Матрена поклонилась и затараторила:
— За супруги твоей одежей пришли… в одном ведь платьишке из твоих рук вырвалась!.. Но мы зла не помним, не помним, красавец писаный, мы все добром, добром хотим. Даже с поклоном можем… Будь хорош, одежу ей предоставь!
Степан отмахнулся и глянул куда-то в сторону.
— Не части ты, пожалуйста. И так отдам.
Марина стояла у притолоки и, не разжимая рта, смотрела на мужа, на чисто прибранную кухню, на кучку муки в деревянной сеяльнице, на недомешанную квашню. Она была бы рада видеть запустение, грязь, убогость. Но в кухне было еще чище, чем при ней за последнее время. Украдкой заглянула Марина в дверь — как там, в горнице? Но и там тоже было все в порядке, даже половики чистые были постелены, несмотря на будний день.
«Видно, Кольша половики выстирал», — подумала Марина, горестно и зло покусывая губы.
Баюков перевалил через порог горницы расписной деревянный сундук. На миг, морщась, как от боли, глянул на голубые, малиновые и сиреневые цветы, будто для веселья и счаться на многие годы раскиданные по зеленому полю. Потом шумно выдохнул:
— Вот!.. Берите!.. И… уходите скорее.
Но Матрена и не собиралась торопиться. Разглядывая каждую вещь, словно все добро в сундуке принадлежало не Марине, а ей, корзунинская сноха обстоятельно складывала все в сундук, уминала ловкими руками, а сама выпытывала у Степана:
— Что ж теперь будет-то, Степан Андреич? Как о бабе теперь прикажешь думать? А?
Баюков, стоя спиной к ним, пожал плечами и, не оборачиваясь, сурово ответил:
— Пока моя была — думал. К другому ушла — мне дела нет.
Матрена опешила:
— Как тоись дела нет?
— А так, нет — и все Пусть другой кто думает.
Матрена сердито подмигнула Марине: ну-ка, скажи-де, припугни. Но Марина стояла, не чуя ног; сердце колотилось часто и глухо: вот стоит у порога, как чужая, — а давно ли двигалась тут по-хозяйски, властвуя над каждой вещью, над каждым углом?.. Так бы вот и пошла и домесила квашню, поставила бы на печь, прикрыла, стала бы, в ожидании пахучего пухлого теста, готовить клетку в печке, подмела бы до блеску чугунный шесток…
Матрена снова подмигнула ей, но Марина только прерывисто вздохнула, потопталась на месте и продолжала молчать.
Матрена, все еще уминая в сундуке, не отставала:
— Я считаю, что дома или не дома человек, а пить-есть ему надо…
Степан повторил равнодушно:
— Правильно, есть-пить надо.
— Вот и сам говоришь: надо. А что твоя баба есть будет?..
— У меня ела, и у Пла… у другого тоже будет.
— Откуда же это будет-то?.. Без никакого живого надела человек куска сухого не добудет, сам знаешь… Бабе надо с чем-то жизнь сызнова начинать… Ты хоть бы ей корову отдал…
— Что-о? Ко-рову-у?
Гневное, жарко вспыхнувшее румянцем лицо Баюкова повернулось к ним. Степан крупно шагнул, наступая на Матрену.
— Отдать корову? Мою Топтуху?.. Это за какие же заслуги? За какие, а?..
— Не ори, не ори! — захорохорилась Матрена, подтаскивая к себе тяжелый сундук. — Чай, Марина не чужая тебе — жена…
— Была жена! — с болью в голосе выкрикнул Степан.
— Ну… все едино — жена, жена… из песни слова не выкинешь! — и Матрена, вдруг усевшись на сундук, устремила на расстроенное лицо Баюкова нагло-упрямый взгляд бойких зеленых глаз. — Марина за коровой ходила, для тебя работала, о тебе…
— Она меня с вашим отродьем обманывала… а вы все из моего двора направо-налево тащили! — и Степан, побагровев досиза, поднял сжатый кулак.
— Но-но! — злобно хохотнула Матрена, вскочив с сундука. — Я тебе не подъяремная… Я не для себя стараюсь, а вон за эту горемычную…
Матрена жалостно шмыгнула носом, однако, не сдержавшись, дернула Марину за руку и прошипела:
— Да скажи, д-дура… скаж-жи!..
Но Марина по-прежнему только бессильно отмахнулась.
— Вот как ты запугал-то ее, вот… — затараторила опять Матрена, кивнув в сторону Марины. — А много ль ей надобно от тебя? Всего-навсего коровенку ей отдать… Ну и отдай ты ей Топтуху… и не будем мы к тебе более ни с чем приставать… вот те крест!
— Довольно-о! Вон из моего дома, во-он! — не помня себя вдруг загремел Баюков и бешено затопал ногами. — Вон!
— Ишь… разъярился-то… Не больно тебя боюсь! — взвизгнула Матрена.
Обе женщины, схватив сундук за прочные скобы, перекатили его за порог.
А Степан грозил им вслед:
— Подлые, нахальные вы людишки!.. Выжиги! Вы бы били, да вам бы еще платили?!
С грохотом захлопнулась дверь, и слышно было, как изнутри гулко упал дверной крючок. Марина вздрогнула и подумала, что похоронила сегодня старую свою жизнь, а к новой не прибилась…
Матрена, хлопая руками о бока и взвизгивая, рассказывала Корзуниным про Степана. В пылу злости она украсила свою речь отсебятиной: Степан так ударил ее наотмашь, что она, Матрена, еле на ногах устояла. Но так как она не из пугливых, то сразу дала сдачи Баюкову — и давай бог ноги!
— Верно ведь, Марина… страшный он был?
— Зол был… но не дрался, — пробормотала Марина. Матрена рассвирепела:
— Ах ты… подлая! Твое же барахло я выручать ходила, а ты вралей меня хочешь представить!.. Я о корове толкую мужику проклятому, ей, чертовке, мигаю — помоги, мол, поддерживай… а она молчит, как мертвая… Порти здоровье из-за тебя, гулящей!..
Марина вдруг выпрямилась, побелела.
— Ты… с попреками теперь?.. Ныне уж я гулящая по-твоему, а прежде Маринушкой звала… вот как…
— Но-но… — пригрозил бородатый Андреян, заступаясь за жену, — не больно голос подымай, помни, кто ты…
— А кто ж я? — взвизгнула сквозь слезы Марина. — Не воровка я, не пьяница…
— Хуже, матушка! — гаркнул Андреян. — Хуже! Безымущая, бездворовая, вот ты кто!
Марина со стоном выбежала в сени, споткнулась, чуть не упала, ничего не видя, пробежала по двору, забралась на сеновал и завыла истошно, безвыходно…
Тихо, как побитая собака, подполз Платон и погладил ее плечо.
— Марина…
Женщина вспомнила, как молчал он, притулясь в углу, когда ее изводили. Села, схватившись за голову, и сипло крикнула:
— Не заступился небось… а?.. Что ж, вовсе уж одна на свете?..
Платон дернул себя за волосы и потупился.
— Да что ж я скажу?.. Разве я могу?..
Опять это был прежний, растерянный, униженный Платон.
У Степана после прихода жены долго дрожали руки, но квашню он домесил как следует. Напек хлеба, вымыл руки и сел у окна. Вот тут, у притолоки, стояла Марина, непривычно понурая, неловко переминаясь, без голоса, как немая.
Откуда-то из глубины его сердца вдруг быстро взмыла жалость к ней, будто под ворошок сухих веток поднесли огонь и он заторопился вверх, юркий, горячий.
«Поди, поедом ее едят… Одна Матрена сокровище какое… Жилы кулацкие, заедят они ее…»
Вспомнилось, как вошла Марина в его дом в день свадьбы.
В розовом кашемировом платье, в веночке из белых матерчатых цветков, накрытая коротенькой бумажной фатой, Марина переступила порог его дома. Степан сидел рядом с Мариной в «красном углу» избы, держал жену за руку и все не мог наглядеться на нее. В ее круглых серых глазах плавали золотые отсветы жаркого дня, а потупленное лицо было ярче ее розового платья. «Эх, Маринка, Маринка!» — полный счастья, шептал он, сжимая ее теплые пальцы.
Со двора раздался визг — передрались поросята. Это наверняка затеял драку длиннорылый поросенок, самый крупный из всех, да еще и грызун.
Степан вышел во двор. Действительно, большой поросенок распугал всех остальных.
Степан пересмотрел поросят — не покусал ли? Нет, все в порядке.
— Вот запру тебя, черта драчливого!
Взял метлу и, легонько обжигая поросячью спину, погнал его в малую запасную закутку. Схватился за дверь — скобы нет. Хорошая железная скоба была и накладка для замка — все выдернуто с мясом. Степан отшатнулся от двери, будто что-то твердое, тяжелое толкнуло в грудь.
— И скоба понадобилась! Все в свою нору тащили, как воры.
Он вогнал поросенка в закуток, старательно припер палкой дверь и вдруг представил себе Платона и Марину. Платон торопливо дергал плохо поддающуюся скобу, а Марина, наверно, стояла тут же и помогала ему.
— У-у… подлая!..
Степан опять начал вспоминать, что у него пропало, обошел весь двор, а потом злобно рванул к себе дверь в огород.
— Вот теперь деревяшкой запирай, а тут был болт железный, крепчущий… Нет, надо было все тащить… Кабы можно было, весь бы двор с места сгребли в охапку…
На задах корзунинский огород, вон крыша сеновала, вон краешек избы. А на сеновале, наверно, лежат сейчас в обнимку Марина с Платоном.
Дрожащими руками Степан мел двор и шептал:
— Воры, обманщики!
Приди сейчас Марина, плюнул бы ей в лицо.
Кольша вбежал в комнату, задыхаясь от испуга и удивления.
— Корзунины к тебе идут! Старик с большаками.
Степан мрачно сверкнул глазами.
— Чего еще им надо, проклятым?.. Да, впрочем, знаю, знаю, зачем идут.
Первым не спеша вошел Маркел, готовясь поклониться переднему углу. Но бывший дедовский киот недавно был переделан Баюковым в шкаф, где пестрели корешки книг, а в простенке между передними окнами, что на улицу, зорко смотрел под стеклом портрет Ленина, оклеенный полоской красной бумаги.
Маркел отвел глаза от портрета, дернул плечом и буркнул сыновьям:
— Вот в дом пришли, прости мя, господи… лба по-кстить не на что!..
Андреян и Семен шумно вздохнули, ожидая, что сделает отец. Маркел вдруг торжественно перекрестился в окно.
— Небушко-то… оно везде видно!
Сыновья пропыхтели широкими грудями и тоже покрестились — во всем они верно повторяли отца.
— Давно ль лики-то божьи снял, неправедна душа? — прохрипел Маркел, а сыновья уркнули по-медвежьи.
Степан, еле сдерживая злое нетерпение, ответил:
— Как приехал, так и снял. Коммунисты этих ликов не признают. А вообще это не твое дело. Зачем пожаловали?
Маркел жалобно вздохнул и сел, призакрыв темными веками колючий взгляд, отвечать медлил.