– А, значит, мы продолжаем разбираться? Замечательно!
Оба надолго умолкли.
– Чертополох разросся, – заметил Фрэнсис-натуралист, пробираясь между жухлыми бурыми стеблями с поникшими головками.
– Да, – с напускным воодушевлением согласилась Хоуп.
– А почему родители назвали тебя Хоуп?[47] – спросил Фрэнсис, теребя в кармане куртки ключи от дома и пытаясь разговорами успокоить участившийся пульс.
– У них, видно, надежды не было, поэтому они передали проблему мне, – ответила она. – Поэтому я и прилетела в Европу и теперь стараюсь как можно медленнее добраться до матери. К Рождеству. Она живет в белокаменном замке на утесе в Португалии. Великолепное место, жаль только, что владелица – редкая сволочь. Из-за нее я и решила никогда не заводить детей.
– А, понятно, – пробормотал Фрэнсис, пытаясь сосредоточиться; вообще-то, нужно потребовать, чтобы Хоуп вернулась в Хоуорт-Парк и больше никогда здесь не появлялась. – Хочешь чаю?
– С удовольствием, – ответила Хоуп.
Фрэнсис снова вспомнил муравьев-древоточцев. Очевидно, Хоуп завладела его речевым центром и заставляет его произносить совсем не то, что он хочет сказать. С этим надо бороться.
– Ого, это то, что я думаю? – спросила Хоуп, скидывая ботинки и швыряя дубленку на диван.
– Да, если ты думаешь, что это галлюциногенные грибы, – ответил Фрэнсис.
– Давай прямо сейчас их попробуем?
– Не самая удачная мысль. – Фрэнсис сдвинул каминный экран и подбросил дров в огонь. – Но я приготовил пакетик для Джорджа и Эммы, так что вот его и заберешь. Я сейчас принесу, а заодно заварю чай.
– Здесь так уютно. – Хоуп уселась боком в кресло и вытянула ноги к разгоревшемуся огню.
Фрэнсис ушел на кухню, налил воды в старенький эмалированный чайник с толстым носиком и свистком, очень умиливший Оливию в ее первый приезд. Фрэнсис поставил чайник на плиту и зажег газ, гордясь тем, что его вежливые, но прохладные ответы свидетельствуют об определенных успехах в борьбе с Cordyceps Californica, который пытался завладеть его телом и разумом. Он поставил на поднос заварочный чайник с пакетиком чая и две кружки. Сейчас самое время начать дружелюбную, но решительную деэскалацию их напряженных и потенциально разрушительных отношений. Да, они поцеловались, но не поцеловать Хоуп выглядело бы враждебно. А внутренний мятеж, вызванный ее прикосновением, Фрэнсис успешно сдерживал строгим полицейским контролем, хотя ему и было трудно встать на сторону дубинок, щитов и слезоточивого газа, но любая другая сторона была бы вандализмом. Он любил Оливию и ее родных и готовился любить своего ребенка. В данном случае настоящему мужчине следовало отказаться от демонстрации мужской силы.
Он забрал из кладовой пакетик с галлюциногенными грибами для Хоуп, и тут тихонько засвистел чайник. Фрэнсис метнулся на кухню, чтобы свисток не успел вывести самую резкую ноту, залил заварочный чайник кипятком, положил пакетик капсул рядом с молочником, взял поднос и решительно вернулся в гостиную.
– О господи, – вздохнул он, стоя в дверях. – Оденься, пожалуйста.
– Зачем? – удивилась Хоуп. – Ты же меня видел нагишом.
– Для разнообразия приятно поговорить с тобой, когда ты одета, – заметил Фрэнсис. – А то я тебя только и вижу что нагишом. Ну, если не считать браслета.
– Я его никогда не снимаю.
– Похвально, – сказал Фрэнсис. – Не мешало бы выработать такое же отношение к нижнему белью.
– Браслет мне подарил мой единственный любимый человек. – Хоуп уселась поудобнее и подтянула колени к груди.
– А что с ним случилось? – Он бережно опустил поднос на стол, стараясь не смотреть на нее. – Обморозился, катаясь на сноуборде в чем мать родила?
– Он утонул, – ответила Хоуп.
– А… ох, мои соболезнования… – Фрэнсису начинало казаться, что его нарочно ставят в неловкое положение.
– Поэтому я и гоняюсь за тобой как дурочка, – сказала Хоуп. – Вот уже четыре года, как я словно бы онемела… до тех пор, пока тебя не встретила.
– Вот только не надо…
– Чего не надо? Правды?
– Нет, не надо это на меня вешать.
– Я тебе не нравлюсь?
– Да ну тебя! Ты же знаешь, что нравишься. Поэтому тебе лучше уйти. Нечего сидеть тут голышом и напрашиваться на комплименты. – Фрэнсис швырнул пакетик с капсулами на диван. – Я сейчас пойду наверх и подожду, пока за тобой не захлопнется дверь. – Он наклонился и поцеловал ее в лоб.
– Увидимся на вечеринке у Хантера, – сказала Хоуп.
– Боже мой, ты и там будешь? – ахнул Фрэнсис.
– Обещаю вести себя примерно.
Фрэнсис с отчаянием посмотрел на нее, отвернулся и вышел из гостиной.
20
В своих апартаментах на Сент-Джеймс-Плейс Хантер глядел в окно и со смутной тоской вспоминал, как ходил в школу из родительской квартиры на Маунт-стрит, через Конститьюшн-Хилл, видневшийся за безлистыми кронами лип, по залитым дождем тропинкам которого сновали офисные работники, бродяги, чиновники, туристы и, наверное, ученики Вестминстерской школы, торопившиеся на утреннюю службу в аббатстве, или на урок химии, или на собеседование с директором, грозящее исключением, – сам Хантер за свою бурную юность трижды побывал на таких. Про Вестминстерское аббатство он давно не вспоминал, хотя пять лет подряд ходил туда шесть раз в неделю. Правда, он хорошо помнил люстры, подвешенные на шнуры, почти невидимые в сумраке утренней службы. Люстры напоминали хрустальные бомбы, нацеленные на паству и обещающие взрыв света, если им удастся завершить свой полет к каменному полу в нескольких футах от кончиков сверкающих овалов. Хантер прятал в молитвеннике несделанные домашние задания и, притворяясь, что поет гимн, разбирался с переводом на латынь или с уравнениями по физике.
Иногда он шел по Квинс-уок, вдоль восточной ограды Грин-парка, и разглядывал особняки с садами, выходящими на дорогу, думая, что это самое элитное лондонское жилье. А сейчас он оказался по другую сторону стены, в пентхаусе на верхних этажах, а чуть позже в Спенсер-Хаусе, откуда тоже открывается вид на парк, он проведет роскошный прием в честь основания компании. И все же, невзирая на то что он с лихвой удовлетворил свою юношескую жажду грандиозности, у него до сих пор не было чувства, что он достиг цели своего долгого путешествия. Наоборот, новая цель виднелась, хотя покамест нечетко, где-то в противоположном направлении, и путь к ней начинался со странным чувством смутной тоски. Частично Хантер тосковал по вожделению, которое заставило его перескочить через садовую ограду и превратиться из любопытного пешехода в разочарованного жильца. Он не брел на урок химии, но явно присутствовал на каком-то уроке истории: истории о том, как он представлял себе жизнь в те дни, когда привычно ходил через парк, и о смеси отвращения и нежности, питаемой к своему прошлому «я». В то время в нем бурлили подростковые бунтарские настроения, которые до сих пор не успокоились, хотя на будущий год Хантеру исполнится пятьдесят. Они начали закипать, когда ему было четырнадцать, а в пятнадцать он потребовал, чтобы родители отправили его в интернат при Вестминстерской школе, потому что не собирался и дальше терпеть их дебильную компанию и их бесконечные расспросы. Правда, он частенько забегал домой, никем не замеченный, между четырьмя и семью часами дня, чтобы взять еду из холодильника, стащить выпивку, деньги и валиум из материнской аптечки. Из его спальни в Басби-Хаусе можно было выйти на крышу, будто на веранду, и любоваться оттуда зданиями Парламента и Биг-Беном – такой же вид, лишь чуть отдаленнее, открывался с веранды его пентхауса и сейчас. В жаркие дни летнего семестра Хантер уединялся у себя в «кабинете», якобы готовясь к выпускным экзаменам, расстилал на крыше одеяло и курил косячки, следя, как стрелки самых знаменитых в мире часов дробно отмеряют потраченное впустую время. В Вестминстерской школе поощрялось напускное лентяйничанье (хотя это не отменяло необходимости готовить домашние задания в срок, проистекавшей из столкновения между индивидуальной ленью и повсеместно презираемой властью). В действительности культ лентяйничанья сопровождался периодами тайного усердия, чтобы не вылететь из одной из лучших школ в стране, ученики которой поступали в лучшие университеты мира. Иногда воспитательница выглядывала из окна комнаты и спрашивала, не курит ли Хантер, будто не замечая табачного и марихуанного дыма, витающего над парламентским округом.
– Нет, что вы, – отвечал Хантер, с трудом скрывая раздражение, вызванное непрошеным вмешательством в изучение роршаховских облаков через панорамные «рэй-бэны».
Веранда на крыше также служила пожарным выходом Басби-Хауса, поскольку граничила с высокой покатой крышей Черч-Хауса. Железная лестница вела к площадке на самом верху, с трех сторон огражденной ржавыми перилами. Хантер обнаружил, что если закинуть ноги за нижний прут ограждения, то можно отклониться назад, к скату крыши, под углом шестьдесят градусов, зацепившись лишь носками черных кожаных ботинок. В этом положении, зависнув над гладкой сланцевой черепицей крутого ската крыши, на спор надо было полностью выкурить косячок афганской чернухи, памятуя о том, что если утратить упор, то ничто не остановит стремительный полет вниз головой с высоты сотни футов на Грейт-Колледж-стрит. Хантеру понравилась эта идея, и он пригласил на крышу свою банду умных и рисковых друзей. Продемонстрировав головокружительный трюк, Хантер выпрямился, ухватился за ржавые перила и снова вылез на веранду.
– Ну, кто следующий? – спросил он, показывая еще один косячок.
К его безмерному удивлению, желающих не нашлось. Он словно бы пересек незримую границу, отделяющую показную смелость от чего-то неприемлемо жуткого, лежавшего за пределами представлений о неуязвимости этих самозваных удальцов, готовых без прав на бешеной скорости гонять на машине, сигать с утесов в море, не проверяя глубины, или горстями глотать таблетки, купленные у незнакомцев на рок-фестивалях.