краснели яблоки, упавшие глубоко в песок и между сплетшимися стволами кустов. Царапая себе руки, шею и обливаясь потом, Шура собирала яблоки и все время думала, что не было никогда такого несчастного дня за все годы ее уже самостоятельной трудовой жизни.
— Здорово попадает тебе от бригадира, Шмалев! — насмешливо произнес голос одного из молодых сборщиков бригады. — Видно, и тебе, баянист, довелось виноватым быть!
— Кабы только я в самом деле виноват был! — зло и бойко ответил Шмалев. — А то ведь все зря… из ревности!.. Ну да, да? Чего глаза таращишь, сосунок?… Меня все бабы к друг дружке ревнуют, одна от другой меня так рвут, что и жениться не дают!.. Я на Вальку еле-еле взглянул, а эта… Шура меня и приревновала… вот и придирается ко мне…
— Ну… уж это ты вроде напрасно… — посомневался голос. — Александра у нас женщина работящая, уважаемая…
— Такая же, как и все! — с коротким презрительным смешком бросил Шмалев. — Еще девчонкой валандалась с кем-то, ребенка незаконного имела… Такая же, как и все… Поиграй ей на баяне да спой над ухом… так сразу размякнет, на все пойдет… да только мне она, ей-ей, не нужна!..
Закрытая кустами Шура замерла на месте, словно раздавленная оскорблением, какого ей еще никто не наносил. Этот человек, будто злым чудом заменивший собой привычный ласково-лукавый облик колхозного баяниста, отомстил за все: за ее простодушие и откровенность с ним, за сладкую тоску ее сердца, жаждущего счастья и широты жизни, за ее сочувствие и доброжелательство к бывшему батрачонку. Невероятно и дико было бы даже хоть однажды подумать, что за это можно мстить, оскорблять и позорить имя честной женщины!.. Но это было так, и глубокая нравственная боль этого унизительного оскорбления, нанесенного грубой и беспощадной рукой, ныла и пылала не только в душе Шуры, но чудилась в каждой капле крови, в каждом толчке ее сердца.
Пока сборщики бригады перебирали собранные яблоки на теплой от солнца траве, а потом, обтертые и обсохшие, сложили обратно в корзины, Шура спокойно распоряжалась и делала все сноровисто и быстро, удивляясь про себя: откуда у нее берутся силы?
С главной аллеи донеслось знакомое поскрипывание колес и густой голос Николая Самохина:
— Кому транспорт надобен?
— Сюда, сюда! — торопливо позвала Шура.
Увидев Николая Самохина с его вместительной ручной тележкой, Шура вспомнила, что она только раз требовала тележку, так как в этом не было надобности.
Принимая корзины, Самохин заглянул в лицо Шуры и слегка попятился.
— Голубушка…шепнул он, — что с тобой? Заболела, что ли?
— Просто устала…
— И то… Ныне вон как парит, воздух тяжкий — видно, гроза соберется к ночи…
Следом за Николаем Самохиным на дороге показался Никишев. Он шел, помахивая сероватым листом бригадирской ведомости.
— Вот ваша ведомость, Александра Трофимовна… Вы забыли ее у меня.
— Вот спасибо… — постаралась улыбнуться Шура.
Но Никишев, испытующе взглянув на нее, уверенно произнес:
— У вас что-то случилось…
— Несчастный день выдался… хуже и не придумаешь… — тихонько ответила Шура.
— Да что такое? — встревожился Андрей Матвеич.
— Потом скажу… — будто закипевшим от сдерживаемой боли, тихим голосом ответила Шура.
«Что-то очень тяжелое произошло с ней», — еще увереннее подумал Никишев и спросил другим, спокойноделовым тоном:
— Может быть, у вас, Александра Трофимовна, еще окажутся вопросы насчет заполнения этой ведомости? Дело-то ведь новое. Вот, например, здесь, посмотрите, есть графа: «Замечания бригадира о качестве работы всей бригады и отдельных ее членов»…
— Качество работы… — повторила Шура, и глаза ее растерянно заморгали. — А если качество плохое?
— Так и нужно записать, — посоветовал Никишев. — А при этом необходимо пояснить, кто именно плохо, нерадиво работал…
— И верно ведь, — подхватила она, удивленно поднимая брови. — Значит, так и сделаю!
— Так-с, — протянул Шмалев и вслух усмехнулся. — Слушаю я ваши советы, московский гость, и думаю… как это быстрехонько вы превзошли наши колхозные порядки!.. У нас ведь, хоть все жилы из себя вытяни на работе, бригадир все равно проверять начнет, — не осталось ли где еще жилочки, — которую можно напоследок в ниточку вытянуть…
— У кого-кого, а у тебя, Шмалев, все жилы целехоньки, — жестко заметила Шура и, забравшись на лестницу, молча начала снимать яблоки.
«Похоже, затишье перед бурей», — подумал Никишев.
Ефима Колпина, который тоже просил зайти и «поучить насчет ведомости», Никишев застал у нагруженной тележки. Быстро роясь шестипалой рукой в корзине, Ефим говорил расстроенным голосом:
— Глядите, ребята! Это яблоко вот не только с веточкой, но даже с древесной корой сдернули… В уме вы или нет?
— Кора не шелк, — бойко кинула худенькая тонкогубая девушка.
— Бери дороже, на ней гнезда плодовые! — пригрозил Ефим.
— А ты, малина-ягода, что делаешь? — обратился он к краснощекой и высокой девушке. — Яблоко вместе с плодовой веточкой рвешь! На будущий год тут, как пить дать, яблока не уродится… Вот какие дела, головушка!
— У кого-то она дурья, вовсе дурья голова! — раскатилась Устинья Колпина. Задержавшись в пути, она во весь голос выражала свое презренье старательному мужу. — Дери рот шире, авось начальство похвалит, подлипала ты несчастный!..
Горечь сожаления за так внезапно и легко утерянную власть, злоба на мужа, столько лет, по ее мнению, обманывавшего ее своею робостью, обида, стыд перед людьми за свое унижение — все это не давало ей ни минуты покоя. Устинья всю ночь проплакала, помня только одно, что она — жертва и загубила свою жизнь с этим смешным нелюбимым человеком.
Увидя его сейчас взыскательным и оживленным, Устинья почувствовала, что она до краев кипит ненавистью к мужу, настолько крепкой и сладкой, что казалось — исчезни это сейчас, Устинье нечем будет жить на белом свете.
— Кого вы слушаетесь-то, ребята! Глупей себя в головные поставили… Ничего он не знает, дома и то десятая спица в колесе…
Устинья так и кипела местью, жаждала униженья Ефима, стыда его и позора.
И вдруг все дружно ахнули: маленький Ефим, ловко и молодо подскочив, сжал пальцами Устиньины губы, словно перед всеми несуразно разыгралась лошадь.
Устинья с визгом рванулась, еле удержавшись на ногах, и, как безумная, заплевалась во все стороны.
Кругом хохотали. Улыбалась, проходя, Валя, упорхнувшая из ее дома сирота. Это был последний удар.
— Валька! — взревела Устинья. — Что ты делаешь, дрянь?.. Мать ведь в гробу перевернется!
Валя бросила в свою плетушку последнее яблоко и, бережно высыпая свой сбор в общую корзину наркизовской бригады, сказала с застенчивой строгостью:
А ты бы не мешала людям, тетенька.
— Устинья Пална, что с тобой, матушка ты моя? — спросил смешливый, не сразу ею узнанный голос Шмалева.
— Ох, да ведь это ты, Борис Михалыч, — задохнулась Устинья. — Вот спасибо!.. Где мой участок-то?
— С удовольствием отведу тебя, Устинья Пална, — сказал Шмалев и, усмехаясь, взял ее под руку. — Слыхал, как тебя оскорбляли, и по-человечеству пожалел.
— Вот и спасибо, — бормотала Устинья, — спасибо тебе, Борис Михалыч… По гроб жизни спасибо!
— Чем богаты, Устинья Пална!
Шуру известили, что Шмалев исчез. Она только устало махнула рукой.
— От него больше вреда, чем толку.
Ее зоркие глаза давно уже заметили, что порученная ей бригада безнадежно отстала по сдаче. Если даже успеть обснять все яблони на участке, все равно времени так много потеряно, что все первые места будут завоеваны другими. Шуре вспомнилось, как Петря Радушев вчера перед отъездом шутливо внушал ей: «Ну, Александра, куда ни шло, второе место займешь!» Вот тебе и второе место — какой позор!
На дорожке показался Шмалев. Он шел, закуривая на ходу, и синий дымок его папиросы празднично, как лента, вился вокруг его плавно помахивающей правой руки.
— А ты, вижу, разгулялся, — прозвучал ему навстречу жесткий и тугой голос. Николай, бородатый молодожен, смотрел на Шмалева, возвышаясь над придорожными кустами своим массивным телом. — Александру подводишь, ребят сказками морочишь. Легкая жизнь у вашего брата. Доберемся мы до вас!
Шмалев приостановился и сощурился.
— Старайся, мы не против. Негодны здесь, так сборы недолги: баян под мышку и пошел счастья искать… И… прощай, ангел, до свиданья…
— Дьявол гладкий! — сказал ему вслед Николай.
Он увидел Никишева и, точно винясь, проговорил опять обычным мягким своим басом:
— Поперек горла встал мне человек, а как перешибить, воля твоя, не знаю.
После обеда сборщики заторопились. За Пологой свинцевело небо, шел низом резкий прохладный ветер.
— Как бы буря не грянула, разрази ее! Сейчас сырость для яблока — прямо смерть!
Даже капля дождя на глянцевитой янтарной кожице вредила бы яблоку, как оспа. Оно должно было дозреть в лежке сухим, не тронутым ни прелью, ни пятнами, ни червем.
Еще до сумерек счетчики успели сдать в склад яблоки.
— Ефим, выходит, первым! — изумился Наркизов (он шел вторым).
Ефим же заразил всех нетерпением:
— А ну, высчитывай показатели. Неча их квасить, объявляй!
И на собрании перед складом Наркизов громко зачитал отличные показатели Ефима Колпина.
Петря Радушев подоспел почти к самому началу. Он стоял в широких дверях склада и покрасневшими от дорожной пыли глазами озирал шумную толпу.
— Александра, здравствуй! — крикнул он, вытягивая жилистую шею и словно показывая всем, как приятно иметь дело с такой девушкой, как Шура. — Здорово, дорогая заместительница-бригадирша! Как дела?
Шура помахала ему, силясь улыбнуться.
— Ну, ну, высчитывай, брат, скорей! — заторопил Петря Наркизова, а сам все смотрел на Шуру, не замечая ее опущенного взгляда. — Как-то мои инструкции выполнили? А ну, чем все-таки мы тебя, Ефим Колпин, побили?.. Да читай ты! — нетерпеливо подтолкнул он Наркизова.
— О чем читать-то? — хмуро спросил тот.