Марина слушала, закусив губы. Подробно рассказывала Матрена про деваху в баюковском дворе и особо заметила, что домовница не из красивых. Однако Марина успокоиться не могла: само появление домовницы на баюковском дворе несло с собой для Марины какие-то неприятности. Марина подсмотрела домовницу из огорода. Видела, как деваха окапывает гряды и напевает себе что-то под нос, а ее русые волосы так и вьются по ветерку.
Домовница напевала что-то веселое. А Марина, сгорбясь за кустом, остро ощущала заскорузлые свои ноги и руки, грязное платье — и вдруг возненавидела в работающей за хозяйку девахе все: и лицо, и белый выглаженный платочек на стриженой голове, и ловкие руки.
«Ишь, тебе песни, а мне слезы… Распелась, бессовестная, в чужом дому».
Деваха показалась Марине полной самых черных мыслей, самой ужасной хитрости.
Вернувшись в избу, Марина вдруг сама начала разговор, сделалась необычайно словоохотливой, горечью и злой догадливостью своей заразила всех.
— Думаете, зря этакая продувная в чужое хозяйство пришла? Только и видит, поди, как бы ей Баюкова окрутить. В городе-то этакие все вольные да хитрые… Вона… какое старанье девка показывает, к хозяину подъезжает!
Появление домовницы в баюковском дворе наполнило беспокойством корзунинский двор.
Ужинали все вяло. Не разошлись спать, как обычно, а остались сидеть во дворе, переговариваясь приглушенными голосами.
Все были согласны с Мариной, что «стриженая» пришла во двор Баюкова неспроста: подольстится к Баюкову и женит его на себе.
— Такой не больно баской мужик, как Баюков, на лицо глядеть не станет, коли бес его заберет, — горячилась Матрена, и опять все с ней согласились: домовница хоть и не из красивых, но молодая, а Баюков теперь один, крепок и здоров.
Таких единодушных разговоров давно не бывало в корзунинской семье. Один начинал, другой дополнял, остальные поддакивали.
Если домовница не успеет скоро окрутить Баюкова, это еще полбеды. Но вот ежели он начнет с ней жить скоро и она власть над ним заберет, тогда будет совсем худо. Тогда не один будет держаться за добро, а двое. Баюков начнет двигать дело дальше, будет упорствовать — и, глядишь, у Корзуниных не выйдет ничего.
Марина вдруг взвизгнула длинно, ноюще, как зверушка, попавшая в капкан:
— Видно, руки на себя наложу-у!
Ее плечо толкнулось в грудь Платона, и в робкой душе его что-то больно и зло содрогнулось; вспомнилось блаженное время, когда Баюков не жил дома. Платон сипло сказал:
— Видеть его, краснорожего, не могу! Сколько зла может один человек другим устроить!
— Это верно, — мрачно согласился Андреян.
Марина, громко сглатывая слезы, метнула сжатым кулаком в ту сторону, где пышно цвел огород на ее бывшем дворе.
— И ведь живет, зловредный, не подавится!
Маркел, вдруг почему-то оживясь, хохотнул, закашлялся. Его дрожащий, торопливый голос, казалось, родил какие-то особенные, легкие, скользкие слова. Казалось, каждое из них проплывало в темноте и юрко исчезало, оставляя после себя ядовитый следок.
— Хо… этакому подавиться!.. Сказала ты, бабонька… Этакий здоровущий да занозистый мужик два века может прожить. Для него надо смерть десятью глотками скликать али прямо на плечи ему посадить — только тогда, глядишь, сдастся!
Все вдруг замолчали, а Маркел тягуче зевнул и закрестил рот.
Уже меньше стали говорить деревенские о распре двух соседних дворов. Все уже привыкли видеть, как понурая Марина, невесело гремя ведрами, обходит колодец за две улицы, чтобы не идти мимо бывшего своего двора. Привыкли и к тому, что Степан Баюков и вся семья Корзуниных при встречах огрызаются, отплевываются и перебраниваются.
Крепче всех задирал старик Корзунин, изобретая новые попреки, ухмылки, выискивал самые злые и обидные для Баюкова слова. Сыновья не отставали от отца, и в их маленьких глазах горела тяжелая ненависть.
Степан тоже не оставался в долгу и усвоил себе один способ «уедать» Корзуниных: бросить сквозь сжатые зубы рывком одно-два слова, посмешнее, поглумливее, и пройти мимо, беспечно насвистывая.
Платон, как и Марина, старался не попадаться на глаза Степану. Недогадлив, неговорлив был Платон, да и стыдно было чего-то перед Степаном.
На всяких бабьих сборищах судачила Матрена Корзунина, нигде не упускала случая насесть на баб.
— Кто лучше-то: мы или он, Баюков? Мы вот бабу пригрели, кормим, поим.
Ей возражали:
— Чай не даром. Работает на вас.
Матрена разливалась:
— И-и… милые! Какая тут работа по нашим нонешним достаткам! А в роду нашем еще одна баба уж и лишняя стала, по совести скажу.
Или уверяла всех горячо:
— Вот в свидетели к нам не хотели пойти. А чего боялись? За такие дела, как наши, советская власть горой!
— Залюбила ты ноне советску власть!
Бойкая баба не сдавалась:
— Как хошь назови, а только и мы тоже обхождение настоящее ценим. Поглядим вот, как баюковские дружки опростоволосятся, приедут из суда-то несолоно хлебавши.
Бабы, идя домой, говорили:
— Ах ты батюшки мои, вот язык-то!
— И секет, и рубит — не остановится.
— Откуда что берется? Прямо чисто митинг завела.
Прошел сенокос. Завалили все вышки пахучими охапками свежего сена, — высокие уродились ныне травы на поемных лугах.
Степан, уминая последнюю охапку сена, потный, красный, не сдержал довольства и подмигнул домовнице. Она слегка вспыхнула и нахмурила тоненькие брови на белом лбу, — загар не льнул к ней.
— Что ж тут особенного? Постарались — и земля дала что надо, — и Липа замолчала, поведя бровью, — такая у нее привычка, если что не так сказано.
Степан не обиделся — домовницын нрав он уже знал. Иногда он даже побаивался ее неторопливой, раздумчивой насмешки, ранней самостоятельности.
Не спрашиваясь, она сама кончала работу, старательно умывалась, меняла платьишко.
— Ну! Теперь до вечернего удоя свободна.
Или:
— До ужина все сделано.
Знакомых девушек у нее было мало, потому за ворота выходила редко, а в свободное время садилась на крылечко с работой. Или подперев щеки кулаками, низко глядела в книжку близорукими глазами. Кольша удивлялся:
— Куда вам столько ума, Липа?
Она отвечала сухо, дергая худенькими плечиками:
— Привыкла я, люблю книги.
Поворачиваясь спиной, она всем видом своим показывала, что недовольна: зачем мешают, кажется, она свое дело знает.
— Не лезь, говорят! — сердито обрывал Степан брата, досадуя, сам не зная на что. Может быть, из-за того, что в такое время Олимпиада как бы отдалялась, уходила в свой мир и не желала никого туда пускать.
Однажды она сказала, поежив губы усмешкой:
— Хороший вы человек, Степан Андреич, а все-таки не нравится вам, когда женщина хочет по-своему жить, своим умом раскидывать.
— Ну что вы, право, выдумываете, — смутился Степан.
— Чего выдумала? Не скоро это старое мнение уйдет, будто вот только у мужчин голова может варить.
Степан, слегка растерявшись, проворчал:
— В деревне бы прожила — такой зубастой не была. Липа повысила голос:
— Деревне еще умнеть надо много.
Степан только крякнул — с такой девахой немного наспоришь.
Но, хоть иногда и досадовал на нее, уважение к домовнице все росло.
Как-то в разговоре с братом Кольша предположил: «А вдруг Олимпиада уйдет?» Степан даже испугался, сам не зная чего. Не мог себе представить, как это во дворе вдруг не будет Олимпиады. И, вспыхнув по уши, подумал, что выход один: жениться на домовнице. Но поди докопайся, что у нее на уме. Как она о нем думает?
Когда Баюков видел в зеркальце свое большещекое лицо с облупившимся от солнца коротким, толстоватым носом, волосы цвета поздней соломы, маленькие глазки, хмурился и бормотал: «Нда-а», — старался не глядеть на Липу и мрачнел.
Без женщины уже брала тоска, но мысль о гулянке гнал, хотел жениться.
В сравнении с Мариной Липа казалась бледной, слишком худенькой, но зато в ней было немало такого, чего у других Баюков не замечал. А какая она хозяйка! В огороде пышно принялись овощи, при ней посаженные: картошка розовая, крупная, цветная капуста, белая «слава» и брюссельская, мелкая, нежными завитушками, горошек зеленый «мозговой». Все это никогда еще не росло в его огороде. Это все по почину домовницы — хорошо и в хозяйстве и в городе такая овощь идет.
Все тверже Степан думал: «Вот после суда непременно скажу, что намерен жениться».
Когда Баюков брал за себя Марину, знал, что она выйдет за него обязательно, но не знал, какая она, Марина, — глупая или умная, хитрая или прямая. Он просто дурел возле нее, кровь его нетерпеливо кипела. С Липой же выходило совсем по-другому: выискивал у нее в глазах теплоту, дорожил каждым приветливым словом, дорожил ее мнением о себе, хотел проникнуть в ее думы, упорно присматривался, заглядывал: «Залетная ты птица под моей крышей или думаешь вить гнездо?»
Ничего не сказав Липе, Степан вскоре съездил в город и подал заявление о том, что желает развестись с Мариной Баюковой.
О готовящемся разборе его встречного иска Степан еще ни разу не разговаривал с Липой, да и она его ни о чем не спрашивала.
«Не замечает — ну и пусть! — решил он про себя. — Мне самому эта история осточертела!»
Но Липа, как вскоре оказалось, не только все замечала, но и составила свое мнение о непримиримой вражде двух соседских дворов. Услышав очередную перебранку между столкнувшимися на улице Кольшей и Матреной Корзуниной, Липа неодобрительно сказала Баюкову:
— Остановите вы брата, домой позовите!.. Ведь он еще мальчишка, а бранится, как пьяный мужик… Нехорошо!
Баюков позвал брата домой. Но по выражению лица домовницы он видел, что она продолжает думать о чем-то своем.
«Такая востроглазая, ясно дело, ничего не пропустит», — размышлял он, уже тревожась о том, что думает Липа о нем.
После ужина Степан нарочно завел разговор о дворовой распре. Липа выслушала его короткий рассказ и раздумчиво вздохнула.