P.P.S. К тому же там не надо было сдавать на хранение личное оружие.
Глава седьмая. Never say never again
Шел Иисус Христос через море, занозил деревом ногу,
Стал он дерево вынимать, кровь заговаривать:
"Кровь не вода, рекой не бежит".
Никогда так не притупляется у человека интуиция смерти, как в сорок лет.
После этого мне уже больше нечего вам сказать.
Учреждение гудело, как растревоженный улей, или пчелиный рой, что вот-вот должен сняться… (далее по тексту). Этот гул затих лишь под вечер, хотя, как ни странно, ничего не случилось, только погас свет — как от переутомления сдают иногда нервы, так после всех переживаний вырубилась электросеть.
— "FIAT LUX!" — подумал он. — То есть "ДА БУДЕТ СВЕТ!" Придурковатая затурканная латынь. На самом деле, это давно уже марка недорогого автомобиля, а никакой, в жопу, не свет. Что ни говори, а жизнь меняется к лучшему.
Некоторое время сидел в темноте. (Новая кровать оказалась неудобной — матрац провисал до пола.) Слышал стук своего сердца. Думал о ее сердце, о том, как оно бьется, о двух наших сердцах, об этой полиритмии, аритмии, синхронии, у которой нет шансов превратиться в убийственный, всемогущий резонанс, о многих сердцах, об их тихом рокоте.
О том, как люди передвигаются по земной поверхности (оставляя непрочные следы — вычесанные волосы, складки на простынях, горсточки пепла, записи в гостиничных книгах, визитки, квитанции, негативы — все остальное уносит вода).
О том, что некоторые траектории пересекаются, некоторые — нет. Тогда люди не встречаются. Или встречаются слишком рано. Или слишком поздно.
Все, что случается слишком поздно, достойно сожаления.
Все, что случается слишком рано, достойно удивления.
Все, что не случается, достойно любви.
Свет включился неожиданно, как и все на свете. Вскочил на ноги и тревожно заходил по комнате. Что ни говори, а это было грандиозное событие. Почти контакт. Почти разговор. Почти жизнь.
Решил принять душ, но, вспомнив о черешневой косточке, которая бесследно исчезла из протектора резиновых шлепанцев, передумал. Все же зашел в ванную. Те два подозрительных типа, не похожие на сантехников, что толклись тут поутру, приходили все же не случайно. За каким-то чертом выкрутили его любимый хром-никелевый кран HANSA — и теперь из стены торчала только ржавая двойная свирель с извращенской восьмидюймовой резьбой на концах. Вспомнил, что на завтрашнее утро назначен сеанс групповой терапии — так это у них называется. Хуже всего, что никогда не знаешь, чем могут закончиться подобные забавы.
Только вернувшись в комнату, заметил те незначительные, едва уловимые метаморфозы, что произошли за время затемнения. Собственно говоря, ничего не изменилось, но он был уверен — все здесь подменили, расставив ловушки и оставив пустоты в углах.
Начал тщательную ревизию: штамп на простыне, сверчок под батареей, три апельсина в ящике, обрывок салфетки на подоконнике, светлое пятно на обоях от неосторожно разбитого зеркала с отшелушившейся амальгамой, свежие следы йогурта на табуретке — все было на месте, но напоминало… нет, не репродукцию даже, а… искусно сделанную копию "Подсолнухов" Ван Гога, которую можно продать на "Сотбисе" без тени сомнения, угрызения совести и страха быть раскрытым дотошными экспертами. Старинное полотно, полуторавековой подрамник, безумные потускневшие краски, рентгеноскопия бессильна, способ грунтовки, характер мазка, пирке, манту, ультразвуковая диагностика, бесчисленные томограммы, электромагнитный резонанс, куски забальзамированного уха, брызги крови на белой после ЕВРОРЕМОНТА стене — прокусил себе губу во время эпилептического припадка и это было последнее, что удалось увидеть перед потерей сознания.
Однако опыт, если ничему и не учит человека, то, по крайней мере, пробуждает воображение и освежает интуицию. Поэтому он, почти не сомневаясь, полез на антресоли, куда раньше даже и не заглядывал — и разоблачил злоумышленников! Пачка нераспечатанных писем, перевязанная шпагатом (переслали, зараза, все сразу), связка чеснока и огарок свечи, завернутые в газету NEWSWEEK — недостающие детали неразгаданного ребуса. Рассматривал все это, стоя на табуретке, рискуя поскользнуться на пролитом йогурте, и действительно поскользнулся, чуть не упал, неуклюже спрыгнул, недостающие же детали ловко посыпались следом, демонстрируя безукоризненную функциональность терапевтического плана: шпагат тут же лопнул, письма рассыпались по полу, огарок закатился под кровать (туда — они точно знали — он никогда бы не отважился заглянуть), венок из чеснока наделся на ножку опрокинутой табуретки, словно его метнул король аттракциона.
Пожелтевший NEWSWEEK явно предназначался лишь для того, чтоб напомнить ему о событии, произошедшем несколько лет назад, точную дату которого он все время забывал, и теперь газета — он сразу понял — будет этой датой ежедневно его мучить, если только срочно не предпринять мер. Поэтому, скомкав славный еженедельник, он вытер им заляпанную табуретку (сняв предварительно нонтрансильванский чеснок и повесив его себе на шею), а потом выбросил в урну вместе с обрывком салфетки.
Оставались письма. Он аккуратно собрал их, стараясь не смотреть на адреса, которые повторялись с навязчивой неумолимостью (или неумолимой навязчивостью?) рекламных роликов, а потом присел в глубокой-преглубокой, бляха-муха, задумчивости и замер. Потускневшие штампы на конвертах тоже напоминали о давно забытых датах, но их закодированная, слегка ориентальная орнаментальность выглядела слишком запутанной и он не поддался соблазну хронологизации. Взамен сосредоточился на филателии: классификация непрочитанных посланий по символам на почтовых марках показалась ему самым простым выходом. Изображения эти легко поддавались сортировке: были тут зодиакальные и геральдические символы, национальные логотипы, различные славные типы, популярные марки автомашин, попадались знаменитые топосы, хроносы и неизвестные примасы, а также приматы, прелаты, премьеры и примы. Так он и складывал:
овнов — к овнам,
раков — к ракам,
скорпионов — к скорпионам,
запорожцев — к запорожцам,
козерожцев — к козерожцам,
единорогов — к рогоносцам,
рогоносцев — к факелоносцам,
факелоносцев — к фаллократам,
фаллократов — к демократам,
слава украине — к славе украине,
день конституции — к дню конституции,
день конституции — к дню судному,
сУдно — к суднУ,
титаник — к титанику,
аврору — к венере,
шевченко — к кобзарю,
кобзаря — к бандуре,
бандуру — к бандере,
бандеру — к кундере,
кундеру — к манделе,
манделу — к дахау,
дахау — к ноу-хау,
ноя — к хаму,
хама — к храму,
храм — к франкмасонам,
франко — к костомарову,
франца — к иосифу,
иосифа — к… иакову,
иакова — к исааку,
исаака — к линкольну,
линкольна — к кеннеди,
кеннеди — к лютеру,
лютера — к кальвину,
кальвина — к канту,
канта — к шпенглеру,
шпенглера — к шопенгауеру,
шопенгауера — к шопену,
шопена — к шону пену,
пену — к лону,
лоно — к льну,
траву — к траве,
камни — к камням,
небо — к небу,
воду — к воде,
и только рыбе не нашлось пары, поэтому в какой-то отрешенности (под действием полумистики или полумесяца) надорвал конверт и вынул письмо/
(И пошли вы все в задницу со своей психов группотерапией!!! Терапия трахнутая, е-ма-е. Лучше уж электрошок. Жаль, что в наши дни он утратил популярность. Но фармацевтическая мода еще капризней, чем всякая другая. MTV-ешные хиты, пророки ART-бизнеса и гуру PRET-A-PORTE или HAUTE COUTURE — они хоть оставляют полустертые следы, проникая порой в цитаты, сиквенсы, ремейки, ремиксы, ремарки. А кто сегодня вспомнит, скажем, нюханье эфира от насморка, морфий, как снотворное или кокаин от коклюша и хандры? Кто порекомендует кровопускание, как средство от гипертонии? Кто пьет барбитураты от простаты? Кто отважится сегодня прописать тетрациклин от геморроя или кодеин от икоты? Даже аспирин уже рекомендуют заменить пивом. Куча патентованных панацей попала под жесткое вето, уголовное преследование и всенародную обструкцию, а основная масса просто стерлась с матриц памяти — не найдешь их ни в энциклопедиях, ни в справочниках, ни в мемуарах самоубийц.)
Итак, я не без трепета разорвал конверт. Должен признать, что трепет мой оказался и небезосновательным, и смехотворным одновременно. Мой жребий разочаровал меня как своей лаконичностью и фальшивой многозначительностью, так и явной вторичностью. На обороте рекламной открытки (которая изображала наш санаторий именно так, как он выглядел в эту пору — в ласковых лучах солнца, с контрастными тенями и разросшимся изумрудным плющом на стенах) небрежным докторским почерком было написано: "Встань и иди". Это значило, будь оно неладно, не что иное, как встать и пойти! Подняться с табуретки и пердолить отсюда к чертовой матери! Почти, блядь, библейское откровение! Чуть ли не знак небесный! Придется подчиниться. Чем я лучше других, а? Вот то-то и оно, парень, вот то-то и оно. Встань и иди. В каком-то полугипнотическом-полусомнамбулическом, или даже псевдолетаргическом состоянии двинулся я по знакомым коридорам, сворачивал в переходы, проходил по галереям и наконец начал спускаться по лестнице, той самой, что вела к приемному покою. Если б не заторможенность, я несомненно заметил бы выцарапанное на стене небрежное граффити ROCK IS DEAD. Но мне было не до того. Кое-как собравшись с силами, я пересек приемное отделение, толкнул массивные, с гирями противовесов двери и очутился на дворе. Там сел на лавку и, щурясь от яркого утреннего света, закурил.