«Ни спора с судьбой. Ни укора…»
Все чисто для чистого взора.
Ни спора с судьбой. Ни укора.
Жара и усталость. Бреду
Одна вдоль чужого забора,
Одна, как повсюду на свете.
Закатные розы в саду,
На небе закатная роза,
И те огорченья, и эти
В победно-лучистом свете
Заката Апофеоза.
И ветер в асфальтном чаду
Вздыхает облаком сора:
– Все чисто для чистого взора
В земном и небесном аду.
«Я говорю слова простые эти…»
Я говорю слова простые эти,
Сгорая откровенностью дотла:
Мне кажется, нельзя на свете
Счастливей быть, чем я была.
Весельем и волненьем ожиданья
Светился каждый новый день и час,
Без сожалений, без воспоминаний,
Без лишних фраз
И без прикрас,
Все было для меня всегда как в первый раз.
Всегда ждала я торжества и чуда,
Волхвов,
Даров,
Двугорбого верблюда,
Луны, положенной на золотое блюдо,
И, главное, читательской любви.
Одиночество
Одиночество мое,
одиночество твое,
Наше, ваше, их
одиночество.
«В городском саду…»
В городском саду
В теплом свете дня
Лирою скользит
Лебедь на пруду.
– Я сейчас приду,
Подожди меня.
Возле тучки той,
Как верблюд, горбатой.
Я сейчас приду,
Подожди меня
И побудь со мной
До заката.
«Сон без начала и конца…»
Сон без начала и конца,
Сон в центре звездного кольца,
Сон, раскаленный добела.
В сияньи тонет голова,
Сияньем кружатся слова.
Из лука воина-стрельца
Летит крылатая стрела,
Летит и ранит Льва —
Льва или Солнце?
Стон львино-солнечной тоски,
Сон раскололся на куски.
Но нет. Сон цел.
Осколки сна, как голубки,
Влетают в круглое оконце
Высокой тесной голубятни.
И сон становится понятней,
Насквозь, как море, голубой,
И можно быть самой собой,
Пока я сплю, пока сон цел,
Пока божественный прицел
Стрелу приводит прямо в цель,
И Пана пьяная свирель
Тревожит легконогих нимф
(Пан здесь! О, встретиться бы с ним!),
И пенное морское чудище
Из скользких ритмов, хрупких рифм
Коралловый возводит риф,
Русалочий слагает миф.
Не с Паном, нет, не с пенным чудищем,
Не с человеком, не со зверем
Всем огорченьям, всем потерям
Наперекор
Веду
Я с небом разговор
О будущем
В раю.
«Сердце чужое (Ваше, читатель…»
Сердце чужое (Ваше, читатель?
Ваше, мечтатель?
Ваше, прохожий?)
Бьется в груди моей
Все разностопнее, все тяжелей
Ночью, и днем, и даже во сне,
Повторяя одно и то же,
Непонятное мне.
На стене, на полу, на окне —
Серебристолунные блики,
И звенит соловьиное пение
Полнолунного наваждения.
В зеркалах черномазые рожи
И прелестные нежные лики
Расплываются в лунной дрожи,
Хоть они и мое отраженье,
Все они на меня не похожи,
А за ними, как фон, в зеркалах
Рассыпается искрами страх.
– Помогите мне! Помогите!
Далеко на острове Крите
Лабиринт, Минотавр кровожадный
И ведущая нить Ариадны.
Но найдутся другие нити,
Те, что вас приведут ко мне, —
Отыщите их, отыщите!
«Довольно вздор нести…»
Можно ли еще писать стихи
Всерьез?
Вот елочка, а вот и белочка.
Довольно вздор нести
Про Терек и Дарьял —
Из щепетильности
Я жизень потерял.
Но это до меня
Уже Рембо сказал.
Рембо сказал. Я повторила,
Немного изменя.
В чужих словах магическая сила,
Чужое часто очень мило,
И даже до чего
Милее своего.
Так вот – под Рождество
Слова плечом к плечу,
Скрипя, треща, звеня,
Бегут, как на вокзал
К отходу поезда.
О, только бы успеть,
О, только бы суметь
Сказать
То,
Что
Хочу!
Совсем не то, что говорю всегда,
Совсем иное. Да!
Звонок последний, третий.
Как много нужно слов,
Недоговорок, строк и строф
Пред тем,
Как умереть – и
Стать наконец (конец – венец)
Навеки глух и нем,
Не понятый никем.
Постскриптум:
Ум
Зашел за разум,
За горы чепухи,
Рассыпался по фразам,
Запрятался в стихи.
Ошибок и неправильностей риф,
И вдохновения отлив-прилив.
Не спорю, правильно «жизнь»,
а не «жизень»,
Не «изменя», а «изменив»,
Но – извините, я капризен,
Вернее – я капризна. Даже очень.
Словарь мой ангельски-неточен,
Мне нравятся созвучья лиро-лирные,
Барокко-рококо-ампирные,
Не значащие ничего.
Мне нравятся неправильности речи,
Они горят, как елочные свечи.
А белка, елка, Рождество —
Слова, что мне милей всего,
Всех прочих слов на свете.
Постскриптум просто так,
Для разъясненья
Читателей недоуменья,
Его примите просто как
Любви и преданности знак.
«В сквере женщина седая…»
В сквере женщина седая,
Плоскогрудая, худая,
Шарф дырявый теребя,
Напевала про себя:
– Месяц, друг печальный мой,
Как мне хочется домой —
В Петербург над царственной Невой!
Беженка-изгнанница,
Я устала кланяться
И с протянутой рукой
Подходить к чужим порогам,
Слушать окрик: «С Богом, с Богом!
Нищим тут
Не подают!..»
Милый месяц, я устала.
Ах, напрасно убежала
Я из собственной страны.
Месяц, опустись пониже!
Месяц, подойди поближе!
Месяц, сжалься надо мной,
Унеси меня домой!
Так тихонько напевала
Женщина в уснувшем сквере
Ночью лунною в Париже.
«Как ты любила зеркала…»
Как ты любила зеркала
Любовью непонятной с детства —
Ты в руки зеркало брала,
Не зная, как в него глядеться.
Полуоткрыв от страха рот,
Над зеркалом ты наклонялась
И, как Нарцисс над гладью вод,
Вдруг восхищенно улыбалась.
Еще не зная, что себя,
Свое ты видишь отраженье,
Уже восторженно любя
Души земное воплощенье.
«Над золотою полосой заката…»
Полнеба охватила мгла…
Над золотою полосой заката
Таинственно и чудно за звездой звезда…
…Да, я, конечно, я когда-то,
В те баснословные года…
Но в установленные роком сроки
Все унесли сороки-белобоки —
И молодость мою, и деньги – на хвосте.
И все-таки сознаться мне пора,
Нет, никогда,
Ни в те года,
Ни в те, ни в те,
Счастливей, чем сейчас,
Вот в этот золотой закатный час,
Когда почти доиграна игра,
Когда полнеба охватила мгла,
Счастливей, чем сейчас,
Я не была.
«Я живу день изо дня…»
Я живу день изо дня
Океански одиноко
И не знаю, отчего
Нет ни одного
Друга у меня.
И казалось – что грустней,
Безнадежней и темней
Горестной моей судьбы?
Ну а вот, поди,
Бьется радостно в груди
Сердце.
Если б, если б да кабы
Улететь бы мне в Америку,
В Тегеран, на Арарат,
В Индию, в Китай, и к Тереку,
И в Москву, и в Петроград,
Чтобы встретиться с тобой.
Друг далекий, друг и брат,
Где бы ни жил ты на свете,
На одной со мной планете,
Разве встрече ты не рад?
Нашей встрече долгожданной,
Нам обещанной с тобой
Нашей общею судьбой?
Ты читаешь строки эти,
Ты в глаза мои глядишь,
Сонно закрываешь веки —
Остальное свет и тишь,