произнес Хантер.
– Как здорово, что меня включили в эти испытания, – улыбнулась Люси. – Надеюсь, что в контрольную группу входят примерно такие же пациенты с примерно теми же симптомами, которым не назначают СПГТ.
– Не волнуйся, Люси, этот опыт проводится в соответствии с высочайшими стандартами. – Хантер ласково погладил ее по животу и повернулся к Солу. – А как обстоят дела с Инквизицией?
– Они хотят пятьдесят процентов прибыли, – ответил Сол.
– А я хочу быть папой римским без исполнительных полномочий, но с пятьюдесятью процентами общих доходов Церкви, – сказал Хантер.
– Я предложил им десять процентов, – сказал Сол.
– И что?
– Священный гнев, – ответил Сол.
– Предложи пятнадцать в обмен на широкую рекламную кампанию и двадцать, если они помогут нам вывести на рынок шлем «Спокойствие». Разумеется, ради них мы готовы его переименовать, не меняя алгоритма, – хоть «Мир Божий превыше всякого ума»[42], хоть «Блаженная матерь Безмятежности», тут уж как им будет угодно.
– Отец Гвидо упоминал, что у них какие-то проблемы с разработкой программы виртуальной реальности «Стояния крестного пути», – вспомнила Люси. – После обеда он стал очень разговорчив. По-моему, принял мартини-эспрессо за обычный кофе со льдом. Только очень вас прошу, не добавляйте ему неприятностей. Он очень милый старичок.
– Мы скажем, что он своей сверхчеловеческой силой убеждения уговорил нас поделиться прибылью, – заявил Хантер.
– Решить их проблемы можно с помощью технологий, использованных для программы «Аватар», – добавил Сол.
– Только тут уж никакого раздела прибыли, – потребовал Хантер. – Технорелигия – многообещающее поле деятельности.
– А если предложить им меньшую долю прибыли, но пообещать разобраться со «Стояниями»?
– Неплохая мысль, – сказал Хантер.
– Самое замечательное, что, будь то Бхагавадгита, или Голгофа, или Мара против Будды под деревом Бодхи, мы сможем воссоздать любой путь, комбинируя имеющиеся у нас сканы и виртуальную реальность «Аватара» – которая, как выяснилось, помогает шизофреникам, для кого ее, собственно, и разрабатывали.
– Да, меня это очень порадовало, – сказала Люси. – На прошлой неделе я упомянула об успехе в беседе с отцом Оливии, Мартином Карром, однако он полагает, что погружение пациентов, которые и без того не отличают вымысел от реальности, в среду, которая создана для того, чтобы смутить даже самого ярого реалиста, это не совсем то, что вызывает улучшение их состояния.
– Может быть, программа помогает именно потому, что она – известная нереальность, – предположил Сол.
– Я сказала Мартину примерно то же самое, но он сомневается, что положительный эффект дает о себе знать на когнитивном уровне. Он много лет работает с параноидными шизофрениками и знает, что, например, если пациента, который боится переполненных поездов, привести в подвал, увешать тяжелым оборудованием и поместить в симуляцию пассажирского вагона, бедняга решит, что проводят сатанистский ритуал, чтобы свести его с ума.
– Почему же программа дает успешные результаты?
– Потому что запуганные пациенты, привыкшие к грубому обращению, попадают в среду, где специалисты относятся к ним сочувственно, заботятся о них, обещают найти решение их проблем, внимательно выслушивают и так далее. И это дает прекрасные результаты.
– Очередное плацебо, – сказал Хантер.
– Да, – кивнула Люси. – Как уже говорилось, в очень широком смысле слова: о пациентах заботятся те, кто знает, что делает. Когда между пациентом и специалистом устанавливаются доверительные отношения, то в игру вступают и другие причины: возможно, виртуальная реальность находит место в нарративе для внутреннего голоса, дает ему возможность выражения, проецирует его, вычленяя пугающий элемент.
– С этим «открытым плацебо» надо разобраться, – сказал Хантер.
– Я займусь, – сказал Сол.
– А я уже занимаюсь, – сказала Люси.
– А как насчет положительных эффектов раннего обеда, пока Сол не уехал в аэропорт?
– Прекрасно! – Люси соскользнула с гамака, преисполненная благодарности за уход и заботу, но в то же время опечаленная тучами, грозившими затмить в ее жизни всю эту доброту и благорасположение.
16
Узнав о том, что у Оливии будет ребенок от Фрэнсиса, Лиззи неподдельно возликовала. Она обожала Фрэнсиса, с нетерпением дожидалась внуков и полагала, что Оливия, сама будучи нежеланным ребенком, захотела родить потому, что рана, нанесенная трагической историей ее рождения, наконец-то затянулась. Мартин, у которого на утреннем приеме был Себастьян, подозревал, что в искренней радости крылись и проявления иных чувств, но не мог обсудить это ни с кем из присутствующих, да и сам, среди общих восторгов, пока не вполне осознавал все возможные последствия. Рожать Оливия собиралась в Королевской бесплатной больнице, неподалеку от родительского дома, и спросила, можно ли им с Фрэнсисом после рождения ребенка погостить в Белсайз-Парке подольше. Мартин, терзаясь смутным подозрением, что его самый трудный пациент, приходивший на прием в этот самый дом три раза в неделю, может быть дядей его внука или внучки, совершенно не представлял себе, к чему все это может привести.
Потом Оливия уехала в Хоуорт, а Мартин, за пятьдесят минут до прихода первого пациента, удалился в святилище своего кабинета. Усевшись в старое кресло, он смотрел на летний сад, размышлял о привычке Себастьяна выскакивать туда в моменты особого напряжения, и не мог отделаться от воспоминаний о том, как в детстве Чарли и Оливия бегали по этому саду или как их, совсем маленькими, катали в коляске по лужайке, пока они не уснут, – Лиззи ужасно гордилась тем, что до сих пор не избавилась от коляски, хотя подросшие дети с некоторым беспокойством посмеивались над сентиментальностью матери (для кого она ее бережет?), а потом коляску – не без труда, боком – втиснули на чердак. Эти воспоминания то и дело накладывались друг на друга, пока Мартин заваривал себе кофе у шкафа, в котором, подальше от прожорливых пациентов, прятались маленький холодильник, чайник и печенье.
Что ж, в январе дверь будет заперта, да и Оливия вряд ли захочет гулять с новорожденным по саду в холодные, пасмурные дни. Однако же в солнечное утро она наверняка выйдет на свежий воздух в этот фешенебельный уединенный уголок, в «безопасное место», и внезапно обнаружит, что в цокольном этаже неведомый ей близнец безумно вопит или в диком ужасе прячется за шторами. Другие пациенты Мартина обычно укладывались на кушетку и начинали изрекать спонтанные ассоциации, кто глядя в потолок, кто закрыв глаза, не обращая внимания на приглушенные звуки домашней жизни, долетавшие до кабинета: редкие, еле слышные телефонные звонки или едва различимый стук захлопнутой входной двери. Они вряд ли заметят кого-то в саду, а если заметят, то мельком упомянут об этом, но для Себастьяна, который то и дело вскакивал с кресла или оглядывался, младенец в любящих материнских объятиях станет мощным раздражителем. На текущей стадии терапии детский плач покажется Себастьяну еще одним призрачным голосом, мучительным звуковым сопровождением его истерзанной души. Даже если к январю ему полегчает и он будет в состоянии понять, что это просто младенец, он все равно не вынесет вида того, как ребенка холят и лелеют.
Убеждение Мартина в том, что Себастьян – брат-близнец Оливии, зиждилось на странной гармонии совпадений между сведениями, полученными в ходе психотерапевтических сеансов, и рассказами Карен о детстве брата Оливии. Однажды, ближе к концу отпущенного ему часа, после долгой и в некотором роде общей аллегории безудержного гнева и бессильных нападок – «там, где хранят бомбы… оружие и трупы, пронзенные пулями…» – Себастьян признался, что, когда ему исполнилось восемнадцать, Тэннеры рассказали о его усыновлении, но о матери говорить избегали, упомянув лишь, что она была «дурной женщиной», которая его не хотела, и что жила она «в районе „Арсенала“». В общем, заключили они, если он жаждет с ней встретиться, то пусть ищет ее сам. Загадочный «склад боеприпасов» и «оружейники» в спонтанных ассоциациях Себастьяна оказались не метафорами, а историческими и географическими отсылками. Мартин знал, что Карен жила неподалеку от стадиона футбольного клуба «Арсенал»; знал он и то, что Себастьян с Оливией ровесники и, хотя своей полной даты рождения пациент пока еще не назвал, родился он в том же месяце, что и Оливия; он знал об ожогах, оставленных сигаретами, в рассказах пациента превратившихся в пулевые ранения, и знал, что брата-близнеца Оливии сдали в приют в том же возрасте, что и Себастьяна. Доказательства стучались в дверь, но Мартин отказывался наводить официальные справки о личности пациента, поскольку предпочитал работать с информацией, полученной в ходе сеансов, храня ее в плотно закупоренной колбе психоаналитического процесса. Теперь он задумался, не проще ли разузнать конкретные факты. Кто такой Себастьян – брат-близнец Оливии или нет? Однако же осознание того, что он никогда бы не решился на такой шаг ради Себастьяна, потому что официальная информация внесла бы чужеродный словарный запас в символический лексикон, который они составляли вдвоем, не давало Мартину возможности оправдать желание разведать побольше лишь затем, чтобы удовлетворить свое любопытство и развеять тревогу. Разумеется, можно было обсудить проблему с Лиззи, но и этому Мартин противился. Она была психотерапевтом, а теоретически ему позволялось обсуждать трудные случаи с коллегами, но вдобавок она была его женой и матерью Оливии. Только соблюдая абсолютную конфиденциальность, можно было подвести Себастьяна к осознанию своей внутренней сути, не запятнав ее недоверием и смят