При этом слове он опять содрогнулся.
«В ад! — подумал он. — Верно, ад меня и ждет!»
Он снова принялся шагать по комнате, яростно твердя про себя:
— Я погиб, я проклят — ну что ж! Проклятье так уж проклятье, заслужу его до конца… Мне докучали сомнения, сердце тревожили какие-то голоса — я их заглушу. Жить мне осталось год… быть может, полгода… И эти дни, эти часы, эти минуты я хочу прожить пылко, ни одной минуты не теряя… Хочу умереть, насытившись наслаждением, в последних судорогах сладострастия… И, чертова сила, это будет прекрасная смерть, достойная меня!
Он уже не ходил, а метался, как хищный зверь.
— Сомнения? — продолжал он, пожимая широченными плечами. — Да верно ли, что она моя дочь? Одна сумасшедшая случайно что-то сказала… К тому же… к тому же… а хотя бы и так! Ведь эта сатанинская мерзавка нынче ночью сказала же, что меня ожидает ад! Так к чему колебаться? Вечное проклятье — так и быть! О, эта непорочная чистота, лилейная белизна, сладостная невинность… и все это назначено моему предсмертному исступлению! Я умру. Увижу, как это могучее тело уступает мерзостному гниению, как по ногам, по рукам, по груди поднимается ужасная гангрена… как сердце становится все более дряблым, пока совсем не перестанет биться… Да, да! Все так и будет… Да что я? Это уже есть кошмарная действительность… Но если я умру, пусть погибнет со мной и непорочная лилия; пусть я умру в огне, но овеян прохладой соприкосновения с этой чистотой… Я умру… да, умру в отчаянье, изъеденный безобразной волчанкой — но умру в объятьях Жилет!
Итак, мысли умирающего короля сосредоточились на трех тесно связанных предметах: на Мадлен — причине его недуга; на самом недуге; на Жилет.
С болезнью он ничего не мог поделать — он знал свой приговор.
Для Мадлен Феррон он мечтал о казни.
А Жилет он мечтал принести в жертву своему последнему исступлению.
Франциск I вышел из спальни и прошел в большую гостиную, полную придворных. Тут как раз вернулся Ла Шатеньере.
— Что же? — спросил король.
— Пустой номер, государь.
— О, проклятая! — воскликнул король.
— Мы перерыли весь дом сверху донизу. Нашли только труп… труп очень безобразного мужчины с перерезанным горлом.
Король содрогнулся при том воспоминании, на которое навели его эти слова.
— Что ж, — сказал он. — Монтгомери!
— Я здесь, государь! — откликнулся капитан гвардии.
— Послушайте…
Франциск I отвел капитана к окну и отдал ему приказание:
— Возьмите сотню смышленых и надежных людей и разбейте их на столько отрядов, сколько трактиров в Фонтенбло. Каждому отряду назначьте свой трактир, дождитесь ночи, вечером, в десять часов, переворошите все гостиницы города; арестуйте без объяснений всякого иногороднего, явившегося сюда после меня, слышите ли? — всякого, что мужчин, что женщин…
— Ясно, государь…
— И особенно женщин! — продолжал король. — А пока посадите на коней пятьдесят лучших всадников и прикажите скакать по всем дорогам, особенно по Парижской. Прикажите им арестовывать всех, кто идет из Фонтенбло. Вы все поняли?
— Да, государь. Но если Ваше Величество соизволит точнее указать мне на то лицо, которое имеет в виду, я, возможно, вернее добьюсь успеха.
Франциск не сразу решился ответить.
— Вы знаете даму Феррон? — спросил он.
— Раза два видел, государь.
— Речь о ней — прежде всего о ней! А еще об этих двух парижских разбойниках…
— Манфреде и Лантене, государь?
— Именно. Вы хороший слуга, Монтгомери. Идите, старайтесь… я на вас полагаюсь.
— Сделаю даже невозможное, государь! — воскликнул капитан гвардии и отошел, просияв.
Приказания, отданные королем, несколько подняли его настроение. Он обернулся к притихшим придворным с улыбкой.
Тут же все мрачные и тревожные лица обратились в веселые, разговоры пошли прежним чередом, а король проходил от группы к группе, обращаясь к дворянам с любезными словами.
Но веселье сменилось восторгом, когда, выходя, Франциск I опять обернулся к придворным и громко сказал:
— Господа, главный ловчий доложил мне, что в нашем лесу есть матерый олень. Если Богу угодно, мы затравим его завтра. Итак, готовьтесь все хорошенько: этот зверь ушел уже не от одной своры; завалить его будет настоящей победой.
Это известие было встречено приветственными кличами, а король прошел в покои герцогини де Фонтенбло.
Эти покои находились в левом крыле дворца и состояли из дюжины просторных, очень пышно обставленных комнат.
Была там великолепная передняя, где в честь прекрасной герцогини несли стражу двенадцать алебардщиков в парадных костюмах.
Была огромная гостиная, где сидели камер-дамы.
Была невероятно роскошная столовая, с высокими буфетами, уставленными драгоценной посудой, золотыми сосудами, огромными канделябрами.
Была, наконец, и спальня, где на помосте, как трон, стояла широкая, монументальная кровать — шедевр резьбы по дереву.
Но Жилет никогда не входила в парадную гостиную. Ела она в одиночестве в маленькой задней комнатке. В той же комнатке она спала.
Она потребовала поставить на дверь крепкий засов, угрожая выброситься из окна, если ее желание не будет исполнено. Все эти требования взбудоражили и весьма раздосадовали мирок камер-дам герцогини.
Итак, Жилет жила в маленькой комнатке с единственным окошком, выходившим в сад. В общем, она была достаточно защищена от незнакомых ей, но угаданных девичьим инстинктом опасностей. Для развлечения она попросила принести в комнату прялку и пряла.
Печальная жизнь отшельницы была на редкость однообразна. Утром на рассвете она вставала, сама одевалась и лишь довольно поздно открывала засов. Тогда первая камер-дама приходила к ней за распоряжениями «к туалету», как будто не видела, что Жилет уже одета. На это девушка всякий раз отвечала ей: если речь идет о распоряжениях на завтра, то она их обдумает ночью.
В полдень статс-дама являлась опять с объявлением, что «кушанье для госпожи герцогини готово в столовой». На что Жилет отвечала тем, что вызывала служанку и просила принести обед к ней в комнату.
Вечером повторялось все то же самое.
Днем статс-дама неизменно приходила с вопросом, не желает ли герцогиня послушать чтение или присутствовать при беседе дам. Герцогиня столь же неизменно отвечала, что читать она может и сама, что же до беседы придворных дам, то она ей скучна, потому что далеко не все в ней понятно.
Единственным развлечением Жилет была прогулка по парку, да и то она всегда дожидалась темноты.
Но она ни шагу не могла сделать без сопровождения — под тем предлогом, что ее необходимо развлечь и вообще оказывать честь.
Однажды вечером она неспешно шла по аллее вдоль высокой стены парка. Один из часовых так пристально поглядел на нее, что Жилет подошла к нему. Ей уже несколько раз приходилось перемолвиться словом с кем-нибудь из солдат, и всегда это заканчивалось подаянием серебряной монетки.
Так и в этот раз, увидев, что часовому, который так на нее уставился, что-то от нее нужно, она к нему подошла.
— Вы хотите со мной говорить, не так ли? — кротко спросила она.
Часовой поспешно огляделся и сказал:
— Господин Трибуле в Фонтенбло.
Жилет вскрикнула, и дамы бросились к ней — а ведь часовой, возможно, как раз хотел сообщить что-то еще…
Жилет даже видела, что он собирается говорить дальше, но было поздно!
— Этот человек вам нагрубил? — воскликнула первая камер-дама. — Я сейчас вызову офицера…
— Нет-нет! — поспешно возразила Жилет. — Просто я оступилась и побоялась упасть.
— Впрочем, — с уязвленным видом заметила дуэнья, — всего можно ожидать, когда знатная дама опускается до разговора с людьми такого рода без всякого этикета…
Жилет, уходя, многозначительно посмотрела на солдата.
На другой день она искала этого часового, но напрасно. То же и на третий, и на четвертый. Жилет подумала, что солдат, возможно, попал под подозрение, и перестала выходить в парк, чтобы эти подозрения отвести.
Если понимать, какое отчаяние крылось под ее напускным равнодушием, можно вообразить и радость, когда она узнала, что не оставлена, что ее ищут, заботятся об ее вызволении…
В таком расположении духа она была, когда ей объявили о визите Его Величества.
Жилет охватил смертельный страх, она побледнела. В первый раз она вышла в большую гостиную, где собирались камер-дамы. При ее появлении они встали и сделали реверанс.
В гостиной она немного успокоилась. Она уселась у окна, рассеянно глядя на городок Фонтенбло, переносясь мыслями от Трибуле к Манфреду, потом думая о короле, который объявлял себя ее отцом, но которого она боялась, как разбойника с большой дороги.
— Король, господа! — раздался голос в прихожей.
Франциск I вошел.
Жилет посмотрела кругом и в ужасе увидела: камер-дамы выходят из гостиной, а двери закрываются.
— Государь! — произнесла она дрожащим не столько даже от страха, сколько от негодования голосом. — Прикажите отворить двери, а иначе я буду кричать и устрою такой скандал, что вы никогда больше не посмеете войти сюда.
— Успокойтесь, — ответил Франциск I.
Он постучал по столу. Явился один из придворных.
— Почему закрывают двери? — спросил король. — Совсем не нужно. Я проведу у ее светлости всего несколько минут.
Обернувшись к Жилет, он сказал:
— Как видите, Жилет, я вам повинуюсь. Но почему вы мне настолько не доверяете?
В первый раз король назвал ее по имени: Жилет. До тех пор он всегда говорил «дитя мое», и никак иначе.
Король продолжал:
— Вы так и останетесь со мной во вражде? Что же я вам сделал, нехорошая моя?
Жилет содрогнулась от ужаса. Тон короля переменился. Теперь она узнавала голос того человека, который силой вломился в усадьбу Трагуар и пытался ее похитить.
— Я пришел осведомиться о вашем здоровье, — сказал король. — Вы бледнеете, Жилет, вы худеете… Замыкаетесь в своих мыслях… Если бы вы узнали меня получше, то пожалели бы о том, что несправедливы ко мне. А пока я хочу вас развлечь. Завтра будет охота. Хотите ли поехать с нами?