Версия полностью необоснованных репрессий во всем хороша, впечатляюща. Она имеет только одно слабое место — с точки зрения мотивации. Сажать интеллигентов там, писателей, поэтов, служащих — еще куда ни шло. На месте выбывших неизменно появляются новые. Но чтобы в обстановке постоянной угрозы войны просто так взять и снять почти всю армейскую верхушку? Это уже не паранойя, это стопроцентное безумие. Не надо быть суперстратегом, чтоб понять, что Сталин только храбрится, говоря о выдвижении людей «снизу». Он прекрасно понимал, что делает, и тем не менее делал это.
В попытке найти хоть какие-то причины грандиозных чисток в армии в 1937―1938 годах на какие только объяснения не пускаются историки и публицисты. Тут и борьба лидеров за власть, и маниакальная подозрительность параноика Сталина, которому повсюду виделись заговорщики, и пресловутое «очищение», и борьба группировок в бюрократическом аппарате, и противостояние региональных элит. В большом ходу версия, запущенная все тем же Троцким, — что Сталин был одержим жаждой власти. Лев Давыдович явно наградил соперника своими собственными качествами. Однако эта романтическая и столь удобная для реабилитаторов версия имеет один маленький недостаток: она находится в противоречии с реальным характером Сталина, о котором имеется множество свидетельств людей, знавших его и наблюдавших за ним изо дня в день. Что-что, а уж жажду власти в карман не спрячешь. И ни одного свидетельства, ни одного намека…
И все же зачем это все проделывалось? Зачем такой безумный риск?
А если верна наша версия, то мотивы вполне понятны. Когда речь идет о заговоре, то тут уже не до сохранения армейских кадров, не до риска. Но почему тогда такие странные обвинения — в шпионаже? Ведь Сталин не мог не знать, что это все, попросту говоря, туфта. Тогда зачем он выступил перед военной верхушкой, людьми неглупыми и компетентными, с этой странной, несвязной, совсем не по-сталински путаной речью, где упорно, снова и снова обвиняет арестованных именно в шпионаже, словно сам подставляясь будущим историкам?
Ну, едва ли Сталина волновала реакция историков. До их суда надо было еще дожить. Что же касается речи… то у нас есть версия, почему она была такой странной и откуда вообще взялись эти обвинения. Для этого надо только отрешиться от исторического взгляда, взгляда с высоты птичьего полета, перенестись в 1937 год и взглянуть на речь несколько с иной точки зрения. Не что в ней содержится — а перед кем и зачем она была произнесена. И оказывается, что не так уж она и абсурдна, наоборот, все четко, логично и все преследует определенные цели. Наша версия — что мы имеем перед собой не секретную речь для узкого круга допущенных к конфиденциальной информации лиц, а колоссальную дезу.
Итак, предположим, что наша версия правильна, и правительство и верные ему люди только что нащупали, наконец, заговор в РККА и предприняли первые шаги по его ликвидации. До самых майских арестов они не знали его настоящих размеров. Но вот арестованные заговорили, и, когда стали вырисовываться подлинные размеры заговора, Сталин и его команда должны были за голову схватиться от ужаса. Оказалось, что они прихватили только верхушку заговорщиков, а основная их масса осталась невредимой, и сразу обезвредить ее было невозможно, тем более что и НКВД, как оказалось, ненадежно. Но осиное гнездо уже разворошили — и как теперь сделать, чтоб потревоженные осы не закусали их до смерти?
Чего они должны были ожидать? Что оставшиеся на свободе заговорщики, едва опомнившись от шока, неминуемо выступят, выступят немедленно и с теми силами, которые у них есть. Уж коль скоро спецслужбы захватили столько народу, они размотают всю организацию — это дело нескольких месяцев хороших допросов. Заговорщики загнаны в угол, терять им нечего, и они смертельно опасны.
Сталину надо было любой ценой предотвратить немедленное выступление. Для этого следовало как-то успокоить уцелевших заговорщиков, внушить, что оставшимся на свободе опасаться нечего, их никто не подозревает, и они вполне могут позволить себе несколько месяцев передышки, чтобы залечить раны, перегруппироваться, а потом уже ударить. Надо было сбить их с толку, посеять внутри них раздор и взаимные подозрения. В результате — выиграть время, за которое Ежов, сменивший арестованного Ягоду, и его люди успели бы подготовиться и одним ударом ликвидировать весь заговор. Кто были его враги, он знал не до конца. Кое-кого знал, кое-кого предполагал, а многих и предполагать не мог. Поэтому он собрал всю армейскую верхушку в расчете, что информация разойдется по всей РККА и до кого надо, до того дойдет.
Времени обсуждать, советоваться, разрабатывать какие-то суперпланы у Сталина просто не было. Положение отчаянное. И тогда он ухватился за первую попавшуюся мысль, использовав стандартное обвинение в связях с немецкими и японскими фашистами. План был прост и примитивен, однако сработал, как нередко срабатывают простые и примитивные планы.
Именно эту цель — предотвратить выступление — и преследовало выступление Сталина на Военном совете. При ближайшем рассмотрении видно, что его речь — это не информирование, это заклинание. Все арестованные — шпионы, они завербованы германским рейхсвером, действовали по его указке, и правительство в это верит. Почему избрана именно сказка о шпионаже? Тому есть очень простое объяснение. Шпионская организация, в отличие от «военной партии», «военной оппозиции», не может быть большой. По этому делу уже арестовано 300―400 человек. Значит, если правительство считает организацию шпионской, есть все основания думать, что этим все дело и ограничится, арестов больше не будет. А кроме того, такое обвинение вбивает клин между самими заговорщиками. Одни из них, более честные, чем прочие, для которых планы убийства Сталина мыслились как спасение Родины, а сотрудничество с немцами невозможно, должны были с отвращением отшатнуться от шпионов. Другие были бы озадачены, сбиты с толку. Третьи задумались о деньгах, которые арестованные наверняка получали за шпионаж — и не делились. Нет, это был хороший ход…
Анализируя речь Сталина с этой точки зрения, можно заметить, и кого он больше всего опасался. Не зря же столько времени он посвятил персоне маршала Блюхера, командира ОК-2, Отдельной Краснознаменной Дальневосточной армии. Кроме того, что упорно ходили слухи о его сочувствии правой оппозиции, еще в начале 30-х годов была информация, что Блюхер — сепаратист, и в случае чего пойдет на отделение Дальнего Востока от СССР. Правда это была или нет — еще вопрос, но уже сама мысль об этом должна была не просто испугать Сталина, а привести его в состояние смертельного ужаса. Потому что, в случае отделения, естественным союзником новой Дальневосточной республики должна была стать Япония. Можете себе представить, что означал такой блок в той внешнеполитической ситуации? Тут уже не имело значения, вынашивал на самом деле маршал сепаратистские планы или нет, достаточно было самой возможности этого, одного подозрения. Потому-то Сталин так грубо и вбивает клин между ним и арестованными, рассказывая во всеуслышание, какой Блюхер хороший, умный, опытный и как нехорошие заговорщики пытались его подсидеть. Один раз вождь проговорился, когда грубо спросил Блюхера: «То есть пересчитать, кто арестован?» — и тут же утопил свою ошибку в словах.
А чтобы окончательно уверить верхушку заговорщиков, что процессом Тухачевского все и закончится, особо высокопоставленных из них назначают в трибунал судить арестованных генералов — не для того, чтобы повязать их кровью, в политике «повязать кровью» — сугубая романтика, а для того, чтобы уверить в полной лояльности к ним правительство. И не потому они сидели там как окаменевшие, что поневоле участвовали в черном деле, а потому, что судили своих товарищей по заговору и не могли не только отказаться, но даже как-то выразить им свое сочувствие.
Можно возразить, что версия о том, что в верхушке Красной Армии сидело столько шпионов, бредовая сама по себе и поверить в нее невозможно ни при каких обстоятельствах. Да, невозможно. Невозможно когда угодно, кроме 1937 года. Потому что меньше чем за год до заседания Военного совета произошло некое событие. А именно, в одной европейской стране практически вся военная верхушка в тесном контакте с германскими и итальянскими фашистами, то есть совершенно по Вышинскому, произвела попытку государственного переворота, вызвавшую гражданскую войну. Испанские события были у всех на памяти, у всех на слуху, и нет ничего естественнее, чем сделать вид, что ты поверил в то, что арестованные командармы пытались в СССР повторить то, что было проделано в Испании. Сталин так и говорит: «Хотели из СССР сделать вторую Испанию».
Тем более были шансы обмануть заговорщиков, что члены сталинского Политбюро никогда не имели в политической среде репутации умных людей. Что Молотов, которому Троцкий дал кличку «каменная задница», что Каганович — властный, грубый, но недалекий, что Микоян — скорее хитрый, чем умный. Не говоря уж о Ворошилове. О том, какую репутацию имел Сталин, судить трудно, но некоторые данные позволяют думать, что, с легкой руки того же Троцкого, это была репутация хитрой и удачливой посредственности. Так что заговорщики вполне могли поверить в то, что правительство искренне считало всех арестованных шпионами.
Этим объясняется и непонятное в других обстоятельствах волнение Сталина. Говорят, что эта речь отличалась от других его речей — она была путаной, изобиловала повторами и восклицаниями. Еще бы не волноваться — поверят ли те из присутствующих, которые участвовали в заговоре, тому, что он говорит, или нет, было делом жизни и смерти. Они поверили и разнесли по своим округам — это все, больше арестов не будет, бояться нечего.
Наша версия объясняет и тот факт, что суд был откровенной, грубой инсценировкой, с плохо подогнанными деталями. Важно было не установить в ходе судебного заседания истину и даже не создать видимость процесса — важно было как можно скорее все закончить, расстрелять эту восьмерку и других арестованных, устранив угрозу их побега или освобождения, и нанести тем самым заговорщикам удар, от которого они не смогут сразу оправиться, — опять же выиграть время. О законности можно будет поговорить потом, лет через двадцать, когда это уже не будет иметь никакого практического значения.