— Тятенька, тятенька… — беспомощно бормотали бородатые сыновья, суетливо поддерживая его под локти.
— Прочь! — взревел Маркел, оттолкнув их руки, грузно ввалился в кухню и грохнулся на широкую скамью у стены. Все со страхом смотрели на его мертвенно бледное лицо с горящими, как угли, глазами.
— Отрезали! — наконец прохрипел он. — Наши полоски, что у речки, отрезали-и!
— К-кто? — заикнулась Прасковья.
— Тоз!.. Все этот растреклятый тоз!.. — прогудел Андреян.
Маркел сидел, закрыв глаза, привалясь спиной к стене и слабо опираясь ладонями о скамью.
Сыновья и снохи переглянулись в молчаливом понимании: лучше так и оставить старика, пусть отдышится. А сами тихонько вышли во двор, где мужья и принялись рассказывать женам, что произошло на пашне.
Не подозревая ни о чем, братья поджидали отца. Он появился перед ними, размахивая дробовиком, похожий на сумасшедшего. По его приказу сели на лошадей и поехали следом за волостными бричками. А впереди всех ехала подвода, на которой сидели Степан Баюков, Финоген Вешкин и Демид Кувшинов. По проселку, кроме того, шли и ехали десятки односельчан. Маркел принялся громко убеждать «не быть дураками безмозглыми», «не поддаваться антихристам», не позволять им «трогать божью землю». Одни просто отмахивались от него, другие насмехались, а третьи, оскорбленные им, отвечали бранью. На развилке полевых дорог, где был проведен митинг, Маркел, снова обозвав всех «антихристами» и совсем разъярясь, схватил было дробовик, но сыновья вовремя успели вырвать из его рук старое ружье и спрятать на подводе под охапкой сена. Тогда Маркел начал дурным голосом всем угрожать: уж если «беззаконие» начато, так пусть оно творится подальше от его пашни, а всякого, кто посмеет приблизиться к его полоскам, он встретит «по-свойски» и проклянет такими страшными словами, которые каждому «беззаконнику» принесут несчастье.
Волостной секретарь Жерехов спокойно прервал Маркеловы речи и заявил, что «кулацкие проклятия» никого не страшат и что все члены тоза посеют озимое впервые на земле без полосок и межей. А Степан Баюков тут же развернул большой лист бумаги — план нового землеустройства — и объявил Корзуниным, что их полоски у речки отойдут к землям тоза. А Корзуниным вместо этого дадут кусок у леса.
— Так это ж… на сколько верст дальше, и кругом болотина… — запричитала Прасковья. — О-ох, батюшки!
— Не о том говоришь… — раздался глухой и сдавленный голос. Маркел стоял на пороге, всклокоченный, темнолицый, в распахнутый ворот рубахи видна была мохнатая от сивого волоса грудь.
— Об одном помнить надо: пока Степки Баюкова здесь не было, не знали мы такой беды… Все Степка, все он, дьявол! — и Маркел, сжав кулаки, затрясся от лютой злобы. — Не было здесь Степки, и у нас на дворе все было ладно да тихо. Он, он, как бесовская сила, всюду смуту поднимает… и, гляди, все против нас… Теперь уж и не поживешь в спокое…
Расстроенные Корзунины не заметили, что их беседу слышали два совсем нежелательных свидетеля— Платон и Марина, о которых на этот раз все забыли. А они, услышав тревожный разговор, происходивший во дворе, так и застыли на месте в глубине конюшни, уборку которой уже закончили.
Когда голоса Корзуниных затихли, Марина осторожно выглянула во двор. Там никого не было.
— Слыхал, какие дела? — прошептала она Платону.
В глазах ее, которые он столько дней привык видеть то заплаканными, то опущенными, вдруг вспыхнул огонек незнакомой Платону дерзости.
Они принялись выносить в огород навоз. Шагая позади Платона и сжимая в руках поручни тяжелых носилок, Марина возбужденным шепотком рассказывала:
— Маркел-то уж на что лют был ноне, а ничего не мог поделать, ни-че-го! И боится он всех, кто в товариществе… уж так-то боится-я… — и она тихонько засмеялась.
— Какая ты ныне… чудная, — изумлялся Платон, — словно бы тебя чем одарили.
Марина снова засмеялась, потом оглянулась по сторонам.
— Слушай-ко, что я узнала… Встрелся мне потом Финоген, поглядел на меня. «Ну что, молодка, — говорит, а сам посмеивается, — прищемили хвост твоему названому свекру?» А я вдруг осмелела. «Какой он мне, отвечаю, свекор! Первый он лиходей для меня и Платона!» А Финоген: «По тебе, говорит, видно, в какую трясину попала».
— Значит, пожалел он тебя? — оживился Платон.
— Ясно, пожалел… А потом сказал: «Уж больно вы с Платоном… недотепы оба… Видишь, какие дела делаются на земле-то?.. Без малого, говорит, все середняки, а беднота просто сплошняком к нам в тоз записалась».
— Ишь ты-ы… — догадливо протянул Платон. — Это он, значит, насчет того, чтобы и мы с тобой…
— Я сразу это смекнула, — и Марина, вывалив навоз с носилок, даже тихонько хлопнула в ладоши. — «Ой, я бы, говорю, всем служить стала, только бы от Корзуниных вырваться! Да только вот как же нам записаться-то с Платоном в это самое товарищество, когда мы безлошадные и бездворовые?»
— Вот то-то и оно…
— А Финоген… ох, добрый он человек, Платошенька!.. «Мы, говорит, безлошадных взять не побоимся… Были бы люди работящие.
— Господи… да уж мы бы!.. — горячо вздохнул Платон, любуясь разгоревшимся лицом Марины, — никогда еще, со дня их беды, не видал он на ее лице такой уверенности.
Боясь неосторожным словом спугнуть ее настроение, Платон только улыбкой, взглядом и кивками подбадривал Марину. А она, быстро опрокинув наземь носилки, продолжала, смело поблескивая чуть выпуклыми серыми глазами:
— «А жить-то, спрашиваю, все-таки где нам?» Тут Финоген и сказал… ой!.. «А лесу, говорит, вам на избу мы, общество, у Маркела Корзунина вытребуем… Волостной секретарь и Степан Баюков сказывали, что мироедов все сильнее к ногтю будут прижимать… а потом, дойдет время, будет им и совсем конец!»
— Ай-яй, что делается-то! — то и дело восклицал Платон.
Ночью оба долго не могли заснуть — все строили планы, как дальше надо им действовать. Прежде всего обоим вместе надо идти к Финогену — он пожалел, он и совет даст.
— К Баюкову идти присоветует, с ним дело обговорить… ведь Баюков всему тут голова… — шептал Платон, впервые произнося имя Баюкова спокойно и даже с невольным уважением. Марина было расстроилась, боясь, как бы Степан опять не выгнав ее со двора. Но Платон рассудительно успокоил ее: да ведь теперь они оба придут к Степану с добром, а надо будет, так и повинятся перед ним во всем, что по неразумию совершили против него. Да к тому же Марина как разведенная, теперь Баюкову не помеха — он может жениться на другой, а когда счастье близко, человек бывает добрее.
На другой же день Корзунины всей семьей уехали в соседнее село на целый день — посоветоваться со своими друзьями и родичами. Платон и Марина воспользовались этим как нежданной удачей. Оба по душам поговорили с Финогеном, который еще позвал Демида. И тот обещал поддержать перед Баюковым просьбу Платона и Марины.
— Я главный свидетель, — гудел Демид, — что Платона у Корзуниных хуже батрака держали. А у нас в товариществе ты, брат, человеком станешь… А Баюков насчет тебя с Мариной препятствовать не будет… а он у нас — голова!
Оба обещали поговорить с Баюковым сразу же, как только тот вернется из города, — Степан поехал туда для «окончательного завершения всех хлопот в земотделе насчет прибытия трактора», как важно разъяснил Финоген.
После этой беседы, очутившись в непривычно тихом и пустом корзунинском дворе, Платон и Марина, впервые без боязни, крепко обнялись.
— Ну, Маринушка! Вроде уж конец нашим мукам завиднелся!
— Ох, и я верю, Платоша, верю.
Но когда, по возвращении Баюкова из города, Платон забежал к Финогену, оказалось, что старик еще не успел поговорить со Степаном.
— Лучше я потом поговорю с Баюковым насчет твоей просьбы, — объяснил Финоген. — Сейчас Степан вроде как в горячке готовится у себя на дворе «живой урок» показать. Старается, хлопочет мужик, чтобы все хорошо сошло. А как это событие пройдет, Баюкову вольготнее будет меня выслушать.
«Живой урок» назначен был на воскресенье, но еще за два дня уже вся деревня знала об этом.
— Эко, гляньте, люди добрые, — издевался Маркел, — совсем захвастался Степка Баюков, закружился, как пес за своим же хвостом… Хочет, бахвал, народ учить, как за коровой надо ходить…
Платон и Марина не замечали, что старик с домашними, запершись на крюк, подолгу сидели в комнате.
— В воскресенье поедешь на лесосеку, — заранее приказал старик Платону. — Запряжешь пару коней… и чтоб воз наложить по-свойски. Понял?
— Ладно.
— А ты, сношка богоданная, — и Маркел ткнул пальцем в плечо Марины, — тебе в воскресенье дома работа найдется… и, значит, отлучаться не сметь! Поняла?
— Поняла.
— То-то.
Чем ближе подвигалось время к воскресенью, тем все беспокойнее чувствовал себя Степан Баюков.
— Интерес к моим нововведениям большой… учтите это, Липа, — говорил Баюков, даже надувая щеки от важности. — Народу придет много, учтите.
— Не беспокойтесь, Степан Андреич, учту, — отвечала домовница, сдерживая улыбку. — Сверх программы, как говорится, я еще целую бадейку квасу поставила, квас будет замечательный… учтите! — и тут домовница смешливо фыркнула.
— Липа! Вы моя опора! — восторженно крикнул Баюков и, забавно, по-петушиному, вскинув голову, затопал в новый коровник, еще и еще раз оглядеть его, все ли в порядке.
— Да уж будет вам! — кусая губы, говорила домовница. — Ведь уж все хорошо!
— Проверить надо, Липа дорогая! — важно отвечал он.
В субботу Степан даже раньше, чем обычно, вернулся с поля. Он был до такой степени озабочен всем предстоящим назавтра, что даже среди ужина ложка его часто словно застывала в воздухе. Липа и Кольша смешливо переглядывались, и наконец, девушка, лукаво морща губы, сказала:
— Уж хватит вам, право… этак скоро вы совсем от еды отобьетесь.
Баюков только отмахнулся, а после ужина вдруг предложил:
— Давайте-ка проверим еще раз, как себя ведет Топтуха.
— На ночь глядя, Степа? — усомнился младший брат. — Утром же лучше.