Ну, можно было сказать и «навскидку», хотя на самом деле костюм Эрика скользил и шелестел, а пиджачные плечи съезжали с плеч Себастьяна, и рукава свисали до самых костяшек пальцев, так что даже навскидку размер был не один, а совсем другой. Себастьян стал похож на мальчишку в школьной форме на вырост, которую купила для него фальшивая мать, сказав, что нет смысла тратить деньги почем зря. Но Кэрол, очень хорошая Кэрол, скомкала папиросную бумагу, которой обматывали вешалки, и запихнула ее в наплечники, отчего рукава немного укоротились, а пиджачные плечи сравнялись с плечами Себастьяна.
К обеду он так разнервничался, что решил принять свои старые таблетки. Доктор Карр сказал, что Себастьян и без таблеток прекрасно справляется, но пусть они лежат в аптечке, для страховки. В последнее время Себастьян с доктором Карром часто обсуждали побочные эффекты. Он рассказал доктору Карру про сухость во рту, хандру, излишний вес и дрожь в конечностях, а еще они поговорили об исследовании долговременных эффектов – он всегда искал в интернете статьи об этих лекарствах. Доктор Карр избегал негативных отзывов про таблетки, поскольку знал, что по сравнению с приступом лекарства – как пачка сигарет и мороженое в парке. Эти статьи были негативными, утверждали, что нейролептические препараты снижают продолжительность жизни, что само по себе было нехорошо – конечно, если ты не собирался совершить самоубийство. Как говорят, «исключения подтверждают правило». Но для тех, кто собирался совершить самоубийство, таблетки не приносили ничего хорошего, потому что не убивали сразу, а просто вызывали кардиоваскулярные осложнения и всякое другое, из-за чего твоя жизнь в среднем становилась короче. Некоторые хотят жить долго, а некоторые хотят совершить самоубийство, но надо очень долго искать тех, кто хочет сделать свою жизнь короче и хуже, в среднем за очень долгий период. Некоторым это удалось.
Кэрол объяснила, что надо лишь держать поднос, улыбаться и говорить: «Не хотите ли канапе?» А когда поднос пустел, надо было возвращаться на кухню за новым. Себастьян уже трижды ходил за новым подносом, но всякий раз сильно напрягался, появляясь в зале. Еще надо было знать, из чего приготовлена еда на подносах, потому что сейчас в общественном питании самое главное – аллергии, и надо было говорить, что в копченой семге нет арахиса, чтобы никто не пускал пену изо рта и не корчился в судорогах на полу, как тот мальчик на своем дне рождения в ресторане, которого показывали в новостях. Сейчас на подносе Себастьяна была спаржа, туго перепоясанная ремешками особой испанской ветчины, черные салфетки в уголке и рюмка, полная зубочисток. На подносе Габриеллы, очень хорошей и доброй, были черные фунтики из сушеных водорослей с какими-то нашинкованными овощами, а на подносе Джона – крошечные блинчики со взбитым кремом и черной икрой (без арахиса) и ломтики лимона. Особая ветчина называлась «хамон иберико», что было трудно произнести и запомнить, но Себастьян придумал «хам» и «он», а потом, потому что на нем был костюм Эрика, а ветчина была испанская, поэтому «эрико». Вот только «иб» выпало, так что надо не забыть его вставить.
Итак, он вышел в зал следом за Джоном и Габриеллой, наблюдая за каждым их движением. В зале стояла огромная статуя, изображавшая наполовину лошадь, наполовину человека, как в «Гарри Поттере». Прежде Себастьян, наверное, растерялся бы, увидев волшебного зверя у подножья лестницы, но теперь он знал, что зверь помогал Гарри, поэтому бояться было нечего. Вообще-то, он наверняка растерялся бы. Как странно: «наверное» обозначает неуверенность, а «наверняка» – уверенность, хотя они так похожи. Одинаковые противоположности.
Себастьян знал, что все они должны разойтись в разные стороны по залу, и очень волновался, но тут, как будто прочтя его мысли, Габриелла обернулась, подмигнула и прошептала: «Вперед, Себастьян!» – и это его очень подбодрило. Она такая добрая. Вот если бы он жил с ней.
А потом оказалось, что он стоит перед высоким сухопарым типом в ярко-красном платье и с огромным крестом на цепи. Дурацкий наряд, как на Рождество, но живи сам и давай жить другим. В стеклянных домах. Кто он такой, чтобы что-то говорить? Про его внешность тоже много чего говорили, так что он не будет делать замечаний про чужую одежду, а просто скажет, как велено.
– Не хотите ли канапе?
– А что это? – поинтересовался с французским акцентом господин, похожий на китайца, который стоял рядом с трансвеститом.
– Хам он, эрико и спаржа, – сказал Себастьян.
– После вас, монсеньор, – сказал француз.
– А, хамон иберико, – сказал монсеньор. – В Испании с помощью этой ветчины отыскивали среди евреев-выкрестов тех, кто сохранил иудейскую веру, а иногда подвешивали к окну кухни целый окорок, показывая, что таких здесь не жалуют. Прекрасная традиция. – Он пронзил спаржу зубочисткой и отправил в рот.
– Мне достаточно, – сказал француз, что, по мнению Себастьяна, было чересчур хвастливо и вовсе не к месту.
– Ты в первый раз обслуживаешь гостей? – спросил монсеньор с восковой улыбкой.
– Да, – ответил Себастьян.
– Превосходно, сын мой, – сказал монсеньор, пронзая третье канапе. – А теперь лучше унеси их, иначе я не устою перед соблазном и съем все. Такая прекрасная традиция, хамон иберико!
И он продолжил разговор с французом, совершенно не обращая внимания на Себастьяна, будто того и не было, как отец никогда не отрывал взгляд от газеты, когда Себастьян, в своей огромной школьной форме на вырост, спускался к завтраку.
– Как видите, я не успел переодеться, – сказал монсеньор, – а ряса делает меня весьма заметной мишенью, но главный вопрос заключается в том, необходимо ли священникам сейчас, в эпоху терроризма, пуленепробиваемое облачение. По-вашему, его невозможно отличить от обычного?
– Совершенно верно, – сказал француз. – Керамические нити вплетают в шелк или в любую другую ткань. Новейшая технология, которую мы разработали на базе нашей керамической брони. Вы сможете опробовать его на коллегии кардиналов и, разумеется, на его святейшестве.
– Невероятно! – воскликнул монсеньор, который, судя по всему, был шопоголиком.
Войдя в следующий громадный зал, Себастьян зачарованно уставился на пару золотых львов, у которых из ушей вились лозы, а под крыльями свисали виноградные грозди. Головами львы поддерживали огромную плиту розоватого мрамора, и Себастьян решил, что им давно пора отдохнуть, но если они улетят, то весь стол обрушится и все перепугаются. Он представил себе, как подставляет спину под плиту, а львы выходят сквозь большие стеклянные двери и кружат над парком. Вряд ли он долго выдержит такую тяжесть. Пока он разглядывал львов, гости, очевидно, без стеснения угощались канапе, потому что на подносе осталось совсем немного. Он собрался с мыслями и пошел дальше по темно-синему ковру с запутанным узором, в котором так легко потеряться, если не сосредоточиться: раскрытые белые цветы с красными серединками и красные цветы с белыми серединками, соединенные перевитыми стеблями, будто экзотический сад, где по ночам прячется Аладдин. Совсем один. Двинулся мозгами от одиночества. Дэвид Боуи. Зигги. Хорошо бы выкурить сигаретку на террасе, чтобы успокоить нервы. Надо пересечь ковер, чтобы тот его не затянул своими запутанными связями и перевитыми стеблями, цепляющимися за лодыжки. Себастьян направился к большим стеклянным дверям, где ковер заканчивался и начинался твердый деревянный пол, но это был Хайберский проход, и канапе исчезали, уничтожаемые одно за другим. Себастьян не мог остановиться, потому что должен быть единственным, кто остался в живых, как врач, которого представили лично королеве Виктории. Завтра он встречается с доктором Карром лично, слава богу.
Уф, проход закончился. На деревянном полу Себастьян чувствовал себя гораздо увереннее. Мистер Моррис «совершенно уверен». Осталось три канапе. Может быть, это его коллеги и они все вместе остались в живых. «Позвольте представить вам сержанта Хам Он Эрико, ваше величество, – сказал бы он королеве Виктории, – который проявил необычайную доблесть в Хайберском проходе». И тут послышался чей-то голос:
– Можно мне канапе?
Себастьян опустил взгляд и увидел на золотом кресле очень беременную даму с очень приятным лицом.
– Не хотите ли канапе? – спросил он, вспомнив о своей задаче.
– Хочу, – ответила она и засмеялась, но не обидным смехом, а будто шутя, потому что сама уже попросила канапе.
– Вам нужно два, – сказал Себастьян. – Одно для вас, и одно для ребенка.
– Спасибо. Я так проголодалась!
– Или три, если вдруг у вас близнецы.
– Нет, у меня не близнецы.
– А вы вообразите, будто у вас близнецы, и тогда я унесу пустой поднос на кухню.
– Не хотите присесть?
– По-моему, мне нельзя, – признался Себастьян.
– Прием устроили мои хорошие друзья, так что, по-моему, мне позволено вас пригласить, – сказала Оливия. – У вас такой вид, будто вам очень тяжело.
– Да, тяжело, – кивнул Себастьян. – А откуда вы знаете?
– Я знаю, каково это, – вздохнула Оливия, положив руки на выпирающий живот.
– Спасибо. – Себастьян сел рядом с ней, и поднос угрожающе накренился.
– Что ж, вы меня уговорили. – Оливия взяла с подноса последнее канапе. – Для моих воображаемых близнецов.
– Как хорошо! – Себастьян улыбнулся и опустил поднос на колени. – Я никогда еще не был в такой красивой комнате.
– Когда-то здесь был обеденный зал.
– Обеденный зал, – повторил Себастьян. – Это сколько же у них было друзей?
– Особняк построили как храм любви, гостеприимства и искусства.
– Откуда вы знаете?
– Для «Гениальной мысли» устроили специальную экскурсию.
– Любовь, гостеприимство и искусство, – задумчиво повторил Себастьян. – Неплохо.
– Да, неплохо, – кивнула Оливия. – Не мешало бы добавить к ним науку.
– Может быть, наука – это тоже искусство. Например, психоанализ – это смесь того и другого, – сказал Себастьян. – Ой, я что, ляпнул какую-то глупость?