– Отлично, – сказал Фрэнсис. – Да здравствуют простой язык и здравый смысл.
– Сразу видно, свой парень, – сказал Джим, одобрительно кивнув Хантеру.
– Ну-ну, Джим, похоже, у тебя самый поразительный ум на свете, если ты думаешь, что квантовая механика, геномное секвенирование или горизонт событий доступны здравому смыслу, – заметила Хоуп Шварц, владелица еще одного ранчо по соседству с «Апокалипсисом сегодня».
– Видишь ли, Хоуп, у меня действительно самый поразительный ум на свете, – ответил Джим, и стакан снова задрожал в силовом поле его безудержной шутливости.
Джим и Хоуп были старыми противниками в давней войне между либеральными и консервативными ценностями, которая шла даже на самых высших уровнях американского общества, но объединявшее их богатство позволяло им обедать вместе; их антипатия больше напоминала рыцарский турнир без зрителей, а не борцовские соревнования с миллионной аудиторией.
Хоуп, с ее высокими скулами, спутанной гривой светлых волос и в выцветшем джинсовом пиджаке, казалось, вплыла в гости к Хантеру на каком-нибудь альбоме The Beach Boys, будто на доске для серфинга. Ее открытое лицо выглядело на десять-двенадцать лет моложе ее настоящего возраста, а тело обладало пугающей гибкостью. На обеде она сидела, будто на занятиях по йоге, выгнув спину, как натянутый лук, и завязав ноги, будто шнурки. Ей было удобнее сидеть в позе двойного лотоса, чем упираться ступнями в пол. Она отказывалась почти от всего угощения, подаваемого Раулем, и пробовала только крохи самых полезных блюд; на ее тонких загорелых запястьях красовались серебряный браслет с бирюзой и многочисленные фенечки из красных и желтых хлопчатобумажных нитей, которые она зареклась не снимать до тех пор, пока они не износятся сами собой, – символы на удивление большого числа хрупких дружеских связей. Купленное ею ранчо на вершине холма прежде называлось, с сокрушающим буквализмом, «Вершина холма», но Хоуп переименовала его в «Яб-юм», в честь тантрического символа, знаменующего союз между мужским влечением и женской интуицией и изображающего это высочайшее состояние духа в виде изначального сексуального акта; образ совокупления воплощал трансцендентность двуединства.
– А у Фрэнсиса в кабинете висит изображение яб-юма, – сказала Оливия.
– Да, – подтвердил Фрэнсис. – Тибетская танка девятнадцатого века.
– Прекрасно, – изрекла Хоуп тоном женщины у зеркала, любующейся новыми серьгами. – Вы практикуете медитацию?
– Иногда, – кивнул Фрэнсис. – Не очень умело, да и то, если вспоминаю.
– Додзё на моем ранчо освятил далай-лама, – сказала Хоуп.
– Надо же! – удивился Фрэнсис. – Как его занесло в эти края?
– Фонд Шварцев сделал небольшое пожертвование на благотворительные нужды, – объяснила Хоуп. – Мои предки нажили состояние на претцелях, и теперь я отмываю деньги, занимаясь филантропией. А в моем додзё очень благостно. Приходите в гости, помедитируем.
Скажи уже сразу «потрахаемся», подумала Оливия.
– Спасибо, – ответил Фрэнсис. – Только теперь мои медитации не так формальны, как раньше; я стараюсь совмещать их с повседневными делами.
– Это вовсе не неумение, а высший пилотаж, – заметила Хоуп.
– Именно в этом и заключается неумение, – возразил Фрэнсис. – На самом деле мне нужно следить за дыханием и уяснить, что я даже вдохи сосчитать не способен.
Оливии казалось, что они завели какую-то буддистскую песнь китов, непостижимую для непосвященных. Тьфу, вот пусть теперь и живут вместе, душа в душу. На Оливию с новой силой навалилась вся тяжесть беременности. Гормоны разыгрались. Вообще-то, она была совершенно не ревнива, а может, просто раньше никого не любила так сильно, чтобы пробудить в душе Отелло.
А сегодня, в это безупречное утро, хорошо выспавшись, глядя на бабочек, льнущих к безмолвному толстому стеклу, лежа рядом с Фрэнсисом и восхищенно наслаждаясь тем, что она беременна его ребенком, Оливия поразилась яростному эмоциональному всплеску, охватившему ее вчера за обедом.
– Чуть позже мне надо навестить соседские ранчо, – сказал Фрэнсис. – Пойдешь со мной?
– Нет, я останусь, – ответила Оливия, бросая вызов своему собственническому инстинкту.
Она не только хотела искупить свою вину за вчерашний приступ ревности, но и чувствовала, что теперь, в начале третьего триместра, они с Фрэнсисом из пары с незапланированной беременностью уже превратились в семью из трех человек. Многие ее знакомые не выдерживали напряжения этой своего рода архетипичной драмы, в которой мать и дитя играли главные роли, а отцу, как Иосифу в самой невероятной истории на свете, отводилась роль эпизодическая. И разумеется, Оливия не добавляла излишней напряженности к их отношениям и не утверждала, что ее оплодотворил сам Господь Бог и что она остается девственницей, но кого бы ни производила на свет роженица – Христа, Эдипа или любое другое дитя, – отцу надлежит стоять в сторонке, быть копьеносцем, наперсником и добытчиком для новой пары, которая своим возникновением разрушила пару предшествующую. Бедный Фрэнсис, пусть порезвится на воле.
– Хорошо. – Фрэнсис наклонился и поцеловал живот Оливии, а она ностальгически потрепала его по голове.
– Хоуп вечно высмеивает мои консервативные взгляды, – сказал Джим, опустив ладонь на крышу машины Фрэнсиса. – Но слово «консервативный» не так уж и далеко от слова «консервация». Да, я не знаю, что такое «горизонт событий», – для меня это звучит как название кейтеринговой компании где-нибудь в Кармеле, – но к владению своими угодьями я отношусь вполне серьезно и не намерен цитировать вождя Сиэтла, чтобы это доказать. Кстати, он был вполне разумным человеком и даже где-то консерватором.
– Ваши заботы о поместье выше всяческих похвал, – сказал Фрэнсис. – Спасибо за экскурсию.
– Помните, как добраться до «Вершины холма»? – спросил Джим. – У меня язык не поворачивается назвать ранчо Хоуп «Яб-юм», очень похоже на то, что говорит моя внучка, когда я покупаю ей мороженое. Даже не знаю, с каких пор задержка в развитии считается добродетелью. Наверное, с тех же самых, когда в добродетель возвели алчность, жалобы на всех и вся и жалость к себе самому. Раньше люди выкорчевывали в себе обиды, а теперь подпитывают их и выставляют на всеобщее обозрение, как любимый цветок на подоконник.
– Да, вы правы, – сказал Фрэнсис. – Но в то же время необходимо избавиться и от причин, вызывающих обиды и недовольство.
– Ну, желаю вам всяческих успехов в этом начинании. Если вам удастся вывести ищейку, вынюхивающую обиды, то она живо с ними расправится, даже в лесу, полном трюфелей и оленей.
– Верно, – улыбнулся Фрэнсис. – Да, дорогу к «Вершине холма» вы мне очень хорошо объяснили, а по пути к вам я заметил и тотемный столб.
– Вот это я и называю издевательством над окружающей средой, – буркнул Джим. – Если бы он там стоял изначально, я бы, конечно, его сберег, законсервировал бы, так сказать, но, поскольку его вкопала женщина, чьи предки переехали в Америку из Германии и сколотили капитал на фасованных закусках, я считаю его не памятником, а очередной пощечиной тем, кто здесь когда-то жил.
– Мне трудно судить, – сказал Фрэнсис, скромно выступая на защиту тотемного столба. – Вероятно, следует учитывать чистоту намерений.
– Хоуп намеревалась воздвигнуть у ворот своего имения самый большой тотемный столб на свете, – хохотнул Джим, дважды хлопнул по крыше машины и добавил: – Пришлите мне ваши предложения. – Он повернулся и зашагал к дому.
– Обязательно, – пообещал Фрэнсис и беззвучно тронул с места одну из хантеровских «тесл».
Двухчасовая экскурсия по ранчо показала, что Джим не только требовал здравого смысла от других, но и сам обладал им в полной мере.
– Мой дед водил дружбу со старым лесохозяйственником, местной знаменитостью в штате Вашингтон, – рассказывал Джим, когда они поехали на участок, выделенный под секвойи. – Тот всю жизнь заботился о своем лесном хозяйстве, и когда вышел на пенсию, то деревьев там было больше, чем когда он начинал. «Все очень просто, – объяснял он моему деду. – Я сажал больше деревьев, чем вырубал».
– И правильно делал, – сказал Фрэнсис.
– Все растет безостановочно, – продолжил Джим. – Кусты ежевики не останавливают свой рост, а расползаются повсюду. Если собирать только излишки, то все остальное сохранится в равновесии.
– Тоже верно, – согласился Фрэнсис.
– Такие, как Хоуп, считают, что консерваторы только и думают, как бы гидроразорвать все нефтяные пласты под ногами, сплясать на могиле Природы и с ликованием установить диктатуру, но природу не защитишь, если все утрировать и сводить к грубым шаржам.
– Может быть, вы утрируете ее мнение о вас.
– Ага, – кивнул Джим. – А еще мне нравится утрированно воображать то, что происходит на ее тантрических вечеринках.
– Очень многим следует изменить свои представления, прежде чем изменить свои действия.
– Очень многие только тем и занимаются, что изменяют свои представления о том, как они изменят свои представления, а до дела так никогда и не доходит, – сказал Джим. – Но пока они этим занимаются, я приглашаю президента крупной нефтяной компании к себе на ранчо и говорю: «Вам надо перейти с ископаемого топлива на другие виды энергоснабжения». И ко мне он прислушается скорее, чем к какому-нибудь участнику акции протеста, приковавшему себя к ограде у его офиса.
– А может, он прислушается к обоим, – предположил Фрэнсис. – Вы же сами говорили про защитников природы и охотников…
– Вот это – нижняя граница ранчо, – прервал его Джим. – Здесь мы уже посадили пять тысяч деревьев, и секвойный лес теперь протянется от заповедника до ранчо «Титан».
– А вот там, по соседству – владения «Апокалипсиса»? – уточнил Фрэнсис.
– Ага.
– Значит, секвойи можно будет высадить и там.
– Совершенно верно, – сказал Джим. – Больше гнездовий для птиц. Мы сейчас как раз весьма успешно осуществляем программу по возвращению кондоров в Биг-Сур.