Вот некоторые моменты, характеризующие ход судебного процесса.
Выступление Якира на судебном процессе в соответствии с замыслами организаторов давало линию и для других подсудимых на разоблачение происков Троцкого и фашистских государств против СССР, причем всячески подчеркивалась роль Тухачевского в заговоре.
Однако когда Блюхер, пытаясь конкретизировать подготовку поражения авиации Красной Армии в будущей войне, задал об этом вопрос, то Якир ответил: „Я вам толком не сумею сказать ничего, кроме того, что написал следствию“.
На вопрос председателя суда о том, в чем выразилось вредительство по боевой подготовке, Якир уклончиво заявил: „Я об этом вопросе говорил в особом письме“.
Допрос Тухачевского и Уборевича велся в суде в форме вопросов и ответов, при этом Ульрих неоднократно прерывал их своими замечаниями. Тухачевский в суде некоторые обвинения не подтвердил (в частности, шпионаж. — Авт.). Когда же Уборевич стал отрицать обвинения во вредительстве, шпионаже, тогда суд прервал его допрос, а после перерыва, продолжавшегося один час, перешел к допросу других подсудимых.
Следствие большие надежды возлагало на показания Корка. Его особенно тщательно подготовили к процессу и предоставили возможность произнести „разоблачительную речь“, занявшую 20 листов стенограммы суда. Последующие допросы Эйдемана, Путны и Примакова снова велись в вопросно-ответной форме. При допросе в суде Эйдемана ему были заданы всего три вопроса.
Фельдман так же, как и Корк, был „надеждой“ органов следствия. Перед допросом он обратился к суду со следующей просьбой.
„Я просил бы, гр-н председатель, позволить мне вкратце (я долго не буду задерживать Вашего внимания) рассказать то, что мне известно как члену центра, то, что я делал. Я думаю, это будет полезно не только суду, но и всем тем командирам, которые здесь присутствуют“.
Разрешение, конечно, последовало. Выступление Фельдмана заняло 12 листов стенограммы.
В суде обстоятельства дела были исследованы крайне поверхностно и неполно. Вопросы, задававшиеся подсудимым, носили тенденциозный, наводящий характер. Суд не только не устранил наличие существенных противоречий в показаниях подсудимых о времени образования заговора, об их вступлении в него, о составе „центра“ заговора, о практическом участии в заговорщической деятельности, но даже фактически замаскировал эти противоречия… Суд не истребовал никаких объективных документальных доказательств и свидетельств, необходимых для оценки правильности тех или иных обвинений, не вызвал никаких свидетелей и не привлек к рассмотрению дела авторитетных экспертов… (Короче, процесс был подготовлен явно наспех и выглядел инсценировкой. И тому есть объяснение. Суд нисколько не был заинтересован в установлении истины, но и не был заинтересован также в том, чтобы „утопить“ подсудимых. Спустя много лет Каганович на вопрос писателя Феликса Чуева сказал, что дело не в показаниях, а в тех материалах, которые были до суда. — Авт.)
В 23 часа 35 минут 11 июня 1937 г. председательствующим Ульрихом был оглашен приговор о расстреле всех восьми осужденных с конфискацией всего лично им принадлежавшего имущества и лишением присвоенных им воинских званий.
В ночь на 12 июня Ульрих подписал предписание коменданту Военной коллегии Верхсуда СССР Игнатьеву — немедленно привести в исполнение приговор о расстреле Тухачевского и др. осужденных. Акт о расстреле был подписан присутствовавшими при исполнении приговора Вышинским, Ульрихом, Цесарским, а также Игнатьевым и комендантом НКВД Блохиным».
Интересно было бы почитать докладные записки всех членов суда. Может быть, когда-нибудь и почитаем. Пока что, и то неполно, цитируются только две. Первая принадлежит Буденному (верному сталинисту), вторая — Белову (впоследствии репрессирован).
«Тухачевский с самого начала процесса суда при чтении обвинительного заключения и при показании всех других подсудимых качал головой, подчеркивая тем самым, что, дескать, и суд, и следствие, и все, что записано в обвинительном заключении, — все это не совсем правда, не соответствует действительности. Иными словами, становился в позу непонятого и незаслуженно обиженного человека, хотя внешне производил впечатление человека очень растерянного и испуганного. Видимо, он не ожидал столь быстрого разоблачения организации, изъятия ее и такого быстрого следствия и суда…
Тухачевский в своем выступлении вначале пытался опровергнуть свои показания, которые он давал на предварительном следствии. Тухачевский начал с того, что Красная Армия до фашистского переворота Гитлера в Германии готовилась против поляков и была способна разгромить польское государство. Однако при приходе Гитлера к власти в Германии, который сблокировался с поляками и развернул из 32 германских дивизий 108 дивизий, Красная Армия, по сравнению с германской и польской армиями, по своей численности была на 60―62 дивизии меньше… Тухачевский как бы пытался популяризировать перед присутствующей аудиторией на суде как бы свои деловые соображения в том отношении, что он все предвидел, пытался доказывать правительству, что создавшееся положение ведет страну к поражению и что его якобы никто не слушал. Но тов. Ульрих, по совету некоторых членов Специального присутствия, оборвал Тухачевского и задал вопрос: Как же Тухачевский увязывает эту мотивировку с тем, что он показал на предварительном следствии, а именно, что он был связан с германским генеральным штабом и работал в качестве агента германской разведки еще с 1925 г. Тогда Тухачевский заявил, что его, конечно, могут считать и шпионом, но что он фактически никаких сведений германской разведке не давал…
Уборевич в своем выступлении держался той же схемы выступления, что и Якир… Корк показал, что ему все же было известно, что руководители военно-фашистской контрреволюционной организации смотрят на связь с Троцким и правыми, как на временное явление… Эйдеман на суде ничего не мог сказать… Путна — этот патентованный шпик, убежденный троцкист… показал, что, состоя в этой организации, он всегда держался принципов честно работать на заговорщиков и в то же время сам якобы не верил в правильность своих действий… Примаков держался на суде с точки зрения мужества, пожалуй, лучше всех… (И не только на суде! — Авт.) Примаков очень упорно отрицал то обстоятельство, что он руководил террористической группой против тов. Ворошилова в лице Шмидта, Кузьмичева и других… Фельдман показал то же самое, что и Корк».
Точное, сдержанное изложение военного человека, написанное языком донесения, без излишней патетики — разве что по поводу Путны немножко не сдержался. Сугубо деловое письмо, рапорт, несмотря на то, что Буденный и считался, и был откровенным сталинистом и не мог питать ни малейших симпатий к подсудимым. И насколько же иное впечатление производит записка Белова, адресованная Ворошилову.
«Буржуазная мораль трактует на все лады — „глаза человека — зеркало его души“. На этом процессе за один день, больше чем за всю свою жизнь, я убедился в лживости этой трактовки. Глаза всей этой банды ничего не выражали такого, чтобы по ним можно было судить о бездонной подлости сидящих на скамьях подсудимых. Облик в целом у каждого из них… был неестественный. Печать смерти уже лежала на всех лицах. В основном цвет лиц был так называемый землистый… Тухачевский старался хранить свой „аристократизм“ и свое превосходство над другими… пытался он демонстрировать и свой широкий оперативно-тактический кругозор. Он пытался бить на чувства судей некоторыми напоминаниями о прошлой совместной работе и хороших отношениях с большинством из состава суда. Он пытался и процесс завести на путь его роли, как положительной, и свою предательскую роль свести к пустячкам…
Уборевич растерялся больше первых двух. Он выглядел в своем штатском костюмчике, без воротничка и галстука, босяком… (За десять лет до того Белов служил с Уборевичем, был его заместителем и сменил его на посту командующего Северо-Кавказским военным округом. Это информация к размышлению, не более того… — Авт.)
Корк, хотя и был в штатском, но выглядел как всегда по-солдатски… Фельдман старался бить на полную откровенность. Упрекнул своих собратьев по процессу, что они как институтки боятся называть вещи своими именами, занимались шпионажем самым обыкновенным, а здесь хотят превратить это в легальное общение с иностранными офицерами. Эйдеман. Этот тип выглядел более жалко, чем все. Фигура смякла до отказа, он с трудом держался на ногах, он не говорил, а лепетал прерывистым глухим спазматическим голосом. Примаков выглядел сильно похудевшим, выказывал глухоту, которой раньше у него не было. Держался на ногах вполне уверенно… Путна только немного похудел, да не было обычной самоуверенности в голосе…
Последние слова все говорили коротко. Дольше тянули Корк и Фельдман. Пощады просили Фельдман и Корк. Фельдман даже договорился до следующего: „Где же забота о живом человеке, если нас не помилуют“. Остальные все говорили, что смерти мало за такие преступления… Клялись в любви к Родине, к партии, к вождю народов т. Сталину…»
Рискнем высказать одно предположение. У нас сейчас много пишут о той преувеличенной ненависти, которую выказывали судьи к своим вчерашним товарищам. За что, мол, и поплатились. Этому тоже есть объяснение в русле нашей версии.
Как поведет себя заговорщик, если его назначат судить других заговорщиков, уже разоблаченных? Он или затихнет, как мышка, или же, наоборот, будет проявлять преувеличенную ненависть к подсудимым, лишь бы не подумали, что он тоже был заодно с ними. Вспомним сочащиеся ненавистью статьи Радека и Пятакова, вспомним, как последний просил Сталина позволить ему лично расстрелять осужденных. Это не укладывается в нормальную логику нормальных людей. Но хорошо укладывается в известное: «Держи вора!», которое громче всех кричит сам вор. Уж очень все демонстративно. А ведь служебная записка наркому — не статья в газету, эмоциям тут не место…