— Где учился? — переспросил Шмалев, подняв смеющееся лицо и созерцая пенную дрожь расступающихся перед солнцем розовых облачков. — Негде было. Разве у крота в норе или у перепелки в гнезде. Самоучкой прошел в объеме семилетки… Ну, и сдал, конечно, — добавил он небрежно. — Имею удостоверение… Эй, лапушки-и!.. Касатушки, хвост трубой, ус под губой… и-их!.. Вот они, кони-то у нас, все, как на подбор, блаженненькие, — сказал он, улыбаясь и щуря серые глаза. — С такими ли белый свет покорить?.. Эх!
— Не все сразу, — успокоительно сказал Дима.
— А я то же и говорю, — с готовностью согласился Шмалев.
Лошади поднялись по холму — и, золотая от солнца, голубая от широкой ветровой ряби, раскинулась невдалеке река Полога. Над ней в мощной тесноте и обилии теней зеленели сады.
— Вот и знаменитый наш колхоз, — кивнул Шмалев. — A-а… вон, никак, и наш «интер», друг единственный, тарахтит.
Шмалев вдруг пустил лошадей во всю прыть и так же внезапно остановил их.
— Тпру!.. Стой, орлы! Стой, говорю!
Шмалев высоко поднял кепку и отвел лошадей в сторону, давая дорогу машине. Уверенно держа на руле шафранно-смуглые, голые выше локтей руки, на тракторе ехала девушка в белом с кружевцами платочке.
— Александре Тромифовне! Наше вам почтение, низкий поклон!
— Чего на дороге стал? — грудным голосом сердито крикнула она — и тут же расхохоталась, засияв глазами, зубами, круглым подбородком. — Чего стал? Ну!.. Вот как горючим угощу…
— Давненько вас не видали, Александра Трофимовна, со вчерашнего дня!
— А ну катись, катись! — приказывала девушка, пытаясь хмурить черные брови, но они играли и веселились, и сама она вся сияла от радостного, ей одной доступного понимания всего этого шуточного поединка.
— Трактористка наша, Шура, — пояснил Шмалев, когда отъехали дальше, а улыбающиеся его глаза, казалось, все еще видели девушку за рулем.
Семен Коврин повстречался гостям уже на улице, верхом, пыльный, потный, хриплым басом отдающий распоряжения. Он спрыгнул наземь и осторожно обнял Никишева, неловко бормоча:
— Грязен я, как чертов сын… не побрезгуйте, Андрей Матвеич…
Но пройдя несколько шагов, Семен уже оправился и радостно хлопал по плечу бывшего комиссара:
— Хоть и давно мы не виделись, Андрей Матвеич, а ты все такой же. Разве вот только комплекцией стал потяжельше да седых волос накопил…
Диму и Баратова взялся устроить Шмалев, а Никишев поместился у Семена.
— Где же ты, Семен Петрович, извини меня… живешь-то?
— А где же еще? Вот здесь и живу!
Семен удивленно поиграл широкими бровями, как бы впервые оглядев низкую просторную комнату, заставленную лавками, столами, неуклюжими, словно раскисшими от августовской жары шкафами с незакрывающимися створками, какими-то ящиками, мешками, и только в нише, за жиденькой дощатой перегородкой, стыдливо пряталась грубо сколоченная деревянная кровать с двумя опрятными подушками. В комнате стоял тот особо тонкий и смешанный аромат сухих трав, кореньев, семян, старого дерева и пыли, который копится годами. Семен пояснил, что в этом доме когда-то была барская «садовая контора», да так и осталась вплоть до колхозных времен.
— Что это у тебя за фотографии, Семен Петрович? «Однолетки»… «Двухлетки»… «Корневые наросты, вызванные кровяной тлей»… «Наросты на корнях — бакте-ри-альный рак, он же, «зобоватость». «Шахматная посадка». «То же — по способу квадратов»… Ого! Да ты, вижу, совсем ученым садоводом заделался!
— Это я все из книг выписал — товарищ Мичурин Иван Владимирович мне насоветовал. Жалко, что никак времечка не найду к нему съездить и лично с ним побеседовать.
— Значит, колхоз у вас плодоводческий? — спросил Никишев.
— Есть у нас и зерновое хозяйство, — ответил Семен. — Но в наших местах сама природа велит заниматься плодоводством, здесь всюду сады. А тут еще по соседству с нами в прошлом году совхоз зерновой организовался и передал нам свои дальние сады, которые с нашими владениями граничат… вот такие дела.
— А ты, Семен Петрович, похоже, не очень рад этому? — спросил Никишев.
— Похоже на то, — вздохнул Семен, и лицо его вдруг помрачнело. — Само собой, не в том забота, что наша садовая территория увеличилась, а в том, чтобы сады у нас были настоящие!
— Это верно, согласен с тобой, Семен Петрович.
— А что я и говорю, что и повторяю нашим колхозникам, — заметно оживился Семен Коврин. — Все, что я читал в книгах, что своими ушами слышал, так вот и вложило мне в душу (он постучал пальцем в широкую грудь), что за яблоко, товарищи, надо драться, как за металл и уголь. Это замечательная мечта!.. Земля-то здесь какая, Андрей Матвеич, — бархат, золото живое, соки медовые; сады, а солнца здесь — хоть купайся в нем!
После завтрака Семен решил показать Никишеву колхозные сады.
— Всю-то нашу землю и на конях за день не объедешь, — сказал он, горделиво подмигнув Никишеву. — А мы хотя бы на близком расстоянии гостям сады покажем.
— Главная забота нашей жизни, — воодушевленно топая по тропинкам, говорил Семен, — создать не какие-нибудь садики, а настоящие промышленные сады!
Яблоневые сады террасами спускались к реке, перемежаясь зарослями малинника и смородинника, сливовых и грушевых деревьев. Сады наливались спелостью, источая в безветренный зной тонкий медовый аромат. Каждая крона никла, клонилась к земле, томная, отяжелевшая от плодов, сомлевшая от собственных соков.
— Хорошо у вас тут! — глубоко вздыхая, сказал Никишев.
— Хорошо, да не очень, — бросил Семен. — Простецкие еще у нас сады, благородных яблоневых сортов мало… Вон, кстати, мой заместитель Петря Радушев расхаживает… Для него некоторые сорта наших яблонь что нож в горле — так ой сердит на них! Давай, говорит, порубаем сразу все простецкие, оставим, говорит, только первые сорта… На них, мол, колхоз и деньгу будет наживать!.. А я не соглашаюсь — и не соглашусь с ним! — и Семен упрямо тряхнул головой. — Вот он, заместитель мой драгоценный, прямо в нашу сторону направляется, — прервав себя, уже иным тоном заговорил Коврин.
— А заместитель твой, кажется, в плохом настроении, — заметил Никишев.
— Да уж такой у него характер, — отмахнулся Семен. — Все бы он рывком да окриком, терпенья ни на грош нету!
— Торопыга, значит? — спросил Никишев.
— Эх, если бы только так было! — вздохнул Семен. — А то ведь еще Радушева у нас «дядя-погоняла» зовут!.. И так это прозвище к нему прилепилось, что и в глаза ему бросают: «ты, дядя-погоняла!»
— Как же разумный человек мог заслужить такое прозвище? — насторожился Никишев.
— А… тут своя история… Я потом расскажу… Он уже идет прямо сюда, меня ищет, — недовольно прервал разговор Семен.
— Эй, председатель! — позвал Петря Радушев и тут же осекся, увидав незнакомого.
Семен представил их друг другу. Петря Радушев лениво пожал руку гостя и сразу отвел взгляд, показывая, что ровно никакого удовольствия от нового знакомства не испытывает. Но так как все трое шли вместе, Радушеву пришлось перебороть себя (да и Семен выразительно подмигнул ему) и принять участие в общей беседе.
По привычке вглядываться в наружность каждого впервые встреченного человека Никишев исподтишка рассматривал худое длинноносое и — как тут же про себя отметил Никишев — «несоответственное» лицо Радушева: коричневая бороденка росла у Петри от девичьи-розовых маленьких ушей и, еле опушив сухую скулу, пропадала, подобно ручью в песке, чтобы вылезти опять, уже полинявшей, почти рыжей, на бугристом неуклюжем подбородке.
— Ну какая это, к черту, яблоня? — говорил он пронзительным горловым тенором и, приподнявшись на носки, потрогал быстрыми жилистыми пальцами желтоватое, будто восковое яблочко на нижней ветке. — Грушовка, мелкое яблочко, неблагородный сорт… — Вот и опять грушовка, чтоб ей пусто было! — все возмущался Петря, трогая на ходу мелкие желтоватые плоды. — Не дерево, а дворняжка в саду! Разве таким яблочком торговать? Разве на таком товаре можно добро наживать? Ради такого дела не стоило дворы в одну кучу сбивать!
— Вечная твоя присказка! — проворчал Семен.
Простите, как это понять, — осторожно спросил Никишев, обернувшись в сторону Радушева, — вы сожалеете, что попали в число дворов, которых, как вы говорите, сбили в кучу?
Петря испытующе посмотрел на пожилого человека, встретился глазами с его внимательным и спокойным взглядом, что-то подумал про себя и несколько вызывающе ответил:
— Жалей или не жалей, а дела не поправишь: добрую лошадь на конный двор я сам отвел, семена я сам сдал, жнеечка у меня была старенькая, — еще в комбедовское время мне ее дали — и ту я сам (он даже притопнул) на колхозный двор поставил!
Большие ноздри его длинного хрящеватого носа нервно раздулись, а маленькие, чуть косящие глаза мрачно сверкнули.
— Я знаю, вы комиссаром были, Семен мне о вас рассказывал, — продолжал Радушев, сердито поглядывая на Никишева из-под ершистых рыжеватых бровей. — Комиссары, они ведь дотошные, им все обскажи да обо всем доложи… Однако вы не подумайте, что я какой-нибудь… нет, я тоже горя вдосталь нахлебался: всю русско-германскую в окопах провоевал, ранен был не однажды, контужен, а потом опять в окопах жил да вшивел… а дома моя баба с малыми ребятами бедовала, а хозяйствишко мое разорялось… Когда я домой вернулся, стали мы помаленьку поправляться, а все-таки жизни настоящей не было…
— Петря Радушев одним из первых в колхоз записался, — уважительно и серьезно сказал Семен.
— Вот видите, — почему-то наставительно произнес Радушев, кивнув Никишеву. — Вот видите, поверил я в это дело. Н-но… (ноздри его опять гневно раздулись) не желаю я долго ждать, не желаю!
— Чего ждать? — спросил Никишев.
— Чего? Хорошей жизни! Ведь для нее я все свое достояние в колхоз отдал… так и давай скорей, скорей эту самую жизнь строить!.. А народишко у нас никудышный, темный, несговорный… Надрываюсь я с ними, душа во мне с утра до ночи так и кипит! — и Радушев с ожесточением ударил ладонью по своей впалой груди.