а, как соблазнительна! Таких красавиц сатана представлял взорам отцов пустынников, искушая их стойкость; такие дивные лица витают в воображении неопытных юнцов, сводя их с ума; такими идеальными образами заполняет свой красочный театр чаровница-фантазия, когда хочет обмануть нас, как детишек, верящих в реальность сказочных персонажей.
Меня ослепил яркий свет, я потянулся к нему и вот — ожог. Да, если можно так выразиться, я ощущал нечто вроде душевного ожога.
Мало-помалу оцепенение, в которое я впал после ухода моей госпожи, стало проходить, меня охватили негодование. Сама ее красота теперь внушала мне страх и побуждала бежать прочь. «Ни одного дня не останусь у нее, я здесь задыхаюсь, я боюсь здешних людей!» — кружа по комнате, восклицал я с жаром, словно кто-то меня слушал.
Вдруг за дверью зашуршали юбки, послышался шепот. Я подумал, что вернулась моя госпожа. Дверь отворилась, вошла женщина, но то была не Амаранта.
Если судить по ее величественной осанке, это была, как видно, очень важная дама. Приблизившись ко мне, она с удивлением спросила:
— А где же Амаранта?
— Ее нет, — резко ответил я.
— И что, она придет не скоро? — спросила дама с тревогой, явно огорченная тем, что не застала мою госпожу.
— Этого я сказать не могу. Хотя нет, я вспомнил, она обещала скоро вернуться, — весьма нелюбезно сказал я.
Дама молча уселась. Я тоже сел и, подперев кулаками подбородок, уставился в пространство. Прошу читателя не удивляться моему невежливому поведению — мне вдруг опротивело во дворце все и вся, я уже не считал себя слугою Амаранты.
Немного подождав, дама обратилась ко мне повелительным тоном:
— Ты знаешь, где Амаранта?
— Я же сказал, что нет, — с раздражением буркнул я. — Неужто я похож на человека, который сует свой нос, куда его не просят?
— Пойди позови ее, — сказала дама, даже не очень удивленная моим грубым ответом.
— Очень мне надо кого-то звать! Мне одно надо — поскорей вернуться домой.
Я был возмущен, зол, пьян от злости — только этим я могу объяснить свое тогдашнее поведение.
— Разве ты не слуга Амаранты?
— И да и нет. Я, видите ли…
— Обычно она в эти часы не выходит. Узнай, где она, и скажи, чтобы немедленно шла сюда, — приказала дама, снова начиная тревожиться.
— Я сказал, не пойду, не хочу идти, потому что я — не слуга графиня. Я пойду домой, к себе домой, в Мадрид. Вы хотели бы поговорить с моей госпожой? Так поищите ее сами здесь, во дворце. Вы что думаете, я вам игрушка — швырять меня туда-сюда?
Озадаченная моей грубостью, дама на минуту даже забыла о своих тревогах. Лишь теперь до ее сознания дошло, что с ней разговаривают невежливо; она быстро встала и потянулась к звонку. Тут я впервые взглянул на нее повнимательней — могу подробно описать ее наружность.
Возраст дамы я бы определил как первую пору старости, хоть и сильно приукрашенной косметическими средствами, так что почти можно было спутать ее с молодостью, с той молодостью, которая увядает где-то годам к сорока восьми. Рост средний, фигура стройная, изящная; походка плавная и легкая — в хижинах такую увидишь изредка, но во дворцах она обычна. Румяное, заурядное лицо; правда, красивые черные глаза сверкали живостью и умом, но все портил рот со слишком тонкими губами — такие рты в старости западают, а нос пригибается к подбородку. Даже превосходные белые, ровные зубы не могли скрасить этот рот, который лет двадцать тому назад, возможно, был если не красивым, то правильно очерченным.
Руки насколько я мог судить по их обнаженной части, были, вероятно, главным украшением ее особы, единственным, что уцелело от былых прелестей. В одежде я не заметил ничего примечательного — скромное изящно сшитое платье, вполне соответствующее месту и времени.
Как я уже сказал, дама протянула руку к шнурку звонка, но не успела она позвонить, как снова отворилась дверь и вошла моя госпожа. Гостья очень обрадовалась ее приходу, а меня тут же отослали. Я направился в соседнюю комнату, через которую лежал путь в мою каморку; но когда я переступал порог, по моей спине мягко скользнула портьера, и я вдруг вспомнил о поручении Амаранты — шпионить и подслушивать. Я остановился, портьера полностью скрывала меня, все было слышно как нельзя лучше.
На миг меня охватило желание убежать, не совершать того, что мне недавно внушало такое отвращение: но любопытство взяло верх над благоразумием, и я не двинулся с места. Увы, греховность нашей натуры часто оказывается сильнее всех благих намерений. К тому же досада, злоба, отчаяние подстрекали меня отомстить, поступить с моей госпожой так же, как она хотела, чтобы я поступал с другими.
«А, ты приказала мне подслушивать? — злорадно сказал я себе. — Вот я и подслушаю».
Незнакомая дама испустила несколько горестных вздохов, кажется, даже всхлипнула. Затем сказала громко и взволнованно:
— Надо, чтобы Лесбию не привлекали к этому делу.
— Ее устранить будет очень трудно, ведь установлено, что именно она передавала письмо, — возразила моя госпожа.
— Но это необходимо, — продолжала дама. — Любой ценой надо добиться, чтобы Лесбия не была привлечена, не давала показаний. Я не решаюсь сказать Кабальеро об этом, но ты, ты сумеешь искусно ввернуть словечко.
— Лесбия — самый заклятый наш враг, — сказала Амаранта. — Заговор принца был для этой негодяйки поводом, чтобы объявить нам войну. Какие сплетни она распространяет! Сколько нелепостей сочиняет! Змеиным языком она беспощадно жалит свою благодетельницу, да и на меня злится, распространяет про меня всякие ужасы.
— Наверно, все о делах давно минувших, — заметила тонкогубая дама. — Большую оплошность ты сделала, сообщив ей эту тайну пятнадцатилетней давности, о которой ни одна живая душа не знала.
— Согласна, — задумчиво молвила моя госпожа.
— Но не надо падать духом, дорогая, — продолжала гостья. — Нам приписывают столько грехов и таких чудовищных, что можно считать это искуплением за те грехи, которые мы совершили в действительности, и находить утешение в мысли, что настоящие наши грехи сравнительно с теми, выдуманными, — это сущая безделица. Нет, имя Лесбии не должно упоминаться в деле. Предупреди об этом Кабальеро, не то завтра ее могут арестовать, а на допросе она непременно мне отомстит, у нее есть против меня страшные улики. Я в отчаянии, я знаю ее низость, ее наглость, она способна на самые гнусные поступки.
— Да, ей, наверное, известны важные тайны. Быть может, у нее даже хранятся какие-то письма или вещи?
— О да, — с волнением отвечала незнакомая дама. — Но ведь ты и так все знаешь — зачем же спрашиваешь?
— Ну что ж, как мне это ни тяжело, скажу Кабальеро, чтобы обошлись без нее. Мерзавка вчера похвалялась здесь, в этой комнате, что ее не посмеют тронуть.
— У нас будут другие возможности… Пока оставим ее в покое: И поделом мне за беспечность! Как я могла довериться ей? Как не разглядела, что под личиной веселья и легкомыслия прячется двоедушие и коварство? Я была глупа, меня пленила ее приветливость; она так старалась услужить, просто очаровала меня, и я, забыв об осторожности, делилась с нею всем. Вспоминаю, как мы втроем тайно уходили из дворца — было это лет пять тому назад, когда мы некоторое время жили в Мадриде. А потом я узнала, что в один из этих вечеров она донесла кое-кому, куда мы отправляемся, и меня выследили. Мы-то с тобой ничего не заметили, мы не знали, что Лесбия нас предала, и, если бы не одно удивительное совпадение, я бы еще долго не подозревала, какая она двуличная.
— Этот чванливый дурень Маньяра, — сказала моя госпожа, — совсем вскружил ей голову.
— Разве ты не слыхала, что подлец хвастал перед гвардейцами, будто я в него была влюблена, да еще будто он мною пренебрег? Как тебе нравится! У меня и в мыслях не было любезничать с таким фатом, я его даже не замечала. Ах, Амаранта, ты еще молода, твоя красота в расцвете, воспользуйся же этим уроком. За каждый наш проступок мы расплачиваемся страшной ценой, нам приписывают во сто крат больше грехов, чем мы действительно совершаем. И даже наедине со своей совестью мы не можем сетовать на клеветников, одно слово правды среди тысячи поклепов повергает нас в смятение, особенно если нас обвиняют родные дети.
При этих словах она, кажется, заплакала. После краткой паузы я услышал голос Амаранты.
— Болван Маньяра, у которого на языке только быки, лошади и его генеалогия, удостоился чести пленить сердце Лесбии. Хороша парочка! Ведь это он вовлек ее в сношения со сторонниками принца, вдвоем они занимались передачей корреспонденции.
— Но ты, кажется, говорила, что Лесбия в связи с Исидоро? — спросила дама.
— Да, была, — ответила моя госпожа. — Но любовь эта была недолгая, как бы регентство, во время которого Маньяра оставался на троне. Лесбия приблизила к себе Исидоро из тщеславия, из кокетства и не порывает с ним. Исидоро и так влюблен безумно, а она еще разжигает его страсть, забавляясь страданиями бедняги-комедианта.
— Не думаешь ли ты, что можно было бы извлечь пользу из этого любовного треугольника?
— Безусловно! Исидоро и Лесбия встречаются в доме Ла Гонсалес, в театре…
— Ты можешь устроить так, чтобы Маньяра их там застал, и тогда…
— Нет, у меня есть лучший план. Зачем нам Маньяра? Я надеюсь перехватить какую нибудь записку или вещицу, которую Лесбия пошлет одному из своих двух любовников, и преподнесу это ее мужу. Хоть он чудак и нелюдим, но если узнает о проказах своей супруги, он прискачет навести порядок в доме.
— Отлично придумано, — сказала дама уже более веселым тоном. — А что ты намерена предпринять сейчас?
— Что подскажут обстоятельства. Скоро мы вернемся в Мадрид, там, в доме маркизы, готовятся ставить «Отелло». Лесбия будет играть Эдельмиру, Исидоро — Отелло, а остальные роли распределили между молодыми любителями.
— Когда состоится спектакль?
— Его отложили, так как на одну роль пока не удается найти охотника, очень уж она невыигрышная; но, я думаю, подходящего актера найдут, нельзя же без конца откладывать. Герцог обещал приехать из своих поместий, чтобы присутствовать на спектакле. Когда все они соберутся вместе, будет гораздо легче разыграть какую-нибудь хитрую комбинацию и наказать Лесбию по заслугам.