А я вернулась домой.
У мамы за чаем в гостиной
Две старые дамы сидели в гостях
И вели разговор бесконечно длинный
О городских новостях.
Мама скучала с воскресной улыбкой,
Нина чай разливала за круглым столом
И казалась особенно тонкой и гибкой
В белом платье кружевном.
У нее забавный испуганный вид,
Словно зяблик она и сейчас улетит,
Синие глаза и нежный рот,
Она вечно твердит: «Я не смею!» —
И ей только семнадцатый год.
Я позвала ее с порога зала,
Она прибежала ко мне сейчас,
Я обняла ее и поцеловала —
Никто не видел нас —
Розовый рот, и тонкую шею,
И веки испуганных глаз.
Она прошептала: «Как я рада,
Ты не сердишься больше, но идти мне надо».
Я коснулась маленькой груди,
Она испугалась: «Оставь, уйди!»
Краснели пятна на белой шее,
Рука моя стала смелее,
Она убежала, вскрикнув слегка.
Острая влюбленная тоска
Сердце мое ущемила.
Вечером я не крестила
Ни подушки своей, ни углов,
Мне не надо веселых снов,
Не страшна мне темная сила.
Спящим городом шла я во сне,
Шаги мои быстры и гулки.
Куда я иду? Как страшны мне
Узкие, темные переулки.
Растет и ширится испуг.
Садом я иду, спеша,
Ах, я вышла на луг,
Где меня покинула душа.
Да, это здесь. Вот и холм зеленый,
Пролетел испуганный грач.
Вдруг воздух, теплый и сонный,
Жалобный прорезал плач,
И тогда я ее увидала,
Саламандру, душу мою,
И тогда я на миг узнала
Радость блаженных в раю.
Она на холме сидела,
Мордочку подняв к луне,
Как огонь, ее сверкало тело,
И она плакала по мне.
Я проснулась еще печальней.
Ночь… Далеко до утра.
За стеной соседней спальной
Сонно и ровно дышит сестра.
Я бесшумно встала с постели,
Я пробралась к сестре босиком.
О любимом – о нем, о нем
Двери жалобно заскрипели.
Лампадка горела в углу…
Но душа моя там, на лугу…
Поэт
Белым полем шла я ночью,
И странник шел со мной.
Он тихо сказал, качая
Доброй, снежной головой:
– На земле и на небе радость,
Сегодня Рождество,
Ты грустна оттого, что не знаешь,
Сейчас ты увидишь его.
И поэт прошел предо мною,
Сердцу стало вдруг горячо.
И тогда сказал мне странник:
– Через правое взгляни плечо!
Я взглянула. Он был печальный,
Добрый был он, как в стихах своих.
И в небе запели звезды,
И ветер холодный стих.
И опять сказал мне странник:
– Через левое плечо взгляни! —
Я взглянула. Поднялся ветер,
И в небе погасли огни.
А он стал злой и веселый,
К нему подползла змея.
Под тонкой рукой блеснула
Зеленая чешуя.
Год прошел и принес с собою
Много добра и много зла,
В дом пять на Преображенской
Я походкой робкой вошла.
Низкая комната. Мягкая мебель.
Книги повсюду и теплая тишь —
Вот сейчас выползет черепаха,
Пролетит летучая мышь.
Но все спокойно и просто,
Только совсем особенный свет.
У окна папиросу курит
Не злой и не добрый поэт.
Три совета
Что будет, Господи, теперь?
А сердце бьется глухо-глухо.
Егоровна стучится в дверь,
И отворяет ей старуха,
Кивнула вещей головой
И говорит: – Иди за мной! —
Взъерошенная кошка
Вскочила на окошко.
Они уселись у огня.
– Печалит что тебя, сударка?
– Муж бросил для другой меня.
Сапожник он, а я кухарка.
С тех пор прошло уж десять лет,
А для меня все счастья нет.
Грызет меня досада:
Вернуть его мне надо.
– Ну, что же? Маленький разлад.
Позволь-ка рублик для начала. —
В стеклянный шар вперяя взгляд,
Старуха быстро зашептала:
– Я вижу треугольник, круг,
Вот ты, а вот и твой супруг.
Лишь не теряй терпенья,
Вернется муж в Крещенье.
И хорошо все будет вновь.
Удачлива твоя планета:
Узнаешь радость и любовь,
Коль три исполнишь ты совета.
Егоровна пришла домой.
Кряхтит за печкой домовой,
В углу горит лампадка,
На сердце сладко-сладко.
И вовсе ей не жаль рубля,
Рубля для мужа мало,
Вот пикового короля
Она средь карт сыскала.
Протяжно тикают часы,
Топорщит таракан усы
И прячется за гири,
И бьют часы четыре.
На карту дунула она
И к маятнику прицепила,
Чтоб муж, помаявшись без сна,
Вернулся бы к жене постылой.
Раскачивается король.
– Ах, скоро муж узнает боль,
И скуку, и тревогу.
Найдет к жене дорогу.
Но в этот день сгорел пирог,
К жаркому не было салата,
Клялась кухарка: – Видит Бог,
Я, барыня, не виновата. —
Сердита барыня с утра:
– Вам отказать давно пора! —
Кухарка шепчет, плача:
– От карты неудача.
Молящимися полон храм
Архистратига Михаила.
С тоской взглянув по сторонам,
Егоровна свечу купила.
Рождается небесный царь,
Поют Рождественский тропарь
Угрюмые монахи…
Идет кухарка в страхе
В притвор, где нарисован ад,
И ставит вверх ногами свечку
Тому, кто черен и рогат
И грешников сажает в печку.
Ему кладет земной поклон,
Но к ней бегут со всех сторон:
– Ах, ведьма, вон скорее!
Не то дадим по шее.
А время все идет-идет,
Не зная промедленья.
Отпраздновали Новый год,
Настал канун Крещенья;
Давно уж съедена кутья,
Легла господская семья.
В людской темно и жарко.
Во двор спешит кухарка.
Чернеет ночь, белеет снег,
Крещенская крепчает стужа.
Ночной проходит человек.
Вот наконец и домик мужа.
И потихоньку, словно вор,
Прошла Егоровна во двор…
К стене бревно приперто:
Уж это дело черта.
Егоровна, как будто зверь,
По нем ползет все выше, выше.
Внизу скрипит входная дверь.
Егоровна дрожит на крыше.
Но нет, повсюду тишина.
И крикнула в трубу она:
– Зачем жену оставил?
Вернись к супруге, Павел!
Ползет. Споткнулась о карниз,
Не удержалась и с размаха
На камни полетела вниз,
Крича от боли и от страха.
Она сломала три ребра.
Ах! Не дожить ей до утра
И не увидеть мужа!
Все злей и злее стужа.
Чу… Скрипнул снег. Еще. Шаги.
Шаги всё ближе и слышнее.
Кричит кухарка: – Помоги!
Сюда, скорей. Я коченею. —
Над ней склонился кто-то вдруг,
Она глядит: пред ней супруг.
– Ой! – И душа из тела
Навеки улетела.
«Окрепли паруса. Отрадно кораблю…»
Окрепли паруса. Отрадно кораблю
Плыть к золотому краю.
Но для чего мне плыть, когда я так люблю,
Люблю и умираю?
– Нет, чувства этого любовью не зови.
Еще лукавить рано.
Еще живет рассказ о смерти и любви
Изольды и Тристана.
«Под окном охрипшая ворона…»
Под окном охрипшая ворона
Глухо каркнула. Взошла луна.
Город спит. Ни шороха, ни звона.
И не сплю теперь лишь я одна.
И теперь тебе, я знаю, снится,
Что ты в комнате своей сидишь,
Смотрят со стены родные лица,
И тебя оберегает тишь.
Вот вхожу к тебе я рыжей кошкой,
Мягкою, пушистою, большой.
Вспрыгнула бесшумно на окошко,
Зорко наблюдая за тобой.
Как иголки, ранят злые взгляды
Немигающих зеленых глаз,
И ты знаешь – нет тебе пощады:
Все окончится теперь, сейчас.
Не уйти тебе от кошки рыжей —
С рыжей женщиной ты был жесток.
Вот я подползаю ближе, ближе,
Вот сейчас я сделаю прыжок!
Отрывок
Ночь… Развалины… Море… Глубокая тишь…
Дымный факел чуть видно горит…
Бьется в стены большая летучая мышь
И протяжно и глухо кричит:
– Помоги! Помоги! С первым проблеском дня
Полечу, над морями кружа.
Стивен-Рой, разве мог не узнать ты меня?
Разве я не твоя госпожа?
Стивен-Рой, у тебя красный, пламенный рот.
Поцелуй же меня, Стивен-Рой!
Кровь рекой потечет, пламя замок сожжет,
И навеки я буду с тобой.
Но несется в ответ голос, слышный едва:
– Нет, пред смертью не верю я лжи,
Не такие глаза, не такие слова
У прекрасной моей госпожи.
Баллада о том, почему испортились в Петрограде водопроводы
В контору Домкомбеда
Является едок.
«Зашел я вас проведать,
Нельзя ли ордерок».