— Господи, Господи, — твердил Монклар, — отчего не смилуешься надо мной? А я, Господи, все делал, чтобы тебе угодить. Без всякого милосердия преследовал я богохульников и еретиков. Свою свободу, все помыслы свои принес я во всесожжение. Отныне я лишь смиренный служитель общества Иисуса… а мира нет во мне!
— Оттого что вера ваша не достаточно сильна! — сурово сказал Лойола.
Монклар, нахмурившись, тут же вскочил и увидел его.
— Это вы, отче! — воскликнул он.
— Да, сын мой. Я заставил ваших людей отворить эту дверь. Истина велит мне признаться, что пришлось прибегнуть и к угрозам.
— Отче, впусти они ко мне без моего приказания кого бы то ни было, хоть самого короля, я бы прогнал их, но для вас… Погодите!
Он хлопнул в ладоши. Появились трепещущие привратник с лакеем. Монклар кинул им кошелек:
— Это вам за то, что послушались преподобного отца, оказавшего мне честь своим посещением. Что бы он вам ни приказал — он в этом доме хозяин, слышите ли?
Лакеи, согнувшись в поклоне, бросили на Лойолу боязливо-восхищенные взгляды и удалились.
Лойола не поблагодарил великого прево.
Он сел, а граф де Монклар остался стоять, как перед королем.
— Итак, я сказал вам, сын мой, что Бог не слышал ваших молитв, потому что вам не хватало веры. Господь Иисус требует, чтобы мы принесли ему в жертву все: душу и тело. А вы что принесли? Все ваши помыслы обращены к тем, кем вы когда-то дорожили. Это человеческая привязанность, а отнюдь не любовь к Господу Иисусу. Вы плачете, сын мой, но плачете не о нечестии людей, хулящих имя святое. Живет в вас такая скорбь, которая не может быть угодна Богу. Отдаваться надо целиком. Господь Иисус раздела не приемлет. Надобно вырвать из сердца вашего всякий помысел, что не ко славе Общества, к коему вы имеете ныне честь принадлежать…
— Я стараюсь, отче… но тщетны мои старания.
— Не бойтесь, вера придет, а с верою вместе — сила. Тогда вы станете непобедимы. Тогда, подобно мне, изгоните из своего сердца всякую привязанность, всякую скорбь, всякую радость, всякое чувство человеческое. Тогда, подобно мне, воззрите на эту богохульную страну гневным оком и будете помышлять только о мщении за Господа Иисуса. Кстати — что стало с тем человеком, который ранил меня?
— Он в темнице, отче. Завтра на рассвете он искупит свое преступление.
— Так и должно. Всякий, поразивший воина Иисусова, повинен в смерти. Итак, ничто его не спасет?
— Ничто, отче. Никакая сила в мире!
— Я пришел убедиться в этом: это важно. Еще я, сын мой, пришел похвалить вас. Вы станете одним из прочнейших столпов нашего ордена. Благодаря вам гадина, портившая эту страну, раздавлена. Завтра, сын мой, я уезжаю из Франции. Буду стараться отыскать в других странах столь же верных служителей Божьих, как вы… но едва ли найду. Впрочем, если благодаря вам король Франции будет в наших руках, это уже очень много, ибо Франция — наша избранная страна. Эту страну мы хотим завоевать…
— Так я прощаюсь с вами, отче?
— Нет еще, сын мой. Перед отъездом я хочу побывать на казни того негодяя, которого вы так удачно изловили. Я позволю себе это маленькое утешение… небольшой отдых среди беспрестанной борьбы… Попробую и повидать этого человека, пока он не попал на виселицу. Быть может, узнаю от него что-нибудь важное о его товарищах.
Лойола встал.
— Тогда до завтра, отче. Казнь будет завтра в восемь часов утра у Трагуарского Креста.
Лойола благословил Монклара на прощание и ушел. Великий прево проводил его до дверей дома.
Когда дверь закрывалась, Монклар заметил, что Джипси все еще стоит на месте.
И уму его вновь представился все тот же самый вопрос:
«Что же она тут делает? Какая тайная мысль ведет ее? Да что! Какое мне, в конце концов, дело! Цыганка хочет непременно побывать на казни вора. Зачем? Неважно. Забуду об этом».
Но чем дальше все время, тем больше ему хотелось знать, отчего Джипси стоит неподвижно, уставившись на дверь его особняка. Время от времени он подходил к окну проверить, не ушла ли она.
И всякий раз видел ее на том же месте.
Можно было бы велеть ее прогнать.
Но у него был предлог не делать этого: ведь бедная старуха, как-никак, спасла ему жизнь. А так — что от нее за вред?
Когда стемнело, Монклар уже не видел ее, но оставалось ясное ощущение, что она все еще тут…
Граф расположился, как будто собирался всю ночь провести за работой. Это с ним часто бывало.
Лишь несколько часов спустя он опомнился: все это время думал только о Джипси.
И ни единого мига в этих глубоких размышлениях он не подумал о Лантене.
Лантене в счет не шел, он не существовал. Но Джипси заполонила весь ум Монклара.
Он скрупулезно восстанавливал в памяти, при каких обстоятельствах им пришлось встречаться. Старался как можно точнее припомнить ее слова, жесты, выражение лица, значение взглядов.
И все это цеплялось, выстраивалось вокруг двух фактов.
Первый: цыганка просила его помиловать своего сына.
Второй: цыганка молила помиловать также и Лантене.
Загадочной связи между этими двумя фактами он не улавливал.
Монклар в ярости вскочил и принялся быстро расхаживать по кабинету. Ходил он долго, потом опять сел за стол — и все еще думал о Египтянке.
Пробило четыре.
Он вздрогнул, встал и подумал:
«Надобно спуститься в застенок поговорить с этим человеком».
XVI. Сын великого прево
И в то же самое время нечто чрезвычайно важное совершалось в уме Лантене. К нему-то мы теперь и обратимся, иначе продолжение нашего рассказа станет совершенно непонятным.
Мы видели, в тот момент, когда Лантене у костра Доле повернул голову в сторону Джипси, один из солдат со страшной силой ударил его по голове, и он потерял сознание. Его бросили, связанного, на тележку, которая тут же поехала к дому великого прево.
Лантене очнулся как раз в тот момент, когда тележка въезжала во двор особняка и затворялись главные ворота. И вот в тот миг, когда он открыл глаза во дворе, ему представилось совершенно отчетливо, очевидно и неоспоримо, что это место ему знакомо издавна.
Все знают неодолимую силу этого психологического явления, которое именуется ассоциацией идей. Лантене испытал такое сильное впечатление. Это ощущение сперва смущает воображение, а затем не дает ему покоя. Все это, впрочем, длилось только одну секунду.
— Да я с ума сошел! — проговорил Лантене.
Стоявшие рядом солдаты его услышали и расхохотались. Но он не обратил на них внимания и сразу опять закрыл глаза.
— Что ж, — размышлял он с быстротой, которую подчас обретает рассудок в минуты сильных потрясений, — если я не сошел с ума, если это не кошмар, не наваждение, то слева тут должна быть дверь, перед ней три ступеньки, а над дверью чугунный фонарь.
И дверь, и три ступеньки, и фонарь тут же явились. Лантене замер в ужасе.
Его опустили в застенок, приковали к стене, заперли дверь — а он этого словно и не заметил.
Несколько часов он оставался в каком-то отупении и очнулся только тогда, когда отворилась дверь застенка. Тюремщик принес ему поесть.
— Друг мой, — сказал ему Лантене дрожащим от тревоги, умоляющим голосом, — вы не могли бы оказать мне огромную услугу? Вы не бойтесь, ваша служба тут ни при чем…
Тюремщик покачал головой и подумал: «Вот он — страшный разбойник, сражавшийся против королевского войска! Жалкий такой, беспомощный, как ребенок! Что значит добрая тюрьма!»
А вслух грубо спросил:
— Какую такую услугу?
— Скажите мне только вот что… Та дверь, что слева во дворе, не в сад ли ведет?
Тюремщик недоверчиво посмотрел на узника.
— Да не бойтесь! — воскликнул Лантене. — Я же весь закован, что я могу сделать?
— А ведь и верно… Да, дверь ведет в сад монсеньора великого прево.
— В сад великого прево… А скажите — скажите, ради Бога! — нет ли в этом саду по сторонам от калитки двух молодых вязов?
— Вязы, верно, растут. Молодые, нет ли — не знаю.
— И еще вопрос, добрый человек — только один вопрос… Не идет ли от калитки длинная аллея, обсаженная розами? Не выходит эта аллея на площадку над берегом Сены?
— Все так и есть. Только вам что за дело до этого?
Лантене издал жуткий крик и упал без чувств. Он перенес такое сильное потрясение, что и более холодный мозг не выдержал бы.
Он уже не помнил, что закован в тюрьме, не помнил, как сюда попал… Во всем мире остался только один невероятный факт: он узнавал внутренность дома великого прево, как будто сам здесь когда-то жил!
Сперва Лантене пытался себя убедить, что и не жил вовсе, а просто видел.
— Положим, я когда-то здесь бывал… вошел в дверь под чугунным фонарем… прошел весь сад из конца в конец… Когда ж это было? А было наверняка: ведь я только увидел дверь — и сразу вспомнил кучу подробностей. Погоди, не спеши… Когда, по какому случаю мог я быть в этом доме? Припомню год за годом… Нет! Нет, не вспоминаю… Никогда я здесь не бывал… нет, никогда!
Он хотел обхватить голову руками, но вспомнил, что руки в цепях. Лантене сел на корточки, крепко закрыл глаза… Правда, кругом была полная тьма, но и она мешала сосредоточиться.
— Я сюда никогда не приходил! Смотрим дальше: может, приходил кто другой и все мне в подробностях описал, а мне его описание запало в голову? Кто мне мог описать то, что я вижу? Да никто… Никто!
Он задыхался, нервы его напряглись до предела.
— Припоминая год за годом, как далеко ни заберусь, вижу себя во Дворе чудес. И там… может, мне рассказывал кто-то из воров, который здесь сидел? Да нет! И что за сполохи озаряют мою память? Да разве мог наш вор рассказать мне то, что я вижу? Вижу! Вижу! Каменная лестница ведет наверх… там большая прихожая… потом кабинет, в нем веселый молодой человек за работой… потом еще комната, и я там… погоди, что я делаю? Стою… рядом женщина, молодая… и кто-то там еще работает… Кто же это? Вижу! Художник… Он пишет наш портрет… мой и этой женщины… моей матери… Моей матери!