И так далее, и так далее. Какурин рассказывал много — о взглядах Тухачевского и окружавших его, о методах работы с людьми (а Михаила Николаевича он знал хорошо — еще во время польской кампании был его заместителем). Этим показаниям было придано такое значение, что они были доложены Менжинскому. 10 сентября 1930 года тот сообщил Сталину:
«Я доложил это дело т. Молотову и просил разрешения до получения ваших указаний держаться версии, что Какурин и Троицкий арестованы по шпионскому делу. Арестовывать участников группировки поодиночке — рискованно. Выходов может быть два: или немедленно арестовать наиболее активных участников группировки, или дождаться вашего приезда, принимая пока агентурные меры, чтобы не быть застигнутым врасплох». К письму были приложены протоколы допросов.
Сталин не стал решать этот вопрос единолично. В письме к Орджоникидзе он писал: «Прочти-ка поскорее показания Какурина — Троицкого и подумай о мерах ликвидации этого неприятного дела. Материал этот, как видишь, сугубо секретный: о нем знает Молотов, я, а теперь будешь знать и ты. Не знаю, известно ли Климу об этом. Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из рядов правых. Так выходит по материалам. Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено…
Покончить с этим делом обычным порядком (немедленный арест и пр.) нельзя. Нужно хорошенько обдумать это дело. Лучше было бы отложить решение вопроса, поставленного в записке Менжинского, до середины октября, когда мы все будем в сборе…»
А Какурин все продолжал давать показания:
«Далее Михаил Николаевич говорил, что, наоборот, можно рассчитывать на дальнейшее обострение внутрипартийной борьбы. Я не исключаю возможности, сказал он, в качестве одной из перспектив, что в пылу и ожесточении этой борьбы страсти и политические и личные разгораются настолько, что будут забыты и перейдены все рамки и границы. Возможна и такая перспектива, что рука фанатика для развязывания правого уклона не остановится и перед покушением на жизнь самого тов. Сталина… У Мих. Ник., возможно, есть какие-то связи с Углановым и, возможно, с целым рядом других партийных или околопартийных лиц, которые рассматривают Тухачевского как возможного военного вождя на случай борьбы с анархией и агрессией. Сейчас, когда я имел время глубоко продумать все случившееся, я не исключу и того, что, говоря в качестве прогноза о фанатике, стреляющем в Сталина, Тухачевский просто вуалировал ту перспективу, над которой он сам размышлял в действительности». Примерно то же самое говорил и Троицкий.
И что же Сталин? Вместо ареста и допросов была всего лишь очная ставка Тухачевского с обоими арестованными в присутствии членов Политбюро. В июне 1937 года, на заседании Военного совета при НКО Сталин говорил: «Мы обратились к тт. Дубовому, Якиру и Гамарнику. Правильно ли, что надо арестовать Тухачевского как врага. Все трое сказали — нет, это, должно быть, какое-то недоразумение, неправильно… Мы очную ставку сделали и решили это дело зачеркнуть. Теперь оказывается, что двое военных, показывавших на Тухачевского, показывали правильно…»
Что-то лукавит хитрый грузин. Вспомним — именно после этого дела, этой очной ставки и последовало в высшей степени непонятное назначение Тухачевского помощником наркома по вооружениям — это при его-то идеях! Мы объясняем это так…
Сталин поверил Какурину и Троицкому. Еще как поверил! «Это возможно, поскольку это не исключено…» Но тронуть Тухачевского не мог — по той простой причине, что боялся. За ним была сила — армия. Арест Тухачевского мог спровоцировать военный переворот еще в 1930 году, когда сильна была оппозиция, когда в самом разгаре была война с крестьянами, когда Сталина удерживало наверху только исключительно умелое маневрирование между множеством своих противников. И тогда с Тухачевским поступили как с ребенком, у которого отбирают спички, подсовывая взамен куклу: его убрали из действующей армии, отправив строить столь любимые его сердцу танки и самолеты. И Сталин не ошибся в своих расчетах: Михаил Николаевич с головой ушел в новое дело, непосредственная опасность была ликвидирована.
Были и еще предупреждения. Например, у Назыма Якупова в его «Трагедии полководцев», книге вполне правоверно-реабилитаторской, просочился такой интересный факт: «…в секретном письме начальника военно-учебных заведений Киевского военного округа И. Д. Капуловского Маршалу Советского Союза А. И. Егорову, который передал его Ворошилову, было написано, что уже в 1935 г. автор письма в разговорах с сослуживцами говорил: „…к Якиру и Гамарнику и их компании надо присматриваться“. Капуловский сообщал, что Якир и Гамарник, узнав об этих разговорах, преследовали его. В начале марта 1937 года Капуловский начал добиваться, чтобы его принял Ворошилов и выслушал наедине. 10 марта 1937 года их встреча состоялась. Посетитель сообщил наркому, что подозревает Якира и Гамарника в троцкистской работе».
Видите, какой интересный факт. Однако немножко не вяжется: человек приезжает из Киева, добивается личного свидания с наркомом наедине… для чего? Чтобы сообщить ему о своих подозрениях? Только-то? Позвольте не поверить. Так сообщают об исключительно важных вещах, которые знают достоверно.
Итак, как мы видим, недостатка в предупреждениях не было. Почему же, в таком случае, не пойти самым простым путем? Ведь у нас существовало такое всемогущее и страшное ведомство, как НКВД. Почему на этих людей не были обычным порядком заведены дела? Да потому, что в самом чекистском ведомстве все было не так уж хорошо, как представляется нам по пламенным строкам публицистов и романам Оруэлла. В ОГПУ — НКВД работали те же люди, что и везде, и там тоже кадры решали все, и кадры эти были не лучше, чем везде, а хуже, ибо возможность властвовать над людьми бесконтрольно и безответственно неудержимо, как магнит железные опилки, тянет к себе всякую сволочь. Сволочи было выше крыши в ЧК, ее стало еще больше в ОГПУ и уже совсем не в меру — в НКВД…
Глава 16. Разброд во всемогущем ведомстве
Да, но если все было так, то почему вплоть до 1936 года правительство ничего не предпринимало? Что это за странная склонность к жизни на вулкане? Вроде бы «вождь и учитель» и его Политбюро никогда не были замечены в склонности к самоубийству. Так почему же меры по сведениям, регулярно поступавшим из разных источников, были приняты лишь в 1936 году? Эта не совсем понятная задержка интерпретируется как еще одно доказательство дьявольского сталинского умысла: убить всех по четко продуманному плану, всех в свою очередь. Мы опять-таки предлагаем более простую версию событий. Если вынести «изуверские планы» за скобки, то у нас остается все-таки еще несколько соображений.
Во-первых, любой глава государства, даже гениальнейший из гениальных, все равно знает не более того, что ему докладывают. А любое сообщение, прежде чем лечь на высокий начальственный стол, проходит несколько фильтров на разных уровнях. И если хоть на одном из этих уровней сидит человек, который, получив информацию, ругается и кидает ее в корзину, то эти сведения «наверх» не попадут никогда. А значит, и меры по ним приняты не будут.
А во-вторых… Резать мясо можно, если у тебя есть нож, причем острый нож. Рубить дерево — если есть топор. Для того чтобы «принимать меры», тоже нужен соответствующий инструмент. А было ли ОГПУ — НКВД добериевского образца таким инструментом — это еще очень большой вопрос…
Сейчас, пусть пока очень робко, но начинает развеиваться и этот миф — миф об НКВД как едином послушном высшей воле инструменте, сталинском топоре или сталинском скальпеле, как угодно, — но инструменте. На самом деле, как и вся партия, всемогущий наркомат был конгломератом противоборствующих группировок, имел внутри себя все разновидности людей образца 30-х годов — от упертых сталинистов до непримиримых троцкистов и от честных служак до совершенно уникальной сволочи. Кроме того, в органах всегда шла незаметная постороннему взгляду, но весьма активная борьба за власть в аппарате. Так что деление всех работников ведомства на палачей и честных чекистов, конечно же, верно, но однобоко. Нельзя сказать, что, например, сторонники Ягоды или Ежова были палачами, а противники — честными. И те, и другие присутствовали во всех кланах. Однако тенденции были неутешительными.
Для любого ведомства естественна борьба за места и влияние. Но в ОГПУ она усугублялась еще и тем, что управление с самого начала было как бы «без головы». Там долгие годы не было сильного руководителя, способного задавить все склоки и заставить склочников работать в одной упряжке. Вплоть до прихода к руководству НКВД Берии ни один из руководителей органов государственной безопасности не отвечал всем требованиям, предъявляемым к работнику такого уровня.
Это происходило по разным причинам. Дзержинский был очень сильным человеком, но он взвалил на себя кучу самых разных должностей и поручений (пожалуй, это был самый загруженный работой человек в стране) и оставил ВЧК на попечение своих заместителей. Его преемник, Менжинский, непрерывно болел (пожалуй, это был самый больной человек в руководстве), и на то, чтобы в полной мере руководить вверенным ему ведомством, у него просто не хватало сил. Ягода — хороший организатор, однако плохой оперативник, без авторитета даже среди ближайшего окружения, да и сам какой-то блеклый, невзрачный человек. Язвительный Троцкий характеризовал его так: «Ягода был очень точен, чрезмерно почтителен и совершенно безличен. Худой, с землистым цветом лица (он страдал туберкулезом), с коротко подстриженными усиками, в военном френче, он производил впечатление усердного ничтожества». Как многие невзрачные и отягощенные комплексами люди, он питал какую-то болезненную страсть к всему огромному — огромным проектам, огромным стройкам. Под его руководством, например, строились Беломорско-Балтийский канал и канал Москва — Волга.