«Особые репрессивные меры» были, в общем-то, пока довольно мягкими. Самыми распространенными методами стали усиленные сборы по платежам, описывание и распродажа имущества недоимщиков. Во многих селах проводились сплошные обходы и обыски крестьянских дворов. Продотряды заручились поддержкой бедноты простым и старым способом — за помощь было обещано до 25 % конфискованного хлеба. Однако масштабы привлечения к собственно уголовной ответственности были невелики. За первую половину 1928 года в Сибири было осуждено всего чуть более 2 тысяч крестьян, в целом по стране — около 10 тысяч.
Все эти меры, получившие название «урало-сибирского метода хлебозаготовок», возымели действие. Крестьяне стали сдавать зерно. Но не все и не всегда. Нажим властей, почти сразу же на низовом уровне автоматически сбившийся на методы 20-го года, вызвал естественную реакцию в духе того же года — вооруженные выступления крестьян. В первый год они еще не были массовыми. Например, в той же Сибири их насчитывалось всего 13, и участвовало в них от 15 до 200 человек.
В очень трудном положении оказались сельские коммунисты. С одной стороны, они были коммунистами, понимающими политику партии и обязанными ее проводить. С другой стороны, они все-таки крестьяне. Каждый из них стоял перед тяжелым выбором. Это был тот случай, когда отсидеться в стороне было просто невозможно. Впоследствии во главе вооруженных крестьянских восстаний нередко оказывались сельские коммунисты.
А летом 1928 года начался весьма специфический процесс, можно сказать, сталинское ноу-хау, тот метод, которым он отбирал для дальнейшей работы кадры, которые решали все. Но для начала вернемся назад в нашу историю и вспомним один старый исторический анекдот.
Как-то раз император Павел стоял у окна своего дворца и смотрел на площадь. Как раз в тот момент мимо дворца шел пьяный. И царь в шутку сказал приближенным: «Смотрите-ка, идет мимо царского дворца и шапки не ломает». Приближенные поняли шутку государя как руководящее указание. На следующий день на каждом входе на площадь были поставлены городовые, которые строжайшим образом велели каждому прохожему снимать шапку. Народу это не понравилось, но в конце концов побились-побились и приучили.
Как-то раз в зимний морозный день император опять стоял у окна и обратил внимание на то, что все проходящие по площади снимали шапки. «Зачем они это делают?» — спросил он у приближенных. «Так вы же сами, Ваше Величество, приказали!» «Кто, я?!» — воскликнул потрясенный император. На следующий день у входов на площадь снова поставили городовых, которые велели каждому входящему ни в коем случае не снимать шапку перед царским дворцом. Причем отучить народ шапки ломать было куда труднее, чем приучить.
Явление сие, а именно, излишнее рвение низовых исполнителей, получило название «административного восторга». Такой «восторг» в русской реальности присутствовал всегда, но на сей раз он был помножен еще и на «гражданский синдром». Репрессивные органы любого ранга, от ГПУ до комбеда, были насыщены и перенасыщены не нашедшими себе применения в мирной жизни «кровью умытыми». Чем ниже уровень, тем небрежнее кадровый отбор, тем больше откровенной сволочи, которая, мало того что была сволочью, так еще и прошла гражданскую войну, привыкла к насилию и, сатанея от безнаказанности, от чрезвычайных мер очень быстро перешла к беспределу. Сталин прекрасно понимал эту особенность своих кадров, называл ее «болячкой партийно-советской работы». Но других кадров у него не было.
Мы полагаем, что по этой причине, а вовсе не из-за сталинского лицемерия, любая «чрезвычайная» кампания после ее окончания неизменно сопровождается карами в отношении излишне ретивых исполнителей. Так сказать, сначала развязать руки, справиться с противником с помощью «отморозков», а когда они по ходу кампании обнаружат себя, потом ликвидировать и их тоже. Метод жестокий и циничный, но чрезвычайно эффективный. Такая политика началась как раз летом 1928 года, когда в той же Сибири в порядке выправления «перегибов» были освобождены 494 осужденных и возбуждено 801 уголовное дело против исполнителей, совершивших злоупотребления при хлебозаготовках. После этот прием был повторен неоднократно. Идеальных людей в результате этой селекции вывести не удалось, но, сменив несколько поколений исполнителей, к концу 30-х годов Сталин получил кадры, которые более менее выполняли то, что им говорят, а не то, чего душа просит.
Первый этап битвы за хлеб, кроме всего прочего, показал, что правительство не совсем верно оценивало положение на селе. Будем говорить про ту же Сибирь — регион, считавшийся, в отличие от центральных областей России, кулацким. Оказалось, что кулаков-то, как таковых, там не так уж и много. Согласно решению Политбюро, судебные санкции следовало применять к крупным держателям зерна, имевшим более 30 тонн (1,87 тысячи пудов). Однако по приговору судов конфисковывалось в среднем 886 пудов на хозяйство, т. е. держатели хлеба оказались куда менее мощными производителями, чем думалось вначале. Дело, как оказалось, было не только в кулацкой стачке. Причины хлебных трудностей лежали гораздо глубже.
Столкнувшись не со статистическими отчетами, а с реальной жизнью, Сталин уже в ходе сибирской поездки начал делать выводы, полностью противоречившие всему, что говорилось до сих пор. Уже зимой 1928 года он впервые назвал в числе причин кризиса не только кулацкий саботаж, но и слабое развитие колхозов и совхозов. Как в высшей степени человек дела, он моментально повернул руль, и уже 1 марта 1928 года в циркулярном письме «О весенней посевной кампании» провозглашается, пусть еще и не в порядке директивы, курс на немедленную коллективизацию.
18 мая 1928 года в докладе «На хлебном фронте» Сталин излагает причины столь крутого поворота. При этом он ссылается на советского экономиста, члена коллегии ЦСУ В. С. Немчинова. Выкладки Немчинова приводит современный русский историк Вадим Кожинов в своей книге «Россия. Век XX. 1901―1939».
«В „Записке“ В. С. Немчинова… было показано, что до 1917 года более 70 процентов товарного хлеба давали крупные хозяйства, использующие массу наемных работников (в 1913 году — 4,5 млн. человек). После революции обширные земли этих хозяйств были поделены; количество крестьян-единоличников выросло на 8―9 млн. К 1928 году крестьяне (в целом) производили поэтому на 40 процентов больше хлеба, чем дореволюционное крестьянство, но, как и до 1917 года, почти целиком потребляли его сами, на продажу шло всего только (как показал В. С. Немчинов) 11,2 процента крестьянского хлеба!
…Уничтожение крупных хозяйств, которого, между прочим, прямо-таки жаждали миллионы крестьян (начавших это уничтожение еще в 1905 году и без особого „руководства“ большевиков довершивших его в 1917―1918 годах) с абсолютной неизбежностью привело к тому, что количества товарного хлеба в 1927 году было в два раза (!) меньше, чем в 1913-м, хотя валовой сбор зерна был примерно таким же. Поэтому и пришлось в 1928 году ввести в городах карточную систему…»
Хорошо, конечно, когда все происходит естественным путем, через кооперацию и экономическое регулирование, но события 1927―1928 годов показали, что у государства просто не было времени на постепенное развитие событий. Во-первых, село должно быть управляемым. Государство не может существовать под постоянной угрозой шантажа держателей хлеба. Во-вторых, начатая индустриализация требовала колоссальных людских ресурсов, которые можно было взять только из деревни. А для этого маломощное низкоурожайное мелкое и среднее хозяйства надо было заменить крупным высокопродуктивным сельскохозяйственным производством и высвободившиеся людские ресурсы направить в промышленность. И в-третьих, это вообще бред — страна, 80 % населения которой тратит силы на то, что на полудохлых лошаденках устаревшими плугами пашет свои тощие десятины. Опыт передовых стран уже к тому времени показывал, что при нормальном земледелии страну могли прокормить значительно меньшее количество людей. Индустриализация тоже ждать не могла, ибо мечты Столыпина — двадцать пять лет без войны — у нас не было ни в какой перспективе.
Высокопродуктивное же производство на селе было возможно только в двух вариантах — либо за счет роста и усиления кулака, либо за счет организации колхозов и совхозов. Окунувшись из Кремля в гущу сельской жизни, власти с некоторым удивлением обнаружили, что процесс, пущенный на самотек, недвусмысленно вел к первому варианту, а отнюдь не ко второму, как уверяли теоретики. Это означало постоянную угрозу хлебных забастовок, мощное лобби сельхозпроизводителей, шантажирующее правительство, и неизбежное развитие страны как сырьевого и сельскохозяйственного придатка более развитых стран — тот сценарий, который пытаются реализовать в России сейчас.
…Итак, первый бой окончился победой правительства. Хлеб был сдан. Летом 1928 года Молотов в выступлении говорил об отказе от чрезвычайных мер. Однако еще на апрельском пленуме ЦК Сталин оценил «заготовительный кризис» как первое серьезное выступление капиталистических элементов деревни против Советской власти и пообещал, что, если «чрезвычайные обстоятельства наступят и капиталистические элементы начнут опять „финтить“, 107-я статья опять появится на сцене».
Новая сельскохозяйственная политика правительства явилась ферментом, катализировавшим рост разногласий в государственной верхушке. Уже в самом начале битвы за хлеб партийная верхушка фактически раскололась. Главным противником Сталина почему-то считают Бухарина, вероятно, потому, что он был знаковой фигурой второй реабилитационной волны (как знаковой фигурой первой был Тухачевский). Однако даже поверхностное знакомство с его позицией говорит, что Бухарин оставался верен себе в своем основном свойстве — не знать, чего он хочет. Вроде бы и так, как действовали, действовать нельзя, и в то же время совершенно непонятно, что делать. Его ученики открыто осуждали Сталина за его сельскохозяйственную политику, а их учитель уговаривал, настаивал на «всестороннем обсуждении положения дел», хотя бы в рамках Политбюро. Сталин не имел ни малейшего желания встречаться с Николаем Ивановичем. И может быть, вовсе не потому, что чувствовал его правоту, или правда глаза колола. Тут надо принять во внимание одну особенность этого человека — его способность говорить много и невразумительно, топить предмет разговора в словах, за что язвительный Троцкий дал ему уничижительную кличку «Коля Балаболкин». Можно представить себе реакцию Сталина: дел невпроворот, в стране невесть что творится, а тут еще этот…