ением, которые пациент испытывал всю свою жизнь. Безусловно, можно было обратиться за советом в этическую комиссию, но Мартин был ведущим психоаналитиком, и этическая комиссия чаще обращалась за советами к нему.
Почему все так сложилось? В том, что посторонний человек, да еще и враждебно настроенный, может оказаться близким родственником, сквозил какой-то непрошеный Софоклов трагизм, будь то дочь, впервые встречающая своего безумного брата, оказавшегося отцовским пациентом, или сумасшедший дядя, ненавидящий и ревнующий своего новорожденного племянника, внука Мартина. Тревожащее переплетение семьи и психотерапии лежало в основе самой профессии. Анна Фрейд, знаменитая пациентка своего отца, так и не вышла замуж, потому что ни один мужчина не мог сравниться с ее героем, который помог ей обрести сокровища самопознания и заглянуть в глубины подсознания. Кровосмесительный подтекст прослеживался довольно ясно, точнее, должен был бы быть ясен для тех, кто во всем прослеживал кровосмесительный подтекст, однако же к кому мог бы Фрейд направить свою дочь и как он мог лишить ее уникальных благ, которые сулило совершаемое им революционное открытие? В те времена не существовало никаких ограничений, но впоследствии психоаналитический процесс потребовалось оградить от злоупотреблений и порочных практик, неосмотрительности, превышения полномочий, всевозможных контртрансференций, неадекватной подготовки и прочих трудностей, возникающих при создании надежных привязанностей к психоаналитику для того, чтобы превратить действенную зависимость пациента в его действенную независимость. Мартин, будучи одним из самых ревностных защитников этих границ, больше всего опасался невольно их нарушить, и тем не менее причины, породившие этот взрывоопасный арсенал проблем, были достаточно просты и благонамеренны: Мартин решил принимать Себастьяна на дому, поскольку считал, что пациенту необходимо больше сеансов. У кабинета был отдельный вход, и обычно в доме находилась только Лиззи, принимавшая своих пациентов у себя; их кабинеты разделяли два этажа. Оливия приезжала домой по вечерам или на выходные, когда приема не было. Вдобавок она была закаленной дочерью двух психотерапевтов; Мартин начал принимать пациентов на дому, только когда дети пошли в младшую школу, а Лиззи дождалась, когда они покинут родительское гнездо. Когда Себастьян стал пациентом Мартина, Оливия только начала встречаться с Фрэнсисом и еще не познакомила его с родителями.
Кроме того, Мартин был уверен, что Себастьян не представляет никакой опасности. Агрессивность шизофреников и их склонность к насилию существенно преувеличивают, а вот суицидальные тенденции проявляют половина пациентов с шизофреническим расстройством, и среди них в одном случае из двадцати попытка самоубийства оканчивается смертельным исходом. Мартин часто работал с пациентами, страдающими психозом, и был уверен, что душевная болезнь Себастьяна не сопряжена с преступными намерениями. Себастьяна не содержали в Бродмуре, психиатрической лечебнице для особо опасных преступников, он был шизофреником под амбулаторным наблюдением, и хотя окружающие его боялись или питали к нему отвращение, но Мартин, которого напугать было нелегко, считал его пациентом с реальными шансами на выздоровление, а значит, отказывать в психиатрической помощи было бы дурно и несправедливо.
Устроившись в кресле поудобнее, Мартин сообразил, что за кофе все равно придется вставать, но, с другой стороны, кофе ему не особо хотелось. Неожиданное развитие событий несколько сбило его с толку, но сейчас он вновь обретал профессиональную серьезность, возвращался к фундаментальному убеждению, что не имеет значения, какие именно проблемы возникают при анализе, главное, что психоаналитик должен оставаться непоколебим и принимать свой собственный анализ, чтобы продолжать бесстрастное наблюдение, а не реагировать импульсивно, под давлением ситуации, – во всяком случае, делать не больше того, что только что делал он сам, а именно заваривал ненужные чашки кофе и расхаживал между своим профессиональном креслом, сидя в котором он принимал пациентов, и шкафом, которого он никогда не открывал в присутствии пациентов. Такое наглядное выражение стоящей перед ним дилеммы было вполне простительно. Непростительным в данном случае было бы предательство либо родных и близких, либо пациента, но и того и другого легко было избежать. Себастьян проводил в кабинете Мартина всего сто пятьдесят минут в неделю, сеансы психоанализа проходили успешно, так что Лиззи и Оливию надо всего лишь предупредить о времени назначенных приемов, объяснив, что легковозбудимый пациент может встревожиться, если увидит или услышит младенца. По правде сказать, с практической точки зрения все замечательно устраивалось; первоначальная реакция Мартина была вызвана тем, что он слишком ярко представил себе потенциальный эффект встречи Себастьяна и Оливии. Рождение ребенка наверняка всколыхнет в Оливии глубоко скрытые чувства, напомнит о том, что ее саму отвергли, но если она столкнется со своим психически больным близнецом именно тогда, когда сама борется с последствиями травматического прошлого, то это лишь усилит ощущение, что темное пятно ее собственной истории падет и на невинное дитя, а она бессильна это предотвратить.
Более того, Мартин, в отличие от основателя своей профессии, не подвергал собственную дочь психоанализу, а писал с ней совместную статью о различных методах лечения шизофрении. Оба они проявляли профессиональный интерес к этому вопросу, поэтому почему бы им и не написать совместную статью? Такое переплетение семьи и психотерапии происходило на чисто академическом уровне обсуждения, но тот факт, что Себастьян страдал тем самым непростым заболеванием, которым Мартин заинтересовал дочь, привносил в их семейные отношения некую тайную тяжесть, о чем знал только сам Мартин. С определенной точки зрения могло показаться, что приемный отец и приемная дочь подавляют генетического Калибана, то есть безумного близнеца, ради собственного удобства и спокойствия. Разумеется, это всего-навсего иллюзия. Оба прекрасно знали, что свидетельства генетического предрасположения к шизофрении бездоказательны, что и подчеркивал явный контраст между душевным здоровьем Оливии и Себастьяна. Однако же в том подводном мире, который Мартин вот уже полчаса исследовал, в мире абсурдных столкновений и потенциальных крушений, предмет их совместной статьи опутывал ее авторов своими щупальцами и пытался утянуть в непроглядную глубину. Необходимо было принять в расчет все эти проявления и признаки, с тем чтобы впоследствии с большей ясностью сбросить их со счетов.
Часть третья
17
Оливия лежала в постели, прижав ладони к выпирающему животу, и, чувствуя, как пихается и ворочается младенец, наслаждалась кратким мигом сопричастности, которым ей сейчас не хотелось делиться с Фрэнсисом, лежавшим рядом.
– Здесь изумительно, – вместо этого сказала она, когда с тихим жужжанием поднялись электрифицированные жалюзи, открывая панораму за окном спальни.
С одной стороны, далеко внизу, до самого берега Тихого океана простирались секвойные леса; с другой стороны волны осенних холмов откатывались от хантеровского дома на юг. Вдали виднелись резкие складки гряды Санта-Лючия, сжатые гармошкой склоны, покрытые зарослями чапараля. На оконном стекле распластались бабочки, трепетали крылышками, будто отдыхали перед дальнейшим полетом.
– Данаиды-монархи прилетели сюда из Северной Канады на зимовку, – пояснил Фрэнсис. – Им требуется четыре поколения, чтобы проделать путь в три тысячи миль.
– И каждое поколение рождается, зная дорогу, – сказала Оливия.
– Да, в том, что касается навигации, их мозги куда больше наших, только они распределены по поколениям и калейдоскопу.
– По калейдоскопу? – удивилась Оливия.
– Это собирательное существительное для обозначения группы бабочек.
– А разве не стая?
– Мне больше нравится калейдоскоп.
– Ты такой эстет! – сказала Оливия.
– Верно, – согласился Фрэнсис, с улыбкой глядя в окно.
Секвойи в прибрежных каньонах находились на территории национального заповедника, граничившего с «Апокалипсисом сегодня» снизу. По бокам поместья располагались еще два больших частных владения. Общая площадь всех трех ранчо составляла примерно пять тысяч акров, чуть больше, чем Хоуорт, но была гораздо сложнее для интеграции. На нескольких тысячах акров национального заповедника действовали свои законы и власти, и Хантер не собирался связываться с этой громадной бюрократической машиной, но вчера пригласил на обед соседей, надеясь уговорить их подключиться к проекту возрождения дикой природы, который разрабатывал Фрэнсис.
Джим Берроуз, владелец ранчо «Титан», седоусый республиканец, вечно подтрунивавший над собой, любил говорить, что единственным правилом контроля над личным оружием должен быть закон, обязывающий каждого старше пяти лет на скрытое ношение оружия. «А как еще защитить себя в современных школах?» – шутливо вопрошал он.
Прадед Джима купил ранчо «Титан» в 1924 году, чтобы разводить здесь лучший в Калифорнии скот на травяном откорме. Джим заявил, что намерен отпраздновать столетний юбилей ранчо, выпустив из ближайшей рощи тысячу голубей, которых будут отстреливать сотня приглашенных в бронежилетах и с защитными щитками во избежание несчастных случаев, как с Диком Чейни, при круговой стрельбе на коктейльной вечеринке.
– А уцелевший голубь по праву сможет именоваться международным символом мира, – добавил он.
– А голубям дадут оружие? – спросила Люси. – Иначе будет несправедливо.
– Вот именно, – кивнула Оливия. – У них же тоже есть права, предусмотренные Второй поправкой.
– Голубей доставят из Колумбии, – сказал Джим. – Там нет Второй поправки.
– Это голуби-преступники, – добавил Хантер. – Насильники и наркодилеры.
– Точно! – расхохотался Джим так, что стакан в его руке задрожал. – А если серьезно, защитники природы и охотники должны договориться между собой: если не останется лесов, которые надо охранять, то не останется и зверья, на которое можно охотиться. Если вы с Фрэнсисом придумаете, как повысить плодородие земли и численность живности, то я готов к вам присоединиться. В принципе, наука – это здравый смысл, облеченный в заумные слова, но, если вы сможете объяснить мне свои задумки простым языком, я под всем подпишусь.