последовали еще три встречи: 24 и 26 апреля и 7 мая. Причем, как явствует из записей о ходе встреч, советский посланник не верил сообщениям Бенеша, отвергая обвинения против Тухачевского, и только в ходе последних встреч, ознакомившись с неким «обличающим материалом», представленным ему Бенешем, согласился с ним. А 8 мая Сталин уже получил сообщение. Что в нем могло содержаться? Может быть, информация, которую получил Мастны в ходе встречи с Герингом, состоявшейся 7 апреля? Содержание их беседы неизвестно.
Пресловутая «Справка о проверке обвинений…» вызывает двойственное впечатление. С одной стороны, она, конечно, реабилитационная. На каждом шагу там повторяется, что процессы были фальсифицированы, что ничего подобного тому, в чем обвиняли военных, они никогда не совершали. А с другой стороны, все время вспоминается слово «саботаж». Потому что в обрамлении ритуально-реабилитационной риторики нам сообщают множество фактов, которые эту самую риторику напрочь опрокидывают. Это примерно тот самый метод, который применяли при социализме, когда надо было познакомить людей, допустим, с запрещенным у нас сюрреализмом. Упомяни в предисловии об очередном съезде партии, о загнивании Запада, не забывай по ходу текста дважды на странице повторять слово «загнивающий» — и пиши что хочешь!
Из «Справки» мы получаем множество бесценной информации. Она приоткрывает нам кусочек подлинной дипломатической жизни того времени — как отреагировали на все происходящее в Чехословакии, а также, косвенно — что на самом деле произошло между Бенешем и Александровским.
После ареста и осуждения генералов наш посол в Праге встречался с президентом Бенешем 3 июля 1937 года и 12 июля имел беседу с приближенным Бенеша — Лаурином и обо всем обстоятельно информировал Москву. Вот что пишут авторы «Справки», цитируя эти бесценные документы:
«В начале своего письма к Литвинову посол в Праге Александровский говорит о том, что после расстрела Тухачевского он, Александровский, по-иному представляет содержание и смысл более ранних бесед с Бенешем и другими чехословацкими политическими деятелями».
Далее в письме Александровского сообщается следующее:
«Насколько припоминаю, усиленные разговоры о возможности чехословацко-германского сближения, и в частности, разговоры Лаурина, в которых он утверждал, что Бенеш сам ищет возможность договориться с Германией, относятся к началу этого года, главным образом, к февралю и марту. В конце апреля у меня был разговор с Бенешем, в котором он неожиданно для меня говорил, почему бы СССР и не договориться с Германией, и как бы вызывал этим меня на откровенность, на то, чтобы я сказал, что мы действительно собираемся кое о чем договориться. Весь этот период я решительно опровергал какую бы то ни было особую нашу связь с Германией.
…Мой последний разговор с Бенешем, запись которого вы получите с этой почтой, и разговор с Лаурином 13 июля, мне кажется, не оставляют на этом фоне сомнений в том, что чехи действительно имели косвенную сигнализацию из Берлина о том, что между рейхсвером и Красной Армией существует какая-то особая интимная связь и тесное сотрудничество. Конечно, ни Бенеш, ни кто бы то ни было другой не могли догадаться о том, что эта сигнализация говорит об измене таких крупных руководителей Красной Армии, какими были предатели Гамарник, Тухачевский и др. Поэтому я легко могу себе представить, что Бенеш делал из этих сигналов тот вывод, что советское правительство в целом ведет двойную игру и готовит миру сюрприз путем соглашения с Германией. В положении Бенеша было вполне естественно задаваться тогда вопросом, что же делать Чехословакии перед лицом такой возможности… Я не сомневаюсь в том, что Бенеш и Крофта действительно зондировали почву у немцев, встречались с Траутмансдорфом и пользовались своим посланником Мастным в Берлине для того, чтобы расчистить дорогу для чехословацко-германского соглашения, а Бенеш имел в виду забежать таким образом вперед и договориться с Германией раньше, чем ожидавшийся им „сюрприз“ советско-германского сближения стал бы общеизвестным фактом. Одновременно он поручал Лаурину сигнализировать через меня, что он может договориться с Германией раньше, чем это сделает СССР, и тем понудить нас, если не заговорить с ним откровенно, то учесть заблаговременно такую возможность в пактировании с Германией. Если бы советское правительство действительно подготовляло соглашение с Германией, то такой план Бенеша был бы вполне понятен и достиг бы своих результатов. Я считаю весьма характерным то, что сказал мне Бенеш теперь, а именно, что Чехословакия вынуждена была бы „опираться и на Россию Тухачевского“, а также договориться с Германией, хотя это и было бы началом зависимости Чехословакии от Германии.
Никто из нас не понял и не мог понять этого смысла поведения Бенеша и его клеврета Лаурина, не зная о том, что против нас работает банда изменников и предателей. Зная же теперь это, мне становится понятным очень многое из тех намеков и полупризнаний, которыми изобиловали разговоры со мною не только Лаурина, Бенеша, Крофты, но и ряда других второстепенных политических деятелей Чехословакии».
Из этого отрывка мы можем сделать несколько неожиданный вывод, что в поведении руководителей Чехословакии зимой и весной 1937 года наш посол отмечал некоторые «странности», которые не понимал и которым отчасти, может быть, не придавал значения, и только теперь, после суда над генералами, все эти странности улеглись в ясную и цельную картину. Этому может быть только два объяснения: либо до чехов действительно доходили какие-то слухи о заговоре, либо все эти недомолвки и умолчания тоже были частью гениального, иезуитски продуманного плана по компрометации Тухачевского. Подумать только, какой исполинской мощи и значения была фигура Тухачевского, если в заговоре против него были замешаны такие внешнеполитические силы!
Но продолжим, однако. «В записи беседы Александровского с президентом Бенешем от 3 июля 1937 года, присланной Литвинову вместе с упоминавшимся выше письмом, отмечается, что Бенеш обстоятельно изложил свое понимание значения процесса над Тухачевским и те мотивы, которыми руководствуется Бенеш в своей политике по отношению к СССР.
Бенеш в беседе выставил утверждение, что события в СССР ничуть его не удивили и совершенно не испугали, ибо он давно их ожидал. Он почти не сомневался и в том, что победителем окажется, как он выразился, „режим Сталина“. Он приветствовал эту победу и расценивал ее как укрепление мощи СССР, как победу сторонников защиты мира и сотрудничества советского государства с Европой.
Бенеш заявил, что все время наблюдает в СССР борьбу двух основных настроений, одно из которых идет на реальный учет обстановки и проявляет готовность к сотрудничеству, а значит, и к компромиссу с Западной Европой, а другое — „радикальное“, продолжающее требовать немедленного разворачивания мировой революции. По заявлению Бенеша, его задачей всегда было помочь первому, реальному течению в советской политической жизни…»
И снова прервем на время эту громадную цитату и удивимся. Мы как-то привыкли считать Сталина самым радикальным из всех, непримиримым коммунистом и пр. и вдруг с удивлением узнаем, что, оказывается, у него была международная репутация сугубого реалиста. В то время как Тухачевский, как мы знаем, имел прочную репутацию «красного милитариста». Все аргументы, которыми Виктор Суворов обосновывал стремление Сталина завоевать мир, куда больше применимы к «красному маршалу». Польская кампания, когда он собирался на красных саблях нести революцию в Европу, «классовая стратегия», армейский фанатизм и пресловутый «красный милитаризм» как раз и могли создать ему репутацию «перманентного революционера». Тем более что лидером советской оппозиции считался и Троцкий, тоже имевший вполне определенную репутацию сторонника мировой революции. Но продолжим:
Последующую часть разговора с Бенешем Александровский передает следующим образом:
«…Бенеш утверждал, что уже начиная с 1932 года он все время ожидал решительной схватки между сталинской линией и линией „радикальных революционеров“. Поэтому для него не были неожиданностью последние московские процессы, включая и процесс Тухачевского… Здесь, между прочим, Бенеш особо подчеркивал, что, по его убеждению, в московских процессах, особенно в процессе Тухачевского, дело шло вовсе не о шпионаже и диверсиях, а о прямой и ясной заговорщической деятельности с целью ниспровержения существующего строя. (! — Авт.) Бенеш говорил, что он понимает нежелательность „по тактическим соображениям“ подчеркивать именно этот смысл событий. (!! — Авт.) Он сам, дескать, тоже предпочел бы в аналогичных условиях „сводить дело только к шпионажу“. (!!! — Авт.) Тухачевский, Якир и Путна (Бенеш почти все время называл только этих трех), конечно, не были шпионами, но они были заговорщиками. Тухачевский — дворянин, офицер, и у него были друзья в офицерских кругах не только Германии, но и Франции (со времен совместного плена в Германии и попыток Тухачевского к бегству из плена). Тухачевский не был и не мог быть российским Наполеоном, но Бенеш хорошо представляет себе, что перечисленные качества Тухачевского плюс его германские традиции, подкрепленные за советский период контактом с рейхсвером, могли сделать его очень доступным германскому влиянию и в гитлеровский период. Тухачевский мог совершенно не сознавать, что совершает преступление поддержкой контакта с рейхсвером. Особенно если представить себе, что Тухачевский видел единственное спасение для своей родины в войне рука об руку с Германией против остальной Европы, в войне, которая осталась единственным средством вызвать мировую революцию, то можно даже себе представить, что Тухачевский казался сам себе не изменником, а спасителем родины». (А какой путчист считает себя изменником? Все они спасители! — Авт.)
Далее в беседе Бенеш под большим секретом заявил Александровскому, что «во время пребывания Тухачевского во Франции в 1936 году Тухачевский вел разговоры совершенно частного характера со своими личными друзьями французами. Эти разговоры точно известны французскому правительству, а от последнего и Бенешу. В этих разговорах Тухачевский весьма серьезно развивал тему возможности советско-германского сотрудничества и при Гитлере, так сказать, тему „нового Рапалло“. Бенеш утверждал, что эти разговоры даже несколько обеспокоили Францию». (Как раз в это время Леон Блюм и отказался подписать военный союз с СССР, мотивируя свое решение тем, что «руководители советского генштаба поддерживают подозрительные связи с Германией». Получается, что о нашем заговоре знала вся Европа, никто происходящему не удивлялся, разве только суровости приговоров, и только наши историки ухитрились ничего не заметить. —