На другое утро Алэ Ле Маю проснулся очень веселый. Он тщательно оделся, чтобы отправиться к господину де Монклару получить чек на тысячу экю, а от него пойти к королевскому казначею.
Мысли его были самые радужные.
Собравшись, офицер вышел из дома. На пороге он столкнулся с женщиной под капюшоном, которая показалась ему знакома.
— Вы куда-то собрались? — спросила женщина.
«Герцогиня д’Этамп!» — подумал Ле Маю.
Вслух он произнес:
— Простите, сударыня, я в самом деле ухожу, дело по королевской службе, задержаться я никак не могу.
— Даже для меня? — спросила герцогиня и сбросила капюшон.
С этими словами она подтолкнула Ле Маю обратно в дом, вошла за ним и закрыла дверь.
— Мадам! — воскликнул офицер. — Если бы я знал, что это вы! Вы сами знаете, что ваша служба для меня даже вперед королевской… Извольте же присесть…
Ле Маю поспешно убедился, что кинжал у него на поясе.
— Так вот, — сказала герцогиня, — потрудитесь объяснить мне, каким образом та девушка, которую мы с вами отвели к полоумной, вчера оказалась в Лувре.
— Мадам, я сам совершенно изумлен.
— В самом деле, дорогой Ле Маю?
— Как я имею честь говорить сейчас с вами.
— Вы лжете с редким бесстыдством, милейший.
— Клянусь, мадам…
— Знаете, а я с вами буду честнее. Так знайте, мой славный, что вчера же вечером я принимала господина великого прево. Он зашел ко мне, расставшись с государем.
Ле Маю побледнел и стал бочком подбираться к двери.
— Куда же вы? — спросила герцогиня. — Уж не боитесь ли вы меня?
— Боюсь, мадам, — без обиняков ответил Ле Маю.
Ответ был таким неожиданным, что герцогиня в первый раз взглянула на головореза с некоторым интересом.
— И что же во мне такого страшного? — улыбнулась она.
— В вас ничего, мадам! Но я слышал одну историю, как бедная госпожа де Сент-Альбан покушала фруктов, а потом у нее случились колики…
— Не говорите глупостей, господин Ле Маю, — сказала герцогиня сурово, но эта суровость даже успокоила Ле Маю. — Оставим байки, страхи и фрукты. Если бы я желала вам зла, то велела бы ночью схватить вас и бросить в каменный мешок.
«А ведь правда!» — подумал Ле Маю и совсем успокоился.
— Так вот, — продолжала герцогиня, — господин де Монклар зашел ко мне, и от него я узнала одну вещь: король велел ему выписать вам чек на тысячу экю от казначейства. Не будем терять время на бесполезные разговоры. Вы меня предали: что ж, я на вас зла не держу. Я пришла к вам спросить: не хотите ли предать и короля, которому послужили вчера? Не хотите ли к его тысяче добавить еще тысячу от меня? У вас будет две тысячи экю — целое богатство!
Ле Маю напряженно слушал. Ему казалось, что герцогиня говорит искренне.
— Что мне делать? — спросил он хладнокровно.
— Прежде всего, расскажите мне, как это случилось.
Причины лгать у Ле Маю больше не было, поэтому он вполне откровенно рассказал, что было ночью.
— Мне бы следовало, — сказал он в заключение, — сообщить вам сразу, как я увидел герцогиню де Фонтенбло, но я так беден, мадам…
— Да, понимаю: вы пошли услужить тому, кто богаче. Я уже говорила, что не держу на вас зла. Вы только орудие. Теперь мой черед хорошо заплатить вам, чтоб быть уверенной в вашей преданности.
— Золотые слова, мадам, золотые! — просияв, воскликнул Ле Маю.
— Так вы готовы сделать то, что я хочу… разумеется, за достойную плату?
— То есть за тысячу ливров…
— Совершенно верно.
— Жду ваших приказаний, мадам. Что нужно сделать?
— Снова похитить маленькую герцогиню.
— Это будет трудно.
— Нет-нет, у меня есть план. Думать вам не придется: требуется только исполнительность.
— Да, быть хорошим орудием. Это мне очень подходит.
— Прекрасно. Итак, в полдень будьте у меня. Король выезжает из Лувра в два часа пополудни. Весь двор едет в Фонтенбло, и я со всеми.
— Но мне нужно будет оставаться на посту в Лувре.
— Об этом не тревожьтесь: в нужный момент вы получите приказ отправиться в Фонтенбло. Я уже распорядилась.
— Итак, в полдень я у вас, мадам.
— Да, у нас будет два часа на разговор. Это не так много.
Она порылась в сумочке, достала вязаный кошелек из тонкого шелка и подала Ле Маю.
— Держите задаток, — сказала она.
Ле Маю, согнувшись в поклоне, схватил кошелек, стиснул в руке и тут же негромко вскрикнул. Должно быть, в кошельке была булавка — вот он и укололся.
— Так не забудьте — в полдень! — сказала герцогиня и направилась к двери, не обращая внимания на вскрик Ле Маю.
— В полдень, мадам. Будьте спокойны, — ответил офицер.
Герцогиня вышла. Ле Маю немного выждал, пока она отойдет подальше.
«Хорошее дельце! — думал он. — Не так страшна герцогиня, как я думал. Да ведь я ей и вправду нужен… Неужто я сейчас разбогатею? А ну-ка, посмотрим, что у нас в кошельке».
Кошелек лежал на каминной полке. Он взял его и опять укололся.
— Еще булавка! — проворчал Ле Маю. — Чертовы женщины везде натычут своих булавок!
Он открыл кошелек. Золота в нем не было.
Там лежал мячик — маленький мячик, утыканный стальными иголками.
Ле Маю весь побледнел от ужаса.
— Злодейка! Она отравила меня! — хрипло выкрикнул он. — Однако погоди же! Я не умру, пока не отомщу!
Он хотел броситься вон, но вдруг застыл на месте.
Ледяной пот выступил у него на лбу, зубы словно тисками стиснуло, все вокруг завертелось, глаза накрыло черной пеленой. Он повалился на колени.
Еще немного Ле Маю царапал ногтями пол… а после замер навеки.
В то самое время, когда злополучный Ле Маю испустил дух (как раз тогда, когда впервые в жизни готов был подержать в руках целую тысячу экю), граф де Монклар вошел в комнату, где неподвижно лежал на кровати преподобный Игнасио Лойола.
При виде Монклара в его потускневших глазах сверкнула радость. Монах был вне опасности и сам знал, что не умрет. Но ненависть его к Лантене от этого не угасла.
— Отче, — сказал Монклар, присев у изголовья Лойолы, — я решился. Ваши наставления, ваши мудрые суждения вдохновили меня. Я хочу вступить в святой орден, основанный вами ради вящей славы Господа нашего Иисуса Христа и блага святой церкви…
— Хорошо, сын мой! — выдохнул Лойола.
— Итак, я уйду от мира, оставлю двор, где всюду ложь и коварство. Быть может, в монастыре я обрету наконец мир! Я хочу как можно скорей туда поступить…
— Нет! — покачал головой Лойола.
— Что вы сказали, отче?
— Я сказал, вам не надобно идти в монастырь.
— Но вы же сами внушили мне эту мысль!
— Нимало! Мысль вступить в наш орден — да, но не уйти в монастырь. Вам надобно остаться при дворе.
Лойола перевел дух.
— Сын мой, — продолжал он, — есть два пути служить Богу и Церкви. Первый — торный. Его избирают сердца робкие, что ищут убежища в Боге, а не идут в мир сражаться во имя Его. Они идут в монастырь и живут там спокойненько, иногда они бывают святыми, но всегда — трусами.
Лойола говорил без всякого воодушевления, но в голосе его, хоть и ослабленном болезнью, звучал необычайный напор.
— Другой же путь, — продолжал он, — приличен душам сильным, умам закаленным, сердцам бестрепетным. Монах, сын мой, — это воин, воин Христов! Коль славно это звание! И этот путь, граф, оставаться среди мирской жизни, жить в глазах света так, словно и не давал никаких обетов, а между тем все дела, все помыслы, всю крепость, все разумение направлять к единой цели — ко славе Господа и к преуспеянию церкви Его…
— Однако, отче, — заметил Монклар, — этим путем идут все добрые христиане, если имеют сильную веру.
— Вы не поняли меня. Я говорю о человеке высшего разума, который остается мирянином и весь вверяется церкви…
Лойола немного помолчал и вдруг спросил:
— А понимаете ли вы, сын мой, что такое церковь?
— Церковь, отче? Это собрание верных, это стадо, которое пасут наши пастыри, над пастырями же стоят епископы, над ними кардиналы, а над ними, в самой близости от Бога, тот, чьи стопы стоят на земле, а митра касается неба — пресвятой отец!
— Вы правы отчасти. Такова церковь для простецов — для стада, как вы сказали. Но вы-то, граф, не простец. Да, церковь — это то, что вы описали, но есть еще нечто выше пастырей, выше епископов, кардиналов и самого папы.
— Что же это, отче? — спросил Монклар.
— Это мы! — ответил Лойола.
— Мы?
— Да, мы, рыцари Пресвятой Богородицы, орден Иисусов — орден священный, могущественный, перед которым уже склонили чело короли, императоры и сам папа. Я говорю «церковь» — подразумеваю орден.
Монклар склонил голову.
— Я словно ослеплен сиянием, отче, — проговорил он дрожащим голосом. — Да, только теперь я понял, на какой великий подвиг борьбы вы пошли!
Лойола улыбнулся.
Суровый дух великого прево, непреклонный перед малыми, жесткий, недоступный жалости, гнулся по воле монаха.
— Я приму ваши обеты, сын мой. Как только буду в силах, выслушаю вашу исповедь, затем познакомлю с уставом ордена, и вы станете его членом. Но эти обеты, как я сказал, останутся тайными. Для всех, даже для самого короля, для всего мира, кроме меня, вы останетесь просто великим прево короля Франциска. Для меня же вы будете членом общества Иисуса — избранным членом, Богом клянусь, сын мой!
— Что же я буду должен делать, чтобы достойно служить церкви, то есть тому могущественному обществу, в которое я вступлю?
— Я посмотрел на вас, сын мой. Я увидел вашу истинную веру, ваш высокий ум, и предназначил для вас одну из самых трудных, самых опасных, но и самых славных задач. Вы будете в числе наших отборных солдат, посланных к врагу.
— К врагу! — негромко повторил Монклар.
— Я поручаю вам наблюдение за королем Франции.
И монах, уверенный в своей власти, добавил:
— Более всего я желаю знать королевские мысли.
— Насчет чего, отче?
— Всего, сын мой. Но по ходу дела я буду давать вам знать, на что вы особо должны будете направить свою проницательность. А покуда примечайте все, что делает, все, что говорит король, его самые простые поступки, самые незначительные по видимости мысли могут иметь для меня величайшую важность. Для меня — то есть, хотел я сказать, для блага церкви и для славы Христовой… Послушайте, хотите ли, чтобы я дал вам совет?