Пакай положил на тарелочку два бутерброда, поставил две большие рюмки водки и пошел в угол, где и спрятался. Не медля, он сладострастно махнул в рот первую рюмку. Водка казалась безвкусно прозрачной и холодной водой, лишь в конце глотка чуть пахнуло ржаным запахом.
Пакай обильно покрыл буженину красным хреном, подкрашенным свеклой, и помедлил, разглядывая бутерброд и решая, с какой стороны к нему подступиться. Наконец он выбрал краешек с толстой полосочкой чесночного жирка, сглотнул мешавшую слюну и впился в буженину молодыми голодными зубами.
— Не помешаю? — раздался сзади знакомый голос.
— Нет, — ответил Пакай, не поворачивая головы.
Рядом с его тарелкой Азеф поставил свою, с такими же двумя рюмками водки. Только бутерброды были не с бужениной, а с «заломом», астраханской селедкой. Молодость Азеф провел в Ростове-на-Дону и очень любил керченский посол. Но «залом» был много лучше. Кусочки филея были удивительно толсты и жирны, так что на одном бутерброде еле помещалось две штуки.
Если бы я был царь, я закусывал бы только «заломом»!
С этими словами Азеф приподнял рюмку за тонкую талию, слегка наклонил голову в честь своего случайного соседа и выпил водку маленькими глотками. Такую немецкую манеру пития ему привили годы учебы в Германии.
Вокруг них десятки чиновников подымали рюмки, выпивали и впивались в бутерброды. И снова выпивали, и снова закусывали... Так что определить навскидку, кто есть кто, не представлялось никакой возможности. Даже изощренному полицейскому уму.
Азеф размяк и повеселел:
— Ну-с, чем вы меня обрадуете?
Пакай все еще был напряжен, и это чувствовалось. Пришлось выпить вторую рюмку и сходить еще за двумя. У стойки он столкнулся с двумя небольшими чиновниками из Департамента, но не испугался, а лихо поприветствовал их и сам удивился своей смелости.
— Только что, два часа назад, под Киев выехала группа на поимку Гершуни.
Пакай говорил негромко, вокруг стоял неразборчивый гомон служебных чиновничьих разговоров, но Азеф все слышал.
— Плохо, — отозвался он коротко и выпил еще. — Что за группа? Кто во главе?
— Некто Путиловский. Он начальник. Из следователей по криминальным делам. С ним двое: один — очень хороший филер, Медянников; второй — еще дурачок, но прекрасный химик и специалист по динамиту.
При слове «динамит» Азеф оживился:
— Кто и откуда?
— Поручик Берг из Михайловской академии. Из прикомандированных.
— Узнайте про этого Берга поподробнее. А Григория им не видать, как своих ушей. Наверняка он пустил вашего Раскина по ложному следу. Пускай побегают. Россия большая.
Пакай преисполнился гордости за новообретенного соратника Григория и предложил выпить за его фортуну. Азеф лучился таким спокойствием и благополучием, что и в душе Пакая после трех рюмок наконец-то воцарился мир.
— Давайте документы.
Азеф протянул руку, и Пакай совершенно открыто вложил в его руку конверт, который Азеф прятать не стал, а спокойно положил на стойку. «Вот это нервы!» — восхитился Пакай.
— Здесь донесения Раскина. Но, понимаете... только те, что проходили через меня. Я... я... еще не научился заходить и брать что-нибудь из чужого стола...
— И не надо! — ласково успокоил его Азеф. — Сами в руки придут! А помимо Раскина есть что-нибудь?
— Да. Группа Путиловского недавно завербовала журналиста. Кличка «Нельсон». Я видел денежную ведомость. В Москве сидит очень хороший информатор. Я не знаю, кто он. Агентурная кличка «Прасковья».
— Женщина? — неожиданно глухо и с беспокойством спросил Азеф, и Пакай почувствовал в его вопросе звериную тревогу.
— Не факт. У нас часто называют агентов женскими именами.
Азеф молча, механически жевал бутерброд. Судя по его лицу, мыслями он пребывал где-то очень далеко. Пакай не решался вопросом разрушить революционные построения, которые наверняка возводились в этой по-европейски умной голове.
— Уходите, — негромко сказал Азеф.
— Что? — не понял Пакай.
— Уходите! — прошипел инженер. — Не торопясь! Да не пяльтесь на меня, идиот...
Пакай все понял, схватил недоеденный кусок и вышел, жуя на ходу. Он даже побоялся посмотреть по сторонам. Наверняка слежка! Или полиция, или провокаторы. Боже, какая интересная жизнь открылась наконец-то!
Азеф не торопясь допил и доел, аккуратно спрятал конверт в портмоне и вышел на улицу. Там он постоял в раздумье, соображая, в какой ресторан пойти обедать — в новый «Донон» или в старый? Водка и бутерброды только разбудили зверский аппетит.
Старый «Донон» рядом с Николаевским мостом перевесил — уж больно хороша там уха из стерлядки, которую приносили живьем в садке. Стерлядку метили по лбу специальным ножичком, а потом ждали повторного окончательного свидания с рыбкой, коротая время за холодными закусками.
«Закажу отдельный кабинет и буду читать бабские донесения. Что это за “Прасковья” такая вылезла черт знает откуда?! Ну погодите, господин Зубатов, я вам устрою истерику! Со всеми “онерами” А вечером уеду-ка я в Берлин на недельку. От греха подальше».
* * *
Путиловский и Берг сидели в буфете пригородной станции Дарница, что неподалеку от Киева. Перед ними стояли бутылка коньяка, две рюмки, блюдце с тоненько нарезанным лимоном и ваза с фруктами.
В мае местных фруктов еще не выросло, поэтому питались одними большими грушами прошлого урожая и курагой. Бутылка была почата чуть-чуть, для порядка. Но как только кто-то заглядывал в буфет, оба принимались чокаться с таким усердием, что на душе у вошедшего теплело и он под влиянием симпатичной пары выпивающих неожиданно для себя тоже заказывал и выпивал много больше, нежели планировал при входе.
Путиловский подметил эту закономерность на третьем посетителе:
— Дурной пример заразителен...
Настроение у обоих было препаршивое. Только что пришла молния из Уфы: в городском саду застрелен генерал-губернатор Богданович. А поскольку Гершуни ехал из Уфы, все было ясно. Его почерк. Если бы аптекарского ученика взяли в Петербурге при убийстве Сипягина...
— Если бы! — вздохнул Путиловский.
Прозвонил станционный колокол. Пора идти.
Берг для собственного успокоения проверил револьвер — известно, что Гершуни оружие с собой не носит. Он полагает себя гением конспирации и чрезвычайно уверен в себе.
В поезде едет Евграфий Петрович. Он не упустит никого, даже комара, так что задержание представлялось не очень сложным делом. Если Гершуни не сойдет здесь, они подсядут. Поезд не уйдет без особого сигнала, который подаст Путиловский. Начальник станции от всего этого инструктажа превратился в еле передвигавшийся соляной столп: Пресвятая Богородица, ведь застрелить могут!
Начальник киевской охранки полковник Спиридович со своими молодцами незримо присутствовал вокруг вокзальчика, но они никогда не видели тигра революции (так величала Гершуни революционно-бравая пресса). Поэтому на острие атаки приказом начальства была выдвинута троица Путиловского, которая могла ранее заметить Гершуни в окрестностях Мариинского дворца при убийстве Сипягина.
* * *
В это самое время тигр, он же гений конспирации, сидел в вагоне второго класса и прислушивался ко внутренним ощущениям. Дремавшие до поры до времени (кроме крайней гордости за себя и Боевую организацию) внутренние ощущения приподняли голову и стали тихо нашептывать: «Что-то не так... что-то не так...»
Хотя все выглядело так. Помимо Гершуни, в полуоткрытом купе сидели еще три пассажира — одна дама и двое пожилых мужчин, никоим образом не возбуждавших ни малейшего подозрения. Первый всю дорогу — а подсел он часов шесть назад — молчал и слушал второго, подсевшего всего три часа назад. Второй же никаких тем, кроме особенностей канареечного пения, не затрагивал. Но про канареек он знал все, а чего не знал — так того, видимо, и знать не надо было.
Гершуни вначале удивлялся глубине погружения в предмет, потом тосковал, выходил на стоянках, пил водку в буфетах, возвращался и слышал одно и тоже: кенари, самки кенарей, дети кенарей, внуки, бабушки и дедушки... Иногда второй доставал из кармана коротенькую флейту и насвистывал на ней простые мелодии, объясняя разницу между Овсянкиным коленцем и дудочным распевом.
«Для кого стараемся, жизней не жалеем? А они про кенарей... Дубье!» — огорченно думал Гершуни.
Птицевод попытался было разговорить Гершуни, спросив предельно вежливо:
— А что, господин хороший, иудеи разводят канареек?
На что Гершуни, дабы прекратить всякие поползновения, отреагировал быстро и остро:
— Только на мясо! — чем несказанно обидел птицефила.
Затем разговор перешел на полутона, и Гершуни чуть вздремнул.
Проснулся он от тягостного ощущения чужого взгляда. Напротив их куне стоял малый весьма непрезентабельного вида, родом явно из третьего класса. В голове проснувшегося сразу зароились мысли: зачем он остановился? что он здесь делает? Гершуни даже успел уловить странный взгляд малого, брошенный на птицеведа. Однако птицелюб не повел и глазом, тираду свою не прекратил, а наоборот, даже обратился к постороннему за подтверждением какой-то птичьей мысли, высказанной до того, как Гершуни открыл глаза.
«Странно все это...» — вяло подумал тигр революции, и малый мгновенно исчез. У Гершуни было два варианта выхода: сойти в Дарнице или доехать до станции Киев-второй. На главный вокзал он заявляться не хотел и не мог, ибо там всегда дежурили филеры с альбомчиками фотографий, среди которых красовалась и его собственная. На ней Гриша глядел орлом, всем своим молодцеватым видом призывая новых рекрутов в ряды революционного подполья.
Сейчас он завалится на подпольную квартиру, отоспится, отъестся, а через пару дней триумфатором въедет в Париж, на заседание ЦК партии эсеров. Потом на южный берег Франции, немного поиграет, отдохнет и примется за очередного губернатора. Россия большая, этих птичек-канареек много, на его век хватит.
Прошел проводник, выкрикивая станцию. Дарница. «Что-то мне этот малый не понравился. Сойду здесь на всякий случай». Его должны были ждать и здесь, и на Киеве-втором. Только надо сходить оригинально. В последнюю секунду. Тогда сразу обнаружится хвост. Тьфу-тьфу-тьфу...