Фрэнсис резко прервал свое занятие, надеясь отвлечься от назойливых воспоминаний, и решил прогуляться: быстро, по стылому лесу, до темноты – а в это время года стемнеет часа через два. Он сложил готовые капсулы в прозрачный пластмассовый пакетик и застегнул его. «Психоделический ренессанс наступил очень вовремя, именно тогда, когда миру грозит неминуемая катастрофа», – с улыбкой подумал Фрэнсис, сознавая, что, вообще-то, выбор невелик. Поэты, эти «непризнанные законодатели мира»[46], уже стали признанными жертвами литературы; в политику ринулись пациенты психиатрических клиник, а участники акций протеста, без поэтов, формировавших их требования, и без политиков, эти требования признававших, теперь действовали ожесточеннее и отчаяннее, пытаясь привлечь внимание тех организаций, против которых они протестовали, – к примеру, движение «Оккупируй Уолл-стрит» совершенно не помешало Уолл-стрит заниматься своими делами. По пути из Биг-Сура в Сан-Франциско Фрэнсис видел плакат с надписью: «Нахер вас и вашу корпоративную гордость», но к какой именно корпорации были обращены эти слова, так и осталось неясным. Может, это был всеобщий призыв. Как бы то ни было, в отсутствие поэзии, политики и продуманного протеста приходилось обращаться к психоделическим препаратам, чтобы излечить мир от гибельного недуга. Университеты ринулись изучать действие псилоцибина; выяснилось, что он оказывает невероятный терапевтический эффект при лечении хронической депрессии и всевозможных зависимостей, гораздо лучше, чем существующие лекарственные препараты. Ни одна фармацевтическая компания, ведущая разработки всего несколько десятилетий, не сможет конкурировать с грибами, которые миллионами лет заманивали животных, чтобы те распространяли их споры. Результаты были великолепны, и вдобавок возникла необычная атмосфера сотрудничества между факультетами и департаментами, занимавшимися этими исследованиями, как будто псилоцибин заставлял их образовывать микоризную сеть для объединения и передачи информации, разветвляться и изучать природу, не теряя единства и стремления к общей цели. Фрэнсис положил пакетик с капсулами к другим таким же пакетикам в темном прохладном углу кладовой и подумал, что он лучше всех готов к оказанию помощи, если когда-нибудь в Западном Суссексе возникнет нужда в пропаганде всеобщей доброй воли, восхищения и личных достижений.
Солнечный свет пробивался сквозь тонкую пелену облаков. В воздухе разливалась прохлада, земля подсохла за несколько дней без дождя. Фрэнсис решил пойти к лесу напрямик, через луг, а потом вернуться домой по северной границе имения. Он шел через знакомую, но все же очень непривычную английскую саванну, которая возникла в Хоуорте после возвращения дикой природы. Сквозь деревья на опушке леса виднелось соседское имение: обширные унылые поля зимнего жнивья, ждущие азота, фосфатов, пестицидов, фунгицидов, гербицидов и тепла, чтобы превратиться в обширные унылые поля светлой пшеницы. Им, изолированным от естественных природных условий, требовалось еще больше удобрений, как укол адреналина в сердечную мышцу жертвы наркотической передозировки. Фрэнсис углубился в лес и услышал шум где-то на границе поля: шелестела листва, трещали ветви. Наверное, браконьеры, зачастившие в Хоуорт за дичью, расставили силки или подстрелили зверя из арбалета, решил Фрэнсис и устремился на звук. Обойдя густые заросли ежевики, он увидел, что в проволочной сетке ограды запутался взрослый олень. Зверь вертел толстой шеей и рыл землю копытами, пытаясь высвободить раскидистые рога, застрявшие в проволочной петле. При виде Фрэнсиса в испуганных оленьих глазах заметался ужас.
– Ш-ш-ш, не бойся, я тебе помогу, – сказал Фрэнсис.
Он осторожно двинулся вперед, пытаясь успокоить обезумевшего от страха оленя и ослабить проволоку, но зверь забился сильнее.
– Я вернусь, – негромко пообещал Фрэнсис, надеясь, что ласковый голос или просто отсутствие человека заставит оленя угомониться и облегчит его страдания.
Пробравшись через узкую полоску леса, он бегом помчался через луг домой, взять кусачки из садового сарая. Он бежал размеренно, но все равно запыхался, а приблизившись к дому, внезапно остановился, не веря своим глазам. Может быть, острое желание помочь оленю и несколько часов, проведенных за обработкой галлюциногенных грибов, вызвали у него видения, а может, у входной двери, спиной к нему, действительно стояла Хоуп, в выцветших джинсах и элегантной дубленке, и писала что-то на листке из блокнота; на тонком запястье посверкивал серебряный браслет с бирюзой. Браслет вызвал у Фрэнсиса приступ псевдоностальгии о том, чего никогда не было, будто древний символ его любви, а не предмет, впервые увиденный на обеде у Хантера.
– Что за чертовщина? – воскликнул он громче, чем собирался.
– Эй, Фрэнсис! – Хоуп стремительно обернулась и с укоризненной улыбкой посмотрела на него. – Разве так встречают друзей?
– Я тороплюсь, – крикнул Фрэнсис, сорвавшись с места. – В ограде запутался олень, обезумел от страха. Надо ему помочь.
Он отпер сарай и снял с крючка кусачки.
– Я помогу, – предложила Хоуп.
– Знаю я твою помощь, – отмахнулся Фрэнсис.
– Давай сначала спасем оленя, а потом разберемся, если тебе захочется, – сказала Хоуп.
– Хорошо, – произнес Фрэнсис тоном, означавшим прямо противоположное.
Олень, еще больше запутавшись в проволочной сетке, совсем выбился из сил.
– Погоди. – Хоуп предупреждающе коснулась его руки; на Фрэнсиса нахлынуло хаотическое вожделение.
– Ш-ш-ш, – прошептала она, медленными шагами двинувшись к зверю.
– Осторожнее! – предупредил Фрэнсис.
Хоуп не отреагировала, сделала еще один шажок, вытянула руку и положила ладонь на тугую оленью шею. Ее соучастие и сопереживание удивили Фрэнсиса, который полагал ее эгоистичной и беспринципной. Олень задвигал глазами, остекленевшими от непрерывного стресса, посмотрел на нее и задышал, как бегун после финиша, будто знал, что все кончилось и теперь можно отдохнуть. Не оборачиваясь, Хелен завела свободную руку за спину и нетерпеливо шевельнула пальцами. Фрэнсис сделал шаг вперед и вложил ей в руку кусачки. Она повернулась параллельно оленьему боку, оперлась на него и, продолжая успокаивать зверя звуками своего голоса, начала перерезать проволоку. Осторожно высвободив отростки рогов из петли, она наконец-то перекусила последний виток металла. Совершенно успокоенный олень не сразу понял, что произошло. Хоуп погладила его по спине и грациозно отступила подальше.
– Ступай уже! – сказала она.
Олень резко обернулся, перескочил через обломанный сук, увидел просвет среди деревьев, помчался к нему, остановился, оглянулся и только после этого ускакал в луга, гордо вскинув голову.
– Какое чудо! – сказал Фрэнсис.
– Ну что, начнем разбираться? – спросила Хоуп с улыбкой, которая, как замечание в скобках, обрамила ее губы, словно их владелица забыла упомянуть об их прелести.
– Может быть, – буркнул он.
Теперь, когда олень обрел свободу, Фрэнсис тоже обрел свободу возмущаться тем, что Хоуп вырвалась из его виноватого воображения и вломилась в его жизнь, как рояль, что невнятно бренчал в квартире наверху, а потом внезапно обрушился на ошеломленного жильца.
– Может быть, в этом «может быть» кроется «может быть, и нет», – сказала Хоуп.
– Кто знает, – ответил Фрэнсис и легонько поцеловал ее в губы.
Она притянула его к себе, и поцелуй стал более основательным.
– И как ты здесь оказалась? – немного погодя спросил Фрэнсис. – Я еще не пришел в себя от нашей прошлой встречи.
– А что так долго? – удивилась Хоуп. – Жалеешь, что не переспал со мной?
– Да, жалею, – признался Фрэнсис. – А если переспал бы, то жалел бы еще больше; а еще я жалею, что вообще до этого дошло.
– Ты большой специалист в сожалении.
– В том, что касается тебя, – да.
Чувствуя прикосновения ее рук к своему телу, Фрэнсис представил, что понимает странное спокойствие, которое испытал перепуганный олень, когда Хоуп к нему притронулась. Откуда у нее такой тактильный талант и по какому праву она им пользуется?
– А на воскресных курсах тебя не учили непривязанности?
– Меня предупреждали, что бывают исключения – например, со всем тем, что мне нравится или не нравится. А с тем, к чему я равнодушен, нет никаких проблем.
– Равнодушие – это не безразличие, – заметила Хоуп.
– Да-да, об этом нам тоже на курсах говорили, – сказал Фрэнсис, – только не надо притворяться, что ты хочешь моей непривязанности. Хотя, может, и захочешь, как только я к тебе привяжусь? Или ты бродячий гуру Абсолютного парадокса?
– Совершенно верно, – заявила Хоуп. – Я – парадоксальная дакини. Вжжжух! – выдохнула она, будто супергерой, прибывающий на место неминуемой катастрофы.
– Разумеется, – устало кивнул Фрэнсис. – А нам пора возвращаться, уже поздновато для долгих прогулок. – Он начал пробираться по палой листве, между сломанных веток. – Нет, правда, как ты здесь оказалась?
– Я хотела послать тебе мейл, но Джордж с Эммой объяснили, что у тебя здесь нет интернета, поэтому нарисовали мне карту.
– Ты приехала в гости к Джорджу с Эммой? – спросил Фрэнсис, обрадовавшись и встревожившись одновременно.
В последние шесть недель Хоуп представлялась ему смутными терзаниями на далеком континенте, но сейчас, если все пойдет совсем худо, она может оказаться в его постели. Нет, нет, нет, ни за что, этого не произойдет, уверял он себя, удивленный тем, с какой силой приходится жать на тормоза.
– Да, за завтраком они упомянули о тебе, и мы все изумились такому совпадению. Ну, можно назвать это счастливой случайностью, или синхронистичностью, или…
– Нет, такое стоит дороже, – прервал ее Фрэнсис. – Я летаю экономклассом, с совпадениями.
– А как же судьба?
– Ха, это только для пилотов.
– Но хоть какие-то твои чувства путешествуют бизнес-классом? – не унималась Хоуп.
– Возможно, но, возможно, я им не верю, – сказал Фрэнсис. – Возможно, из вредности.