Злобно посматривая в его сторону из-под нависших косматых бровей, Маркел шептал своим большакам:
— Вот досталось чадушко — хоть в кадушку на засол!.. Сам ничего не дает, а вот живет, хлеб ест, людям становится поперек дороги… Слышьте-ко, ребята, а ведь нам ноне кой-чего бояться надо!
Сыновья удивились:
— Чего ж бояться? Платона бояться?
— Да он же безответный, батя!
— Ох, не в нем дело! — тревожно вздохнул Маркел. — Время-то ноне какое, смекайте: советская вла-асть!.. А она богатеев не уважает, она бедноту подымает, вроде Финогешки Вешкина, Демидки Кувшинова и других горлопанов бедняцких. Они уже зубы скалят на добро наше… и, погодите, еще подучат Платошку, что и он-де во дворе хозяин… Смекаете?.. А он и станет требовать: ну-ко, мол, давайте мне мою хозяйскую часть… Ага, что-о? — и Маркел зло и торжествующе усмехнулся, глядя на побледневшие от нежданной тревоги лица сыновей.
— То-то! Думать надо!..
Сыновья прогудели:.
— Сбыть бы его с рук, неудачливого!
— Подале бы куда, господи!
Сыновья посоветовались со своими женами, и те нашли выход:
— Эко, дело какое!.. Что он, махонький дитеночек? Вона как уже вымахал! Ума не видно, а ростом бог не обидел, — бойко начала румяная и смышленая Матрена. — Что, у нас на селе девок-невест мало?.. Женить Платошку — и все!
— Чего лучше? — подхватила Прасковья. — Парня женить уже можно. Отдать кому в крепкий дом — будет покорным зятем, для нравных девок вольготно таких мужьев иметь.
Разбитная, востроглазая Матрена выискалась «повыглядеть, повыщупать» дома, где невесты, а медлительная, степенная Прасковья соглашалась пойти сватать. Но все невесты, будто сговорясь, браковали жениха: и невеселый, и больной на вид, а главное — уж очень забитый, всегда рваный, как нищий, словом — кому лестно за такого замуж выходить? Уж на что была остра на язык Матрена Корзунина, а и она не в силах была опровергнуть то, что всем и каждому было видно. В некоторых домах открыто выражали неприязнь к Маркелу, которому не удалось сына «в монастырь сбыть», так теперь, говорили, он Платона «к чужому двору пристраивает». Так ничего и не вышло из попыток сосватать «хоть самую плохонькую невесту» для Платона. И как гриб на сырой стене — срежешь его, а он опять пробьется, — Платон все не отходил от отцовского двора.
Каждая новая попытка сватовства расшевеливала Платона, он будто оттаивал: на насмешки легонько огрызался, ходил быстрее, делал все охотнее, даже подпевал себе что-то под нос. О том, какова будет невеста сама по себе, он совершенно не думал: только бы в дом войти, кусок хлеба есть без попреков, жить бы хоть и младшим в хозяйстве, но без издевок. С одной перезрелой невестой из соседнего села дело уже было наладилось. Была она хотя и бедновата, но все у ней в хозяйстве чистенькое и исправное. Правда, с лица невеста — не взыщи: рябая, курносая и косоглаза до того, что спотыкалась при быстрой ходьбе. Жених ей сразу понравился, и она ничего не имела против, чтобы поскорее сыграть свадьбу, да испортил все Платон. Это была единственная невеста, которая не высмеивала Платона, даже, напротив стала льнуть к неловкому, рано ссутулившемуся парню. Как-то раз (а свадьба была уже назначена) спросила ласково и шутливо:
— Ну как, Платошенька, всем ли я для тебя вышла?
Наверно, она разумела приданое, хозяйство и кой-какие подарки Платону.
Он ответил спокойно и доверчиво:
— Мне бы только где жить да работать без обиды… а что харей ты, конешно, не вышла, так мне это десятое дело.
За «харю» невеста разобиделась, подняла шум: уж если женихом Платон ее порочит — что будет говорить, когда мужем станет?.. Платон ходил оправдываться, умоляя простить его, дурака.
Но невеста, последняя надежда, отказала Платону. Несколько дней пришлось ему безропотно терпеть брань и оскорбления всей корзунинской семьи — никто не хотел простить Платону сорвавшейся женитьбы.
— У-у, орясина… кусок хлеба тебе в горло шел, так нет!
— Поперхнулся не к месту, дурак!
Невестки шипели:
— Тикается, макается, нигде не приткнется, словно падаль какая, прости господи!
После многих попреков, когда весь корзунинский хор уже приустал от постоянных криков и брани, Маркел приказал Платону:
— Слышь-ко, негодящий ты… ступай-ко в город, потолкись там… авось выпадет на грош удача… по тебе и то ладно будет…
Платон покорно уехал в город, терзаясь только одной мыслью, что будет без него с матерью.
Но с полгода пробыв на случайной мелкой работе, Платон затосковал и вернулся домой.
— Эко! Прикатил! — злобно встретила его Матрена. — Дармоедов не зовут — сами ко щам да хлебу поспевают!
В первый же день по возвращении домой Платон вдруг сказал матери:
— Мамонька, родная, давай… удавимся, что ли… а? Нету сил жизнь такую терпеть, нету больше моих сил!
Мать не удивилась, ответила сурово:
— Грех на душу брать?.. Да ведь мы с тобой, сынушко, честные… а они — звери и звери… им только того и надо, чтобы мы с тобой померли… Нет сынок, нет!
Ее лицо вдруг, как от молнии, озарилось грозным светом.
— Погоди, сынок, погоди… придет на них расправа, на логово корзунинское!.. Время другое настало, не для них… это и я, колода, понимаю… Поглядеть бы, как рухнет у них все, а потом помереть согласна… Потерпи еще, сынок!..
В это особенно тяжкое для Платона время совсем нежданно-негаданно жизнь его переменилась и скоро стала просто неузнаваемой.
Однажды, когда Маринин деверь Кольша слишком задержался с ребятами на рыбалке, Марина Баюкова по-соседски попросила Платона помочь ей по хозяйству. Он помог, потом засиделся у ней до позднего вечера и рассказал ей о своей незадачливой жизни.
А вскоре Платон и Марина сошлись, сроднились так крепко, точно знались долгие годы. Марина росла сиротой, и рассказы Платона размягчали жалостью ее сердце. Глаза у Платона голубые, волосы и бородка курчеватые, бледные губы кривятся, как у обиженного ребенка, которого так и хочется утешить и защитить от злых людей.
Выходя за Степана, Марина не задумывалась о том, любит ли она мужа. Ей было все равно, за кого выйти, только бы скорей закончилась ее сиротская жизнь в доме многосемейной тетки, где она была с самых ранних лет нянькой и, пожалуй, за всю жизнь ни разу как следует не выспалась. Она была просто бесконечно рада стать хозяйкой, иметь свой дом и не смотреть, что называется, из чужих рук. Она понимала, что за все это она должна, как учила ее тетка, почитать мужа и во всем его слушаться. Марина так и старалась поступать, содержала дом в порядке, исполняла все желания мужа, но все время почему-то робела перед ним. Он казался ей слишком умным в сравнении с ней, с детства привыкшей молчать и покоряться. Разговаривать с мужем она обычно боялась — ей все казалось, что она говорит невпопад. Ей не хотелось смотреть на его лицо, полнокровное, с мясистыми щеками и умными, бойкими глазами, ее пугали его объятия, громкий веселый голос. «Эх… и пуглива ты, Маринка! — говорил он, крепко обнимая ее. — А все потому, что грамоте тебя, бедненькую, не обучили, у тебя и слова, и думы не развязаны!» Баюков стал учить ее грамоте. Марина покорно садилась за букварь, но грамота давалась ей плохо. Муж бывал нетерпелив, а порой и покрикивал на свою ученицу, сердясь на ее непонятливость. В такие минуты Марина совсем тупела, теряясь до слез, и рада была любой помехе, которая прерывала этот тягостный урок. А потом она уже научилась потихоньку хитрить и распределять время так, чтобы уроки эти происходили как можно реже, чтобы не сидеть ей рядышком с мужем за столом, не слышать его громкого, требовательного голоса, не встречаться глазами с его быстрым, насмешливым взглядом. «Нет, видно, не по нем я выдалась», — думала Марина, а потом к этой мысли прибавилась и другая: «Ох, да ведь и он не по мне…» И наконец поняла, что не любит и, наверно, никогда не полюбит мужа.
Когда Степан Баюков ушел в армию, Марина хоть и поголосила на прощанье по старинному обычаю, но в действительности проводила его с облегчением. Оставшись во дворе только с Кольшей, Марина чувствовала себя так, будто освободилась от невыносимой тяжести.
А сойдясь с Платоном, Марина и не вспоминала о Степане, как будто его никогда и не было.
Для Платона же Марина не просто была женщина ласковая, своя: она давала ему новую жизнь. Крашеная калитка в ее двор распахивалась под его нетерпеливым толчком, открывала путь к долгожданной заботе — работать самостоятельно, а не из-под палки. Он пахал, сеял, снимал урожай, работал по двору. Постепенно он обзавелся одеждой, выровнялся. Целыми иногда днями не бывал во дворе Корзуниных. Когда Маркел однажды намекнул, что Платон «по совести» должен бы и домашним помогать, Платон посоветовался с Мариной и подарил Маркелу мешок муки: «На, получай, смотри, какой я человек, обид не помню».
От счастья Платон посветлел лицом, раздался в плечах, загорел и стал таким, каким подобает быть серьезному женатому мужику.
У Корзуниных сразу поняли, на каких правах прижился Платон на баюковском дворе. И впервые Корзунины были довольны Платоном. Видели, как дорожит им Марина, и помогали ей тем, что умело отводили в сторону все соседские расспросы и разговоры об ее житье.
Корзунинские снохи ловко наводили разговор на «тяжкую бабью долю» и рассказывали, как довольна Марина Баюкова таким помощником, как Платон. Семен и Андреян Корзунины согласливо гудели вслед за женами, что наконец-то, мол, «пристроился Платон к работе, жалованьишко имеет, да и хлебом за труды осенью получает». И тут же, показывая огромные кулаки, предупреждали:
— Есть, конешно, подлецы: начнут про нашу семью всякие побаски городить. Пусть-ка только попробуют! Отродясь мы в мошенстве не состояли и не будем. И таким болтунам покажем по-свойски!
Верили или не верили люди братьям Корзуниным, а только и вправду никому не хотелось связываться с дюжими упрямыми мужиками, испытать на спине силу их кулаков.
У Марины же врагов не было. Считалась она скромной, чистоплотной женщиной, ходила письма мужа читать к грамотеям, дивилась его успехам и говорила смиренно: «Ох, господи, день ото дня умнее мужик-то делается — а я-то что?»