no pro-ble-mo.
Он шел по улице доктора Карра, мимо деревьев с густой листвой, некоторые листья уже желтели, но их было много, и они шуршали. На улице ему было спокойно. Ой, он пришел на четырнадцать минут раньше. Надо пройти до конца улицы и вернуться, это как реклама перед началом любимой программы. Он должен много чего рассказать доктору Карру. Они не виделись с пятницы. По средам его всегда прямо-таки распирало, столько надо было всего рассказать. Так, а теперь медленно пройтись назад. Четыре минуты. Он подошел к боковому входу и остановился у двери. Звонить можно на минуту раньше, но, если позвонить на пять минут раньше, доктор Карр все равно не откроет, потому что не будет готов, а у приема должны быть рамки.
Доктор Карр, как обычно, стоял у входа в кабинет и радушно улыбался.
– Замечаете разницу? – сразу же, даже не садясь, спросил Себастьян.
– Рассказывай, – сказал доктор Карр, удобно расположившись в кресле.
– Хорошо повязать галстук, – сказал Себастьян, четко выговаривая каждое слово, – все равно что найти золотую середину между «ослабить» и «удушить». – Он указал на старательно вывязанный узел.
– Великолепно сказано, – заметил доктор Карр. – Раньше ты чувствовал, что слабеешь, а если хотел кому-то довериться, то боялся, что близкие отношения могут тебя удушить, но сегодня ты пришел в хорошо повязанном галстуке, без страха, но и без зажатости или слабины.
– Ага, в рамках, – сказал Себастьян. – Я так и знал, что вы употребите это слово.
– По-моему, я не употреблял этого слова.
– Может, и не употребляли, – сказал Себастьян. – Это я его вспомнил, когда стоял у входа, – с робкой улыбкой признался он. – Просто я был не в настроении и не хотел его интерпретировать. – Он умолк, как обиженный ребенок.
– Как ты, наверное, помнишь, было время, когда мы воздерживались от интерпретаций во время сеанса, но с тех пор ты стал сильнее, и я решил, что пора избрать прямой подход к тому, что ты готов обсуждать, потому что сейчас ты гораздо лучше все усваиваешь.
– Я просто был не в настроении, – упрямо повторил Себастьян. – Как Дживс.
– Да, прозвучало как знаменитый афоризм, – сказал доктор Карр, – но Дживс никогда не делал такого глубокомысленного заявления об отношениях между людьми. Хорошо повязанный галстук как образец хороших связей.
– Меня взяли на работу, – выпалил Себастьян, игнорируя комплимент и в то же время жадно его поглощая.
– Правда? – спросил доктор Карр.
– Ага, – закивал Себастьян. – В каземат. То есть на кухню. – Он помолчал. – Это была оговорка по Фрейду. Я ее в шутку придумал, потому что вы их любите.
– Спасибо, – улыбнулся доктор Карр. – Но она тоже связана с узлом галстука, верно? Если узел слишком тугой, он тебя душит, а если кухня слишком тесная, то она превращается в каземат.
– Это шутка! – выкрикнул Себастьян. – Я ее придумал! Я пошутил!
– Шутка просто замечательная, и ты ловко надо мной подшутил, – согласился доктор Карр. – Я просто поинтересовался, не скрыт ли в ней смысл, связанный с тем, что мы с тобой обсуждаем сегодня или обсуждали ранее.
– Ага, я понял, – подтвердил Себастьян. – Нельзя выплескивать ребенка вместе с водой. – Он безудержно захихикал. – Извините, – заявил он, успокоившись. – Я очень рад, что могу это сказать. – Он перевел дух и продолжил: – Наверное, в жизни мне было не до смеха… – Он снова расхохотался. – Ох, извините. Значит, раньше мне было не до смеха, – выдавил он, – поэтому теперь я и… ищу что-нибудь смешное…
– По-хорошему смешное, – подбодрил его доктор Карр.
– Да-да, – сказал Себастьян. – А если серьезно, я хочу научиться шутить, потому что все любят шутки и тех, кто умеет шутить.
– По-моему, замечательно, что у тебя такое бодрое настроение, – сказал доктор Карр. – Еще недавно ты и не думал, что это возможно.
– А меня взяли на работу, – повторил Себастьян. – Вы что, мне не верите? – спросил он, ослабляя узел галстука.
– Если ты мне это говоришь, то я, разумеется, верю, – ответил доктор Карр.
– Начинаю после обеда в понедельник.
– Почему после обеда? – удивился доктор Карр.
– Потому что это на кухне, и я должен там все убрать и подготовить все для вечера. Хозяин сказал, что я «лучший кандидат из всех возможных».
– Что ж, поздравляю, – сказал доктор Карр, – это прекрасные новости.
– Я теперь на оплачиваемой работе. – Себастьян сделал упор на два последних слова и поправил галстук.
После приема, возвращаясь на автобусную остановку, Себастьян думал, что теперь он не только пациент доктора Карра, но и в некотором роде его ученик. А еще он не просто пациент. Он способен намеренно делать оговорки по Фрейду и ловко подшучивать, сам доктор Карр это признал, и они вдвоем работают над интерпретациями. Как дельфины, построившие сводчатый собор, они совместно создают пространство, где можно спокойно размышлять о том, что происходит на самом деле.
19
Измельчив ножом горстку сушеных веселушек, Фрэнсис превратил их в порошок, а затем сгреб его на лист пергаментной бумаги рядом с доской. Сейчас, когда его мысли часто обращались к обширным и иногда пугающим перспективам отцовства и превращения влюбленности в семью, такое занятие успокаивало своей практичностью и точностью. Урожай галлюциногенных грибов сперва надо было отправить в сушилку, потом измельчить и ссыпать порошок в гелевые капсулы, тщательно отмеряя дозу. Из предосторожности грибы приходилось смешивать, потому что содержание псилоцибина в каждом варьировалось от четверти до трех процентов, а капсулы помогали избавиться от диспепсии, которая сопровождала их прием. У Фрэнсиса заныли руки и запястья, так что пришла пора заняться менее тяжелой, но требующей внимания работой – наполнять капсулы порошком. В общем, на подготовку капсул с галлюциногенными грибами уходил целый день. Процесс был долгим, не совсем легальным, и Фрэнсис предпочитал совершать его в одиночестве, как и приготовление еды, чтобы следовать своему ритму и делать все естественно. Он всегда вручал Джорджу и Эмме пакетик грибов – все-таки это были их угодья, а Фрэнсис испытывал глубокую благодарность и восторг оттого, что смог принять участие в их проекте возвращения дикой природы.
Оливия, как обычно, работала в Оксфорде или в Лондоне. Как правило, она отсутствовала три или четыре дня, так что большую часть недели они с Фрэнсисом проводили в разлуке. Пока было неясно, как ребенок уложится в такой кочевой распорядок. Фрэнсис предполагал, что ему придется часто присматривать за младенцем. Оливия работала в колледже или в Британской библиотеке, а Фрэнсис, натуралист с гибким графиком труда, бродил по очаровательным угодьям, считал горлинок и коконы ирид-радужниц, окольцовывал перелетных птиц, отмечал появление соловьев и проверял здоровье деревьев и оленей, эксмурских пони и темворских свиней. Ему нравилась мысль о воспитании ребенка посреди этого всплеска возрождающейся дикой природы, но очень волновала перспектива лишиться уединения. Невнятно поговаривали о том, с каким энтузиазмом Лиззи и Мартин отнесутся к своим обязанностям бабушки и дедушки, но исполнять их они смогут только по выходным, а значит, придется ездить в Лондон, в анклав могущественных Карров. Фрэнсису нравились родители Оливии, он ими восхищался, однако в их благородности и состоятельности было нечто, подрывавшее его самоуважение. Нет, он не жаловался, и в каком-то смысле это было вполне естественно и даже удобно, но его возмутило решение Оливии привезти новорожденного из больницы в старинный особняк, будто ее родной дом автоматически становился и родным домом ребенка, вместо того чтобы всем вместе отправиться туда, где жил он. Почему нельзя прямо из больницы уехать в Ивовый коттедж, а потом, через месяц-другой, привезти ребенка к бабушке с дедушкой, в их огромный особняк? Вот что ему хотелось предложить, но он так этого и не сделал.
Покамест Ивовый коттедж оставался в его единоличном распоряжении. Рассеивающееся уединение, однако же, не предоставляло Фрэнсису той умственной свободы, которая обычно ассоциировалась для него с уединением. Проблема заключалась в том, что сейчас, когда он оставался один, то мысленно уносился обратно, в Калифорнию. Прошло всего шесть недель, но воспоминания о поездке сохраняли невероятную отчетливость воспоминаний детства, будто он жил с ними несколько десятилетий и они сыграли важную роль в формировании его характера. Скорее всего, это было связано с поразительными тихоокеанскими пейзажами Биг-Сура, облаками данаид-монархов, беспрепятственным развитием проекта возрождения дикой природы и особняком Хантера, похожим на бетонную фантазию, смутную грезу, воплощенную в жизнь. Но самым главным был бассейн Хоуп, пронзенный булавкой памяти, как жук в энтомологической коллекции, расправивший под стеклом черные крылья, отливающие зеленью и нефтяной синевой в свете музейных ламп. Фрэнсис безостановочно вспоминал каждый миг и каждое ощущение, которое привело к агонизирующему нравственному триумфу в сернистой воде. Хоуп висела у него на шее, пока он не сказал: «Я не могу… это нечестно…» – и тогда она выпустила его из объятий, будто ненужную вещь, и отплыла чуть подальше, без всякого сожаления или упрека сменив тему разговора. Фрэнсис корил себя, сожалея, что упрекать его почти не в чем. Он не сделал ничего – точнее, почти ничего, – кроме как в своем сексуальном воображении сдался на милость женщины, с которой даже не переспал, хотя ей этого хотелось. Его моральные устои остались на высоте, как у муравья-древоточца, который, под влиянием паразитического грибка Cordyceps, забирается на растение повыше, закрепляется на листе, впиваясь челюстями в жилку, а гриб пронзает его насквозь и выпускает из муравьиной головы свое плодовое тело для распространения спор. Разумеется, Фрэнсис не муравей, и поглощение было неполным, но иногда по ночам оно едва ли не побеждало его, не защищенного ни броней этики, ни любовью к Оливии, а почти полностью погруженного в бессознательное, как гиппопотам, поднимающийся подышать на поверхность реки и тут же возвращающийся к илу и зарослям тростника. В конце концов, Фрэнсис был гомо сапиенс, а значит, рано или поздно обуздает свой ночной разум.