Большевики не страдали недостатком решительности. Их продотряды свою задачу выполняли, принуждая крестьян к повиновению когда плеткой, а когда и пулей. Мужички отвечали лаской на ласку, и уже в конце 1920-го и в 1921 году в стране вспыхнула настоящая крестьянская война под требованиями: «Долой продразверстку!», «Да здравствует свободная торговля!», «Свобода для всех!», «Советы без большевиков!» В Западной Сибири, в Поволжье и на Тамбовщине были сформированы настоящие крестьянские армии и фронты. Восстания, по законам военного времени, Советская власть жесточайшим образом подавила. Так началась война между властью и деревней — началась, но не закончилась, ибо даже после «примирения» стороны друг друга не любили и друг другу не доверяли.
После введения нэпа первые годы прошли относительно спокойно. Мужик получил, наконец, то, ради чего он боролся, о чем столько веков мечтал — землю — и занялся мирным трудом. Спокойствию, кстати, немало способствовал Сталин, хитрый и умный прагматик, пожалуй, наименее идеологизированный и наименее радикально настроенный из всех большевистских вождей. Отношения с деревней он строил по принципу: «Не буди лиха, пока оно тихо». К 1927 году деревня более менее оправилась от последствий войны — куда скорее, чем город.
Тут массовая история делает хитрый финт, возводя начало коллективизации к 15-му съезду. Действительно, о коллективных хозяйствах на съезде речь шла. Более того, он даже официально взял курс на коллективизацию. Но… как на очень отдаленную перспективу, немногим ближе построения коммунизма. Коллективные хозяйства должны были вырасти из массы мелких собственников, вырасти очень нескоро, без всякого принуждения, путем только государственного регулирования естественных экономических процессов. Предложение левой оппозиции, в связи с экономическими трудностями о принудительном займе в 150―200 миллионов пудов хлеба у наиболее богатых крестьянских хозяйств, получило резкую отповедь. «Тот, кто теперь предлагает нам эту политику принудительного займа, — говорил Молотов — тот враг союза рабочих и крестьян». Каково сказано? А буквально через месяц — резкий поворот руля. Что же произошло?
А произошла очень простая вещь. Как уже говорилось, к 1927 году село более менее оправилось от последствий войны. Зашевелились рыночные механизмы. И крестьянин дал власти первый бой, получивший название «хлебной забастовки». В конце 1927 года зажиточные крестьяне и оптовые хлебные торговцы фактически прекратили продажу зерна государственным заготовителям. Произошло это совершенно неожиданно.
Мужиков понять можно. Им не хотелось сдавать зерно по низким государственным ценам, а хотелось продавать его по высоким рыночным. Кроме того, на эти деньги приобретать промышленные товары, а не держать их в кубышке. А денег давали мало, и товаров тоже не было. И вот, поскольку цены были низкими и на деньги все равно ничего путного купить было нельзя, мужичок и решил придержать зерно. Простая экономика.
А вот экономика более сложная. Именно тогда, в декабре 1927 года, оппозиция и предложила провести принудительный займ у 10 % наиболее богатых крестьян. Цифра эта возникла не на пустом месте. Это только статистически в стране было 20 миллионов производителей. На самом деле уже в 1926 году в руках 6 % наиболее зажиточных крестьян было сосредоточено около 60 % товарного зерна. Кроме них на хлебном рынке действовали оптовики-перекупщики, скупавшие зерно у мелких производителей, так что реально монополизация была еще выше. Интересы держателей хлеба были чисто шкурные: придержать его до весны, когда цены станут выше. Помните картинки из курса истории экономики — как во время жестокого экономического кризиса молоко выливают в реку, трактора запахивают в землю урожай, лишь бы удержать высокие цены, в то время, как в городах люди падают от голода? «Хлебная забастовка» — картинка из того же учебника.
А вот вам и политика. Именно в 1927 году резко возросла угроза войны. Одно время казалось, что она вот-вот начнется. Это только в кино мужик — дурак сиволапый, на самом деле богатый мужик и торговец, и за политикой следит, и газеты читает. Да и руководящие центры в стране, похоже, были, ибо уж очень мощные деньги из-за границы шли на работу против Советской власти. А «если завтра война», то куда лучше быть с хлебом, чем с бумажками, на которые и в мирное-то время ничего не купишь. Такой вот был расклад в 1927 году.
Запасов в стране, еще не оправившейся после гражданской войны, не было никаких, она стояла перед угрозой голода. Причем интересы мужика и страны были прямо противоположные: держателям хлеба голод был на руку, потому что, когда люди начнут падать на улицах, цены подскочат до небес, начнется прямой обмен, как в гражданскую. А в гражданскую, кстати, деревня неплохо прибарахлилась. О том, что горожанам менять нечего, все старое проедено, а нового не накоплено, об этом мужик не задумывался.
Он действовал в соответствии с экономическими законами, то есть чисто инстинктивно.
И все-таки даже в ноябре 1927 года Сталин говорил: «Вести политику разлада с большинством крестьянства — значит открыть гражданскую войну в деревне, сорвать всю нашу строительную работу, сорвать весь наш план индустриализации страны». Даже в декабре правительство все еще выступало против насильственных мер, ограничиваясь экономическими. А спустя месяц бестрепетно послало на село продотряды.
Легче всего пойти по накатанной дорожке, обвиняя Сталина в двуличии, в том, что он говорил одно, чисто для маскировки, а планы у него были совсем другие. Но какие-то уж больно сложные и бессмысленные получаются злоумышления. А если предположить иное. Допустим самый простой вариант, лежащий на поверхности. Сталин, как, впрочем, и все наше правительство был человеком в государственном управлении крайне неопытным. Они не могли, по неопытности своей, просчитать происходящее далеко вперед и действовали в основном эмпирически, путем проб и ошибок. Пока было возможно, Сталин старался обойтись без насилия и войны. А потом он проанализировал обстановку и увидел в ней нечто такое, по сравнению с чем даже очень крутые меры казались «меньшим злом». Попробуем сделать то же самое и мы. Посмотрим, что было бы, если бы он продолжал интеллигентскую политику полумер, уговаривания крестьянства и пр.
Что случилось бы, если бы в стране, еще не отвыкшей от привычек и методов гражданской войны, начался серьезный голод? Ну, во-первых, крестьян бы это не спасло. Если бы продотряды не послало правительство, их бы послали местные власти — горкомы, обкомы, озабоченные тем, как накормить голодные толпы, ревущие под их окнами. Местные власти в то время были сильными, самостоятельными и не очень-то спрашивали Москву, как им жить у себя дома. Наконец, продотряды возникли бы стихийно, как вооруженные банды, благо оружия в стране предостаточно. Началась бы полномасштабная война между городом и деревней — скажете, такого не могло бы быть?
В самих городах тоже вспыхнули бы волнения — бей нэпманов, бей начальство! Наконец, в этих условиях неминуемо бы ослабла центральная власть, регионы стали отделяться от центра, как сейчас, только быстрее, потому что «пассионарность» населения была куда выше. И все это — в виду прямой угрозы войны. Тут никакой Германии не надо — страну бы обкусали по частям ближайшие соседи — те самые лимитрофные государства, по поводу горькой судьбы которых наши демократы так любят проливать крокодиловы слезы. Расклад, конечно, экстремальный, но кто сказал, что неосуществимый? В Смутное время серьезный голод при куда более благоприятной внутриполитической обстановке привел к таким последствиям, что Русь чуть жива осталась.
Наконец, даже если бы удалось на этот раз достигнуть взаимопонимания с крестьянством путем мирных переговоров и экономических уступок, то где гарантия, что на следующий год ситуация не повторилась бы вновь? Она бы повторилась и на следующий год, и потом, и повторялась бы снова и снова. Рычагов воздействия на крестьянство у правительства практически не было. Проводить индустриализацию, когда большая часть средств уходит на то, чтобы в очередной раз задобрить мужика, — утопия. Нет индустриализации — нет и товаров. Нет товаров — нет хлеба. Круг замкнулся.
И все это, еще раз повторяем, в обстановке межвоенной Европы, когда ежу ясно, что война будет, и будет скоро, и надо любой ценой срочно вооружать армию, иначе Советская Россия просто перестанет существовать как государство. А военной промышленности не существует… да что там военной! Вообще не существует промышленности, о которой можно более менее серьезно говорить.
Все — от лопат и пуговиц до тракторов и автомобилей — ввозится из-за границы. Точнее, должно бы ввозиться, но, поскольку платить нечем, нет ни лопат, ни пуговиц, ни тракторов, ни автомобилей…
Такие вот были объективные обстоятельства — без каких-либо вариантов решений, ибо не считать же серьезной альтернативой интеллигентское блеяние о том, что надо бы с мужичком как-то договориться, взять кредиты за границей (на таких же условиях, на каких дает сейчас МВФ), но обязательно, непременно продолжать политику нэпа. Как? А это уж ваше дело, Иосиф Виссарионович, придумать — как ее продолжать. На то вы и глава государства.
В чрезвычайных обстоятельствах правительство пошло на чрезвычайные меры: местным властям и местному партийному аппарату предписывалось в месячный срок добиться перелома в хлебозаготовках. При этом центр требовал от них применения «особых репрессивных мер» по отношению к кулакам и хлебным спекулянтам. Особенно следовало нажать на Урал и Сибирь. События пошли накатанным путем продразверстки.
О том, насколько серьезным было положение, косвенно говорит следующий факт: бросив все дела, члены Политбюро разъехались по стране руководить процессом выкачивания хлеба. Уже 1 января Молотов был в Мелитополе — и новогоднего праздника не пожалел. В середине января — на Урале. В то же время Сталин выехал в Сибирь. На совещаниях партийного актива он требовал и требовал самого широкого применения к крестьянам, отказывавшимся продавать хлеб, 107-й статьи УК, предусматривавшей лишение свободы с конфискацией имущества за «злостное повышение цен на товары путем скупки, сокрытия или невыпуска таковых на рынок». Причем применять эти меры не только против кулака, но и против середняка, что несколько не совпадало с классовой теорией, зато полностью совпадало с экономической практикой.