Это слово — «мать!», — взорвало, так сказать, его мысли, а с губ в тот же миг сорвался нечленораздельный хриплый возглас.
Если в обстановке особняка ничего не переменилось, он мог бы описать всю его обстановку в малейших подробностях: от большой парадной залы до людской, от спальни, где стояла его кровать — маленькая кроватка в виде лодочки, — до конюшни, куда он иногда заходил посмотреть на лошадей, до караульной, где солдаты брали его на руки и давали потрогать громадные алебарды…
Он жил в этом доме. Здесь прошли его первые годы. Здесь он родился! И ему предстал чудовищный, ужасный вывод: он был сыном великого прево!
Сначала он пытался убедить себя, что вывод этот не строг. Он мог родиться в особняке тогда, когда в нем жил кто-то другой.
Но все знали, что господин де Монклар проживал в резиденции великого прево с тех самых пор, когда приступил к этой грозной должности, которую исправлял с такой холодной и непрестанной жестокостью.
Точно так же все знали, что господин де Монклар был великим прево уже тридцать с лишним лет.
Убедившись, что великий прево — его отец, Лантене ни на миг не подумал, что это может его спасти. Открытие принесло ему только новую скорбь.
Ожесточение Монклара сгубило Этьена Доле. И это было главное, что проявилось в мыслях узника: он сын убийцы Доле!
Время шло. Постепенно ум юноши стал успокаиваться. Что касается Монклара, он не пришел ни к какому решению. «Совершенно невозможно, чтобы он узнал меня», — думал Лантене.
Мы должны еще сказать, что Лантене не знал, насколько близка его казнь. Он думал, что предстанет перед судом. Решение великого прево было ему неизвестно.
Так что ночью он вовсе не думал о грядущей казни. Она казалась ему чем-то далеким и неясным. У него была одна мысль: он нашел отца, и это не только не принесло ему радости, а ввергло в ужас, который он никак не мог одолеть.
Тут Лантене услышал скрежет засовов. Дверь отворилась. В застенок вошел господин де Монклар.
Итак, великий прево встал с кресла и сказал:
— Надобно спуститься в застенок поговорить с этим человеком.
Было четыре часа утра.
На первом этаже находилась караульная, где дремали несколько тюремщиков. В этой комнате начиналась лестница, спускавшаяся в подземелья.
— Откройте мне дверь заключенного, — приказал Монклар.
Тюремщик, к которому он обратился, взял ключи.
— Монсеньор желает спуститься один? — спросил он.
— Да. К чему этот вопрос? — сказал великий прево.
Тюремщик запнулся. С его стороны было большой дерзостью обратиться с вопросом к великому прево, даже из добрых побуждений.
— Простите, монсеньор, — пробормотал он.
Под лестницей в подвале находилось круглое помещение. В него выходило пять или шесть тяжелых дверей с железными засовами на огромных замках.
Тюремщик пошел к одной из дверей. Монклар остановил его, взяв за руку.
— Ты наверху о чем-то меня спрашивал? — произнес он.
Вопрос тюремщика был самый простой, в другое время граф де Монклар едва обратил бы на него внимание, но теперь его ум был в таком состоянии, что любая мелочь казалась необычайно выпуклой.
— Точно так, монсеньор, — дрожа, ответил тюремщик.
— Повтори свой вопрос.
— Слушаюсь, монсеньор. Я спросил монсеньора, спуститесь ли вы в камеру к заключенному один.
— Один… Что ты имел в виду?
— Я хотел знать, не пожелает ли монсеньор взять несколько человек в сопровождение…
— Ха! — усмехнулся Монклар. — Ты за меня боялся? Ну, спасибо. Ты славный малый.
— Дело в том, монсеньор, что… — осмелев, продолжал тюремщик.
— Ну что? Говори все как есть, я приказываю.
— Дело в том, монсеньор, что заключенный сошел с ума!
— Сошел с ума? Чепуха!
— Да, монсеньор, точно сошел! Совсем сумасшедший! А к сумасшедшим, говорят, приходит, бывает, необычайная сила… так я подумал…
Монклар ненадолго глубоко задумался.
— Откуда же ты знаешь, что этот человек сошел с ума? — спросил он. — В чем его безумие? Он кричал, грозился, ругался?
— Нет, монсеньор.
— Так что же?
— А вот что, монсеньор. Когда его привели — верней, привезли — в этот дом, в тот самый миг, когда тележка въезжала во двор, он очнулся, открыл глаза, посмотрел кругом… И солдаты вокруг видели, как он поглядел, будто его второй раз стукнули по башке, так же крепко, как в первый.
— Говори короче!
— Ну вот, солдаты видели: он весь побледнел да и закричал: «Я сошел с ума!» И вид у него, монсеньор, был совсем ненормальный.
Монклар пожал плечами.
— Так это еще не все, монсеньор, — продолжал тюремщик. Он хотел показать высокому начальству свою сообразительность: а вдруг его за это повысят по службе?
— Что еще?
— Дальше, монсеньор, будет еще интереснее… Слушайте, под вечер я спустился к заключенному. В этот час ему положено приносить еду. Взял я, как положено, кувшин воды, краюху хлеба и спустился сюда.
— Дальше! — нетерпеливо сказал Монклар.
— Сейчас все скажу, монсеньор. Я, значит, спускаюсь. Кувшин ставлю в углу, там где он сидит. Хорошо. Показываю хлеб. Хорошо. Беру фонарь и собираюсь выйти. И тут, монсеньор, этот заключенный — а он даже не посмотрел ни на хлеб, ни на воду, дурной знак, он же должен умирать от голода и от жажды…
— Да короче же, болван!
— И тут этот заключенный глядит на меня… да так кротко, так жалобно, на глазах слезы… Меня разжалобить нелегко, а и то все сердце перевернулось… Оно конечно, монсеньор, для тюремщика это нехорошо…
— Да нет, — кротко сказал Монклар.
Он произнес это «нет» машинально, не понимая, что говорит. А когда произнес — сам изумился. Он, Монклар, такое сказал!
— Ох, монсеньор! — воскликнул тюремщик. — Вот и он говорил точно так же — то есть голос у него был точно такой же…
— Говори дальше! — глухо произнес великий прево.
— И он со мной заговорил. Спрашивал меня.
— Подстрекательство тюремщика! — опомнился великий прево. — Он с тобой говорил! Надеюсь, ты ничего ему не отвечал?
— В том и дело, монсеньор. Отвечал… но я ничего дурного не сделал… Судите сами, монсеньор.
— Ты же знаешь, что это запрещено!
— Знаю, монсеньор.
— И что же он говорил? Предлагал деньги?
— Ни боже мой, монсеньор! Сначала я, сами понимаете, поостерегся. А потом понял: бедняга никуда бежать не собирается, просто у него мозги совсем не на месте.
— Занятно. Почему же ты так подумал?
— Он мне стал задавать вопросы… ни складу, ни ладу… спрашивал, есть ли у монсеньора в саду пара вязов, есть ли розовая аллея, что ведет к реке — всякую такую чушь…
— И только? — спросил Монклар.
Ему ясно представилось, что заключенный хотел иметь план здания на случай побега. Хотя и знал, что бежать невозможно.
«Но узники так держатся за любую надежду!» — думал великий прево.
— Больше он ни о чем не спрашивал, монсеньор, — продолжал тюремщик, но чудней всего, знаете ли, — как он все эти вопросы задавал и как ответы слушал. Когда я ему сказал, что в саду и вправду есть два вяза, он весь зашелся, как будто что-то диковинное услышал. Так что сами видите, монсеньор: он не в своем уме. Что ж, не послать ли за стражей?
— Он прикован?
— Да, монсеньор.
— Вот и хорошо. Оставь ключи, фонарь и ступай.
Тюремщик ушел, не выразив удивления.
Но когда он начал подниматься по лестнице, Монклар окликнул его:
— А кстати…
— Да, монсеньор?
Монклар еще пару секунд подумал и сказал:
— Нет, ничего, ступай.
Тюремщик ушел наверх.
Дело было в том, что великий прево внезапно вспомнил про Джипси, и вот что он подумал: «Посмотри, не стоит ли все еще под навесом напротив двери та старая цыганка, что весь день там проторчала…»
А потом, тоже внезапно, решил, что не стоит спрашивать. Почему из-за болтовни тюремщика Монклар подумал вдруг о Джипси? Почему лица узника и цыганки соединились в его мыслях?
В уме великого прево происходила работа, удивлявшая его самого. Будь в ту минуту кто-нибудь рядом с ним, услышал бы, как он шепчет:
— Что же, Джипси так сильно хочет, чтобы его казнили? Ведь это же ясно! Она хочет видеть его казнь… А вчера просто играла комедию…
Он оставил фонарь на полу — там, куда поставил тюремщик, — встал, скрестив руки и подперев подбородок рукой, уставившись на дверь камеры Лантене, и глубоко задумался, продолжая говорить самому себе:
— А он почему так расспрашивал об этом доме? Явно не затем, чтоб бежать. У него хватает ума понять, что побег невозможен…
Так прошло четверть часа в тяжкой тишине. Мысли Монклара двигались, набухали, как грозовые тучи, и наконец размышления привели к новому вопросу, от которого великий прево содрогнулся всем телом:
— Но откуда же он знает все эти подробности?
Он медленно поднял с пола фонарь, отодвинул засовы, открыл дверь и вошел в камеру Лантене…
Монклар направил фонарь на лицо узника и стал в него вглядываться — можно сказать, исследовать его — так жадно, что сердце у него заколотилось.
Лантене же глядел на великого прево горящими глазами. Его первый взгляд был взглядом ненависти абсолютной, ненависти смертельной, ненависти яростной.
А первое слово его было:
— Душегуб!
Монклар поставил фонарь на землю и подошел поближе. Он даже не услышал выкрика «душегуб!»
Итак, он подошел и сдавленным голосом, в котором теснилась громада горя, сказал:
— Вы спрашивали тюремщика… недавно, сегодня…
И остановился, не смея продолжить вопрос — не зная, как продолжать вопрос…
«Ужас, безумие! — думал меж тем Лантене. — Неужели я не сплю? Неужели мой разум сейчас не померкнет. И это отец — мой отец! Мой отец пришел убедиться, что я готов отправиться на эшафот!»
Рыдание вырвалось у него из груди.
— Вы плачете! — воскликнул Монклар, и теплота в голосе его самого напугала.
Что случилось? Его потрясло рыдание заключенного! Его — графа де Монклара!